Полная версия
Бремя завета. Три под одной обложкой
– Петь и плясать, как царь Давид?
– Встретиться с родными и повидать страну!
– Да… Что тебе еще остается?
Что он ко мне пристал, думал я. Не хочу я копаться в себе! Не хочу вытаскивать на свет слабости, вспоминать которые стыдно и больно!..
– Вспоминай! Вспоминай! – настаивал пророк, растворяясь в толпе экскурсантов.
День словно потемнел. Исчезло настроение праздника, которое не оставляло меня с момента прилета. Вместо этого в голове снова зашелестели давно закрытые и как будто накрепко забытые страницы…
…Лишь только ветер затеплится синий,Лишь только звезды блеснут в вышине,Начинается час Ефросиний(Может Галей, а может Аксиний),На Можайку выходят оне.И колышутся смутные тениЮных спутников пламенных дев.На асфальт преклоняют колениИ поют, от любви одурев:«Я сегодня всю химию, Люся,О тебе думал, глядя в окноДумал, встречи с тобой не дождусь яИ струилась из глаз аш два о.Пусть на химии я завалюся,Пусть на физике я провалюсь,Все равно я люблю тебе, Люся(Может, Света, а может, Маруся),Комсомольским билетом клянусь!».…Можайка по вечерам была пустынна. Даже «топтуны» исчезали после проезда бериевской машины. А Сталин в те годы дальше «Ближней» дачи уже не ездил. И наше кунцевское шоссе превращалось в пахнущий асфальтом проспект любви… Взявшись за руки, брели по ней мои одноклассники. И тени их позли за ними, укорачиваясь до ближайшего фонаря, а потом росли, обгоняли, удлинялись, чтобы совсем раствориться в темноте… Лялик и Альбина… Виктор и Галя… Мирка и Аза… Алик и Люся… Мои друзья – без меня… Чего уж скрывать: девочки любили поверять мне свои сердечные тайны, но гулять по вечерам они шли с другими. У нас тогда это называлось «дружить». Советско-монастырское воспитание слово «любовь» оставляло «на потом»…
Что же мне оставалось? Писать ироничные стихи, ни одного слова из которых я теперь не помню. Недорого они стоили… Но на скучных уроках они кочевали с парты на парту, а на переменках залетали в параллельный, «девчачий» класс…
Так было и на этот раз. С той разницей, что в туалет, где девочки с выражением читали немудреные куплеты, нелегкая занесла пионервожатую Марину. Стихи были конфискованы. А на следующем уроке я предстал пред грозными очами директора.
…У нас были сложные отношения. Он преподавал химию, и на первом же уроке попросил кого-нибудь рассказать биографию Ломоносова. Так как это было скорее из области литературы и истории, я смело поднял руку и довольно связно выложил свои знания. Каро Михайлович остался доволен.
Но когда на следующий день он попытался выудить из меня нечто более «химическое», король оказался голым. С тех пор легкий оттенок пренебрежения всегда примешивался к его отношению ко мне. Как будто я обманул его… Но и мое отношение было окрашено легким неуважением в сочетании с врожденно присущим мне начальственным трепетом. Была в нем какая-то темная энергия, которую я инстинктивно отторгал. И легкий привкус фанфаронства и пошлости. На школьных вечерах он любил присесть за пианино и бравурно промузицировать армянскую версию «Каравана». Всегда одно и то же, и всегда вызывая буйную экзальтацию старшеклассниц… Наверное, я был несправедлив. Просто в те времена бумажная радиоточка прививала слушателям хороший музыкальный вкус…
И вот я стоял перед ним и чувствовал себя глубоко виноватым, еще не успев понять, в чем эта вина заключается.
– Твои? – потряс листками директор.
– М… мои… – пролепетал я.
