Дорогой мой друг

Анна Музыка

Дорогой мой друг

Глава 1. Художник

В узких комнатах Пушкинской галереи не полагалось размещаться живому свету. Оно и понятно – для картин сплошное страдание, а в тусклом свете крошечных ламп и полотнам, и мне было комфортно. Равно как в полутёмных лабиринтах бывшего флигеля усадьбы Голицыных, так и среди импрессионистов. Особенно зал с Монэ. Бархатные пастельные полотна, отражающие самую суть. Казалось бы ничего не значащие маслянистые мазки в отдалении становились яркими кувшинками, складками платья, игрой света на старинном соборе.

Один только лондонский пейзаж чего стоит, в своей сиреневой дымке.

Здесь я могу отдыхать душой. Порой работает лучше, чем валерьянка.

В тот воскресный день, а может быть, уже вечер, потому что, как я говорила, дневной свет не проникал в святилище искусств, и было решительно невозможно угадать время суток. Да и не хотелось. Уходить не хотелось, поэтому было неважно, который час. Только тоскливо урчало в животе временами, но пока я предпочитала игнорировать эти запросы. Так вот, в то воскресенье я позволила себе дольше обычного засидеться перед просторным полотном Парижской железной дороги. Картина поразила меня своей реалистичностью, простором, динамикой. Тусклый, будто в действительности затуманенный холст приводил меня в состояние глубокой расслабленности, мои тревоги и неврастения растворялись в облаках и становились паром, который источала эта железнодорожная станция.

Очарованная, даже на несколько секунд отвлечённая от суеты людей, проходящих и останавливающихся, вдруг в какой-то момент я потеряла связь с картиной и вновь была безжалостно выброшена в водоворот реальности. Стал снова различим шёпот прохожих и гул собственных мыслей. Это меня раздражило, захотелось поскорее перейти в другой зал. Порыв мой, однако, был остановлен внезапным «Погоди!», прозвучавшим справа, и, очевидно, обращённый ко мне.

И верно, на меня были направлены два ярких зелёных глаза, а их владелец чуть не выронил карандаш, когда неловко дёрнулся меня остановить.

Я вопросительно посмотрела. У парня на коленях лежал раскрытый скетчбук, в котором смутно узнавались выпрыгивающие из-за ушей локоны.

– Ты что, меня пишешь? – я спросила.

– Ага, – голова утвердительно кивнула, – повернись, как было.

– Ты бы лучше Луара писал.

– Луара я в интернете могу найти, а тебя я где найду?

– Хм… Справедливо. Тогда я тоже тебя буду писать, – я достала из рюкзака блокнот и ручку.

– Ладно, только давай сначала я закончу, – он лёгким, будто привычным жестом высвободил прядь моих волос, так непринуждённо, словно мы были знакомы сто лет и портрет мы пишем запланировано. – Потом ты пиши, сколько захочешь. Давай, повернись пока.

Он нетерпеливо повозюкал по листу ластиком и уставился на меня. Я отвернулась к картине.

– Теперь уже так не получится, – я сказала, – я больше не думаю о невесомости и растворении в парижском воздухе, а напряжённо гадаю, зачем кому-то понадобилось писать меня вот так без спросу.

– Ничего, тот взгляд я уже уловил, остались детали. Помолчи пока.

Я замолчала. Вероятно, мне не хотелось нарушать таинство художественной работы или просто побоялась раздражать тонкий слух смотрителя зала.

Прошло ещё минут десять-пятнадцать. Когда наконец я услышала «готово».

– Давай, твоя очередь. Потом обменяемся результатами, – своим он явно был доволен.

Я перекинула ногу через скамейку, вновь достала блокнот и направила всё своё внимание на человека напротив…

Мне показалось, что пролетели ещё какие-то полчаса. Возможно, так оно и было, только зал понемногу опустел, а к нам подошла сотрудница, чтобы сообщить, что через пятнадцать минут галерея закрывается. Я уже закончила работу, но хотелось ещё что-то подправить, додумать к его образу историю, применить более красочное сравнение. Но делать нечего, я убрала вещи в рюкзак.