И начался долгий и тягостный разговор, больше похожий на допрос, в ходе которого я должен был поименно назвать всех участников вечерних прогулок. Я не чинился, так как не видел никакого греха ни в самих героях, ни в слегка окарикатуренных их отношениях. Директор смотрел на это иначе. Он говорил о моральном облике комсомольца, об опошлении романтически-чистых отношений, о зависти, которая проглядывает в каждой строчке бездарного опуса, о пятне, которым и испачкал беспорочный облик родной школы. И, конечно, о том, что завтра же он должен будет доложить об идеологическом ЧП в Райком партии…
Я понимал, что не сделай он этого, шустрые ножки пионервожатой Марины первой внесут ее на крыльцо Райкома.
А это не сулило ничего хорошего ни мне, ни ему, ни школе…
И вдруг директор замолчал. Он долго смотрел на меня налитыми кровью глазами.
– А что мой Алик тоже гуляет там?.. – с трудом выдавил он из себя.
– Ну да, – не задумываясь, согласился я, – с Люсей Вагиной…
И вот тут я, мальчишка, сопля, впервые увидел, как ломается взрослый, прошедший войну человек. Он сразу как-то сник, ссутулился. Презрение ко мне все еще плясало в его глазах. Но к нему явно добавился страх…
– Ладно… Иди… – отпустил он меня. Я понял, что страшного суда не будет, но вместо чувства облегчения испытывал жгучий стыд. Я не победил, не отстоял своей правды, я применил подлый прием и был им раздавлен.
На следующий день меня «разбирали» на уроке литературы. Ребята гоготали, не видя в моих стихах ничего крамольного… Но по поведению я получил тройку в четверти. И это за три месяца до аттестата зрелости.
На книжной полке у меня хранится древний том «Стихотворений» Надсона с надписью «Из книг Каро Айламазяна». А рядом – сборник Шекспира, подаренный мне директором на выпускном вечере… И время от времени я покрываюсь холодным потом, вспоминая гремучую смесь презрения и страха, которой на всю жизнь наградил меня директор…
– Мошох-мехалей! – нарушил молчание пророк. – Ты наказан своим стыдом! И пусть этот стыд сжигает тебя, как языки пламени сжигают грешников аду! До тех пор, пока не придешь ты к тшуве!
Вот пристал с этой тшувой! – подумал я. Но почему- то на душе стало легче, как будто, прочитав мои мысли, пророк снял палец с моей чаши весов…
В конце дня ноги снова принесли меня к Стене Плача. Площадь перед ней была полна. Какие-то вполне профессорского вида люди слаженно пели в одном углу. В другом – исступленно качались покрытые шалями седобородые старцы. А в центре водили хоровод, и все лица казались мне веселыми и добрыми.
Был канун Шаббата, и мне было хорошо…
Автобус в Бейтар-Илит отходил от Ассирийских ворот. Нашел я их просто. Снова крикнул на площади:
– Кто-нибудь говорит по-русски?
– А что вы хотите?
– Вам помочь?
Почему здесь все так благожелательны? Или мне, гостю, это только кажется?..
В автобус я вошел вслед за молодым хасидом. Мы сели рядом, и он тут же достал из кейса пудовый том. Тору? Или Талмуд? И стал качаться и шепотом причитать над ним. И остервенело ковырять в носу… И ковырял всю дорогу. А пересесть я стеснялся. Может, это ритуал такой… Кто их, хасидов, знает…
Глава четвертая
После ужина я попросил моих молодых хозяев показать «те самые» книги. Гецль принес аккуратно спеленатый сверток, и на свет божий появились скандальные фолианты.
– Это что, Тора?
– Нет… Это комментарии рабби Элияху из Вильно…
– Виленского Гаона, – перевела для меня Эстер.
– Талмудиста? – показал я знание предмета.
Меня поправили:
– Мудреца!.. Гаон – это «гений»!
– Он жил в восемнадцатом веке и прославился своими пояснениями к Талмуду. Он писал их прямо на полях Книги…
– Но ведь и сам Талмуд, насколько я знаю, тоже пояснения. Пояснения к Торе… Зачем же было делать пояснения к пояснениям?
О, как загорелись глаза у моих оппонентов! Они вонзили в меня свои знания, как плуг в целину.
Оказывается, с самого начала существовали две Торы: Устное Учение и Письменное Учение. Оба были даны Моисею на горе Синай.
Но одно было записано Моисеем, а второе передавалось из уст в уста, из поколения в поколение. Это был свод законов, определяющий порядок еврейской жизни. Именно им руководствовались судьи, вынося решения по спорным вопросам. Но спор есть спор, и каждая из сторон старалась найти в Законе свое оправдание. А если не хватало Закона, в ход шли подходящие к случаю примеры из жизни, высказывания мудрецов, а то и просто анекдоты и байки.
Рассказы о судебных процессах хранились в народной памяти. И только спустя несколько сотен лет их стали записывать и комментировать, Так появились на свет две книги Талмуда: Мишна и Гемара. Их составители были людьми неравнодушными, и не скрывали своего мнения по поводу принятого в свое время решения и его соответствия Закону. Эти мнения часто противоречили друг другу и давали обильную пищу комментаторам многих следующих поколений. Тем более что жизнь не стояла на месте, и толкователям Талмуда приходилось приспосабливать мудрость давно ушедших веков к своему времени…
– То есть правоверный еврей живет не по законам, данным ему Богом, а «по понятиям»?
Сказал я. И спрятал голову, чтобы уберечь ее от просвистевших в воздухе молний. И заюлил:
– Э… Ну, как англичане… они ведь тоже все судебные решения принимают по прецедентам…
– Ничего похожего!
– Талмуд обращен не в прошлое, а в будущее! Его законы обозначают путь, которым должен идти наш народ.
– А комментаторы не дают нам сбиться пути. Они учат нас видеть и понимать направление!
«Верной дорогой идете, товарищи!» – почему-то вспомнил я. Слава Богу, хватило догадки сказать совсем другое:
– А почему Письменная Тора стала Священной Книгой для половины человечества, а Талмуд остался достоянием одних только евреев?
– Когда Бог заключал Завет, союз, с нашим народом, он дал ему Закон, обязательный для всех людей на Земле…
– Десять заповедей?
– Не только… Синайское законодательство – целый свод правил, многие из которых евреи должны были не только сами выполнять, но и другим передать.
– А книги Талмуда – чисто еврейские. Это Учение о том, как сохранить себя, остаться евреями. Вот почему так важно каждое слово Учения.
– Если бы не Тора и Талмуд, мы бы давно растворились, исчезли, как сотни других племен и народов. Кто бы тогда исполнял Завет?..
– А почему Бог выбрал евреев?
– Потому что евреи были первым народом, признавшим в нем Единственного и Всемогущего, первым народом, который согласился принять Его условия и держать перед Ним отчет в своих действиях.
– А зачем нам это было нужно?
– Бог обещал нам Свое покровительство, Свои блага…
– Землю Обетованную?.. А также Вавилонский плен?.. Гибель Храма?.. Средневековые погромы?.. Холокост…?
– Бог дал нам Землю Израиля! Он сохранил нас! Вернул нам родину!.. А наши беды случались каждый раз, когда мы отступали от Завета, предавали Бога…
– Отступали и предавали не все, а карались без разбора и дети, и праведники… Разве это по-божески?