– Пойдём в «Эн»? – он спросил.

– Пойдём, – неожиданно произнёс мой собственный рот.

Мы вышли на улицу, уже щедро освещённую фонарями. Над городом из мелкого распылителя попшикали дождиком, в воздухе ещё чувствовалась влажная пыль, на асфальте блестели камушки. Хорошо было вырваться в прохладу вечера, к тому же с компанией, я бы и не припомнила, когда со мной такое случалось последний раз.

У художника походка решительная, немного порывистая, словно он готов в любую секунду сорваться с места и побежать. Но шёл специально медленно, чтобы совпадать с моим ритмом. Я чувствовала, как он себя принуждает. Шли молча, я наблюдала, он тоже. Тишина между нами не вызывала неловкости. Напротив. У меня было ощущение, что я встретила старого знакомого и теперь мы никак не можем наглядеться, восстанавливая в памяти образы друг друга, изучая перемены, при этом кожей чувствуя давнюю дружбу наших душ.

Он чуть выше меня. На полголовы, не больше. Самую малость сутулится. На его рост это, по-моему, совсем не влияет.

Одет в лёгкое пальто. Был конец апреля, кстати говоря. Да, пожалуй, одет как пижон. Пальто расстегнуто, из-под него видна толстовка с капюшоном, на ногах тёмные джинсы и кроссовки. Без шарфа. Я – наоборот. В костюме «бабушкина гордость»: шапка, шарф, застёгнутое на все пуговицы, перетянутое поясом шерстяное пальто, перчатки, осенние ботинки. Максимальный уровень комфорта.

«Совершенно не жарко, к тому же вечер, после дождя» – мысленно оправдывала я свой выбор. Впрочем, у меня и не было цели произвести впечатление.

А вечер был хорош. Лёгкая зелень уже тронула деревья, отчего в воздухе слабо пахло сладким. Освежённый дождиком, город вздохнул легко и полно. Тёплые жёлтые фонари, опустившийся теперь штиль. До уровня детского школьного беспечного вечера было уютно и радостно.

Прогулка наша была недолгой – упомянутый «Эн» находился в двух шагах от галереи, на бульваре.

Не хотелось в помещение, но предложить дальше гулять не решилась. К тому же, не терпелось посмотреть рисунок.

Оказавшись в ароматной атмосфере ужинов и десертов, я вспомнила, что остервенело проголодалась, и теперь уже мой желудок возобладал над разумом. Я заказала курицу с овощами и картошку, и чай, и хотела бы ещё заказать чизкейк, но где-то больно кольнула совесть, и я промолчала. Мой новый незнакомец попросил себе мясо, газировку и большой кусок торта «Три шоколада». Всё понятно, у него тоже со здоровым питанием все было здОрово. Хотя мужчины лет до сорока могут себе такое позволять, подлый народ.

– Ну, показывай! – я нетерпеливо заёрзала, как только все обязательные процедуры по мытью рук и заказу блюд были исполнены.

Он прищурился.

– Давай сначала ты?

– Нет, ты первый начал рисовать.

– Давай обменяемся сразу, не глядя?

– Хорошо!

Я захлопала в ладоши, как маленькая. Потом протянула ему весь блокнот, держа пальцем место начала текста о нём. Он в ответ протянул вырванную наспех страницу своего альбома. Мы обменялись бумажками, как гангстеры в кино обмениваются информацией, или чем там, «товаром».

С плотного белого листа мне открывался профиль девушки, которая смотрела куда-то вдаль, далеко за пределы поля. На лоб её свесился упругий завиток, прочие же волосы выглядели растрёпанными, будто она только встала с постели. Слишком длинный нос, тонкие, совершенно не современные губы, мягкий округлый подбородок. При первом взгляде она не показалась мне красивой. Однако, присмотревшись, я уловила блуждающую улыбку, которая говорила о безмятежности настроения её владелицы. Я заметила глубину взгляда больших, наивных, открытых миру и доверчивых глаз. Мне понравились эти глаза. То, как он написал. Они были в мыслях. Наверняка, приятных. Возможно, девушка на картине мечтала или вспоминала радостное событие. В ней была жизнь. И этот взгляд, и улыбка делали вдруг лицо крайне обаятельным и добродушным. Такому человеку я доверила бы все свои страшные тайны. Портрет совершенно меня очаровал.