– Завет был заключен с Народом. И судим был Народ за грехи его…
Тут в дверях появились заспанные «пуси» и заявили, что своими разговорами мы мешаем им спать…
Глава пятая
Следующий день я решил посвятить Иерусалиму христианскому. Древняя тропинка спустила меня от Ассирийских ворот к поседевшему от веков кладбищу. Мне кажется, Смерть давно забыла о нем, и битые плиты служили лишь декорацией к идущему «нон-стоп» спектаклю «Святая Земля»…
А сразу за кладбищем лежал Гефсиманский сад. И трепетали листья тысячелетних олив, и кипарисы охраняли дорогу к Масличной горе. У входа в грот мне пришлось пропустить группу англоязычных паломниц. Они долго равняли строй, а потом вдруг запели что-то удивительно слаженное и дружно потопали вниз по ступенькам. Я догнал их у камня, на котором молился Христос… Здесь они стояли тихо, и я мог только догадываться, что немые губы шепчут вековечное: «Аве, Отче!..»
Путь паломниц привел меня к дворцу Понтия Пилата. Мы молчали перед крыльцом, с высоты которого прозвучало когда-то зловещее: «Се человек!..». Ноябрьское солнце колебало воздух над каменным полом, словно испарялась вода, пролитая из чаши прокуратора. И в памяти назойливо крутился его вопрос: – Что есть истина?..
Что он хотел услышать? И что слышим мы, не сумевшие сузить себя до принятия Иисусовых Заповедей, но благолепно раскрывшие сердца навстречу пронзительной красоте и величию Легенды…
Принесли крест. Немного поспорив, паломницы сгрудились под ним, снова запели что-то грустно-красивое и гуськом потащили свой неподъемный груз по Виа Долорозе. Я задержался, осматривая остатки римских колон, а, выходя из ворот, разминулся с двумя арабами. Фанерный крест мотался на их худых плечах. И в предвкушении своей порции христовых мук толпилась новая партия паломников…
На Виа Долорозе царила не скорбь, а мелкая торговля. Трудно было удержать себя на волне светлой печали. К тому же приходилось то и дело фотографировать таблички с названиями «станций» на последнем пути Иисуса. Тут его бичевали.… Тут его снова бичевали.… Тут он упал.… Потом улица уперлась в тупик, и стрелка-указатель направила меня в подвал какого-то монастыря… Все оказалось правильно: я вышел на свет перед самым Храмом Гроба Господня…
Мои паломницы уже были там. Они целовали камень Голгофы рядом с дырой, в которую когда-то был воткнут крест… Они терпеливо ждали своей очереди в Гробницу Иисуса. Вместе с ними я купил пук свечей и зажег его от Святого Огня. (Когда мне пришлось потом въезжать в новую квартиру, я обошел с зажженными свечами все углы. Было много копоти и восковых пятен на полу и мебели. Но дух старика, который здесь до нас умер, никого не тревожил…).
Греческие монахи пропустили меня в Гробницу вместе с двумя последними паломницами. Они истово опустились на колени, а я положил на холодный камень иконку, купленную для Киры, и крестик, который собирался подарить няне Люсе…
Закончив молитву, паломницы, вовсе даже не пожилые, оглянулись на меня с некоторым удивлением. Что им показалось странным? Мой нехристианский фейс?.. Или иконка и крестик?..
Под вечер я опять оказался у Стены Плача. И опять меня охватило чувство какого-то подъема, словно неведомая энергия подпитывала мой дух. Я не могу сказать почему, но почему-то возле этих древних камней мне было хорошо…
Кого же я увидел, поднимаясь на площадь? Моих паломниц!.. Они отходили от той части стены, куда допускали женщин. Я отыскал взглядом «сокамерниц» по Гробнице, и улыбнулся им с некоторым недоумением… Это что? Толерантность?..
В автобусе я опять оказался рядом с хасидом. Правда, на этот раз пожилым. Но он также всю дорогу прилежно кланялся увесистому тому и шептал молитвы. И также… что делал? Правильно: ковырял в носу!
Глава шестая
И снова был вечер. День второй. И душеспасительная беседа возобновилась.
– И все-таки, – недоумевал я, – зачем евреям и дальше нести бремя Завета? Ведь они давно уже не одиноки в признании Божественных Заповедей? Вон сколько людей на Земле верят в единого Бога!
– Только служение Завету делает евреев евреями! Мы не просто нация – мы народ, избранный Богом для исполнения его воли!
– Мы, – как всегда поддержала Гецеля Эстер, – избраны построить человеческое общество таким, чтобы оно было отражением Божественности и совершенства Всевышнего!
– Не слишком ли много мы на себя берем?
– А знаете, что говорили наши мудрецы? «Если я не за себя, то кто за меня? Но если я только за себя, то зачем я?..»
– И еще добавляли: «Здесь и сейчас!»
– Они имели в виде наше Предназначение. Всемогущий избрал нас из всех народов для исполнения цели, заложенной Им в творении. Мы обязаны жить, все время сверяя свои поступки с Его волей.
– Мы отвечаем за все!
– И за вчерашнее землетрясение в Турции?
– Да! Евреи держат отчет за все свои поступки – праведные и неправедные. Значит, кто-то из нас совершил большую несправедливость…
– И Бог наказал ни в чем не повинных турок?
– Когда капитан ведет корабль среди скал, его ошибка губит всех пассажиров!
– Хорошенькое сравнение! Да большинство евреев ни сном, ни духом не ведают о такой «избранности»! Кому в голову придет, что истребление миллиона камбоджийцев или смерть африканских детей случились оттого, что дядя Шая обвесил в магазине какого-то Федю… или гангстер-еврей увел миллион из банка?.. Скажите еще, что Холокост был наслан Богом за то, что польские и украинские евреи плохо соблюдали субботу и ели некошерное!
– А знаете, как быстро шла ассимиляция евреев в Европе! Перед войной тысячи евреев забывали о вере своих отцов. Они растворялись в народах, среди которых жили.
– И Бог наказал их страшной смертью?.. По-вашему, Он избрал фашистов орудием возмездия?
– Этого мы не говорим!.. Но еще Пророки предупреждали: если евреи забудут о Завете, если перестанут блюсти Заповеди, Господь отступится от них!..
– Сейчас… – Гецль торопливо достал с полки очередной том. – Вот что говорил пророк Амос:
…Только вас признал я
Из всех племен земли;
Потому и взыщу с вас
За все беззакония ваши…
– И пророк Иеремия учил, что избранность нашего народа – не привилегия, а тяжкое бремя ответственности перед Богом. И что Бог взыщет с народа Своего строже, чем с прочих народов.
– Иеремия предупреждал:
…Горе тому, кто строит свой дом на неправдеи башни свои на беззаконии!..Этот город должен быть наказан,ибо в нем всяческое угнетение.Глаза моих оппонентов горели фосфорическим блеском… Ветер времени рвал седые бороды… Солнце обжигало темные борозды их морщин… И тонкий песок струился по лунным руслам давно пересохших рек… Сорок веков глядели на меня…
И я отступил.
– Кто такой Амос? – спросил я у моих оппонентов.
– О! Это был пророк и поэт! Он жил перед самым ассирийским нашествием, пас овец и собирал плоды…
– Но Господь велел ему идти к людям и предупредить о каре, которая ждет народ и царя!
– О том, что город и храм будут разрушены!
– И все потому, что забыто Слово Завета! И потеряна разница между Добром и Злом!
– Он считал, что Израиль не потому избран Богом, что он лучше других народов, а потому что он должен принять Завет и нести его миру!
– Он проповедовал, что любовь к Богу и ближнему нераздельна!
– А причем здесь тшува? – прервал я этот каскад.
– Тшува – значит, раскаяние. А по словам пророков, раскаяние – единственная дорога к Богу!..
Что-то разбудило меня на рассвете. Я посмотрел в окно: дымка поднималась над коричневым холмом, усеянном крупными камнями. Низкое солнце рисовало длинные тени, и все вместе напоминало фон, на котором итальянские художники писали своих ветхозаветных героев. Для полноты картины не хватало только фигуры библейского патриарха…
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