«Наверное, он хороший художник» – я так подумала и спросила:

– Можно оставить его себе?

Он покачал головой, все ещё погружённый в текст. «Чего там читать-то?! Три строчки!»

– Не пойму, ты все ещё читаешь или уже перечитываешь?

– Перечитываю. До меня никак не доходит, почему ты описываешь меня таким отчаянным щёголем?

– Ну-ка, – я перегнулась через стол, перехватывая бумагу, – может быть, ты щёголь и есть.

– В таком случае следует развивать твою наблюдательность. Держи, – он протянул блокнот, – и присмотрись ещё раз.

Он откинулся свободно на стуле, положил обе руки на стол и направил прямой ровный взгляд чуть поверх моей головы. Я ещё раз пробежалась по написанному и осмотрела парня. В голову так и не приходили мысли, что в моём видении было неверным?

«На меня смотрел симпатичный молодой человек. Двадцать, двадцать пять? Сейчас всё труднее сказать. Гладко выбрит. Так, словно ничего жёстче юношеского пушка у него и не было. Неужели младше двадцати?! Худое острое лицо, дремучей лесной зелени глаза в чаще густых бровей. Хорошенький. Немного насмешливый взгляд. Наверняка пачками разбивает сердца молоденьких девчонок.

От него волнами расходится энергия. Живая, жгучая энергия юности, любопытства, жажды проявить себя, исследовать этот мир. Даже в терпеливой позе, ожидающей моего описания, от него исходит яростное желание. Желание чего? Наверное, жизни, эмоций. Оно прорывается в готовых к смеху уголках губ, в порывах закатывать рукава, обнажая длинные тонкие пальцы и по-девичьи нежные запястья, в огоньках любопытства глаз».

Что я могла упустить? Я всматривалась в его лицо, стараясь по-новому, беспристрастно раскрыть его. Он молчал, ждал, и, наверное, это была необычная картина для подошедшего с блюдами официанта. Я почувствовала аромат сливочного соуса и мяса. Что победит: голод или желание его разгадать? «Голод! Голод!» – верещал желудок.

Парень улыбнулся, первым разрешив моё затруднение:

– Давай сначала поедим? Я очень проголодался, а потренируемся позже, или в другой раз.

Мы набросились на еду. Я не могу сказать иначе, хотя сказать хочется, чтобы оставалось впечатление загадочной, увлечённой искусством девушки.

– Объясни всё-таки, что не так с моим описанием? – я спросила, когда базовая потребность начала удовлетворяться.

Он вытер губы краешком салфетки и аккуратно отложил её:

– Оно слишком поверхностно. Ты сразу начала гадать про возраст, будто это действительно важно. Неужели ты стала одним из тех взрослых, которых прежде всего интересуют цифры, как у Экзюпери? И про разбитые сердца, опять же, подсчёт. И вообще, по-твоему я выхожу каким-то жеманным пикапером, который только и думает, что о новой юбке.

Я сразу немного поникла от его слов, понимая, к тому же, что он прав.

– Мне понравилось это сравнение моих глаз с лесом, так мило, возможно, даже чересчур. Но если ты считаешь себя писателем. А судя по тому, что первым делом ты достала блокнот и начала меня описывать именно в форме текста, какие-то амбиции в этом направлении у тебя имеются, то не нужно называть вещи своими именами. Дай косвенное отношение. Энергия. Хорошо, оставь только ту часть, где нетерпеливые порывы рук. И смотри глубже, – он придвинул ко мне своё лицо, – посмотри внимательно. Неужели ты правда видишь во мне смазливого ловеласа?

Я постаралась посмотреть внимательнее, наклонив голову набок:

– Наверное, нет… – хотя именно так я и думала. Вообще не припомню, чтобы видела когда-нибудь таких красавчиков.

– Пойми, никогда нельзя верить поверхностному, первому суждению. Старайся искать суть. Мелкие, «говорящие» детали.

– Ты что, тоже писатель? – не удержалась я от вопроса.

– Нет, – он засмеялся, – но кое-что в этом соображаю. У тебя большая часть направлена на внешнее описание, а ты попробуй в следующий раз угадать меня за этим внешним, – парень покончил с мясом, притянул к себе десерт и добавил, – мм, так ты у нас, стало быть, писатель?

– Очень хотелось бы сказать, что да, но я так же далека от мира литературы, как наши футболисты от футбола. То есть, мне это нравится, но ничерта не выходит.

– Почему так? Чем ты занимаешься?

– Работаю в банке. Мне всегда нравилось писательство, книги. Обожаю. Но это же всё несерьезно. Поэтому так, тешу своё самолюбие редкими рассказами, кормлю себя ложными надеждами, что могла бы быть ого-го какой крутой писательницей, но таланта маловато. И веду дневники, чтобы не забывать, как держится ручка.

– Кто сказал, что писательство – несерьезно?

– Да это же очевидно. Писателей вон сейчас, куда ни плюнь – попадёшь по адресу. Нужны связи, деньги и хоть какой-то навык собирать слова в текст, и то – факультативно. За тебя всё напишут. Были бы деньги. И связи.

– Сурово. Но ты могла бы просто пойти копирайтером работать или в издательство, редактором, например.

– Образование нужно. Теперь уже что об этом говорить, я пошла по другому пути. А ты, стало быть, художник?

Мне на секунду показалось, что выражение лица у парня стало таким же печальным от вопроса, как и у меня от рассуждений о несложившемся писательстве, но он тут же встряхнулся и ответил будто полушутя:

– И это, стало быть, тоже.

Я доковыряла свои овощи, задумчиво глядя, как он уплетает шоколадный торт, с наслаждением наполняя рот плотной, пропитанной калориями массой.

У него зазвонил телефон, он вежливо сказал: «Извини, это друг звонит, надо ответить», и уже в трубку:

– Да, дорогой! Да… да… ну, конечно. Я буквально уже выхожу, ужинал…Конечно, куплю. Нет, не один. Потом расскажу… Да, до встречи. Обнимаю! Пока!

«Оу, ну конечно, всё понятно – красивый, интеллигентный, увлекается искусством, и, судя по всему, литературой. Подобных натуралов в природе не существует, да и мне так легко с ним болтать, что сразу ясно, в этом нет никакого намёка на флирт, а это очень даже к лучшему, было бы здорово подружиться с таким интересным человеком».

Он вдруг стал торопливым, заказал ещё целый пирог с собой, попросил счёт. Конечно, платили мы раздельно. Я тоже стала поторапливаться.

– Это я заберу, – сказал он, поднимая со стола мой портрет.

Не хотелось отдавать напоминание об этом дне. Такой неожиданно приятный вечер скомкался до торопливого прощания, ещё домой теперь добираться, и вновь начавшийся дождь показался неуместной обузой.

– Я тебя ещё напишу, не расстраивайся, – он открыл передо мной дверь, пропуская вперёд.

– Я не расстроилась.

– Да, я вижу. И ты обо мне обязательно напиши, ладно?

Я кивнула.

– Хорошо, сейчас я должен бежать.

– Пока, – я помахала рукой, поджала губы в скупой улыбке и повернулась в сторону метро.

– Погоди, – он одёрнул меня за рукав пальто, слегка коснувшись руки, – у моего друга в субботу выставка. Придёшь?

– Не знаю.

– Приходи обязательно, не знает она. Вот, диктуй номер, я тебе звоню.

В руке зажужжал и вспыхнул холодным светом телефон, и тут же вызов оборвался.

– До встречи! – мы развернулись в разные стороны, и тут я услышала:

– Я очень рад знакомству! – он обернулся и помахал на прощание.

Я помахала в ответ. Так и не узнав его имени.

Как это получилось, что вновь стало заметно только тёплое жёлтое мерцание в полуголых ветках, мягкий хруст гравия под ногами и шарканье шин по асфальту. Приятно стало пройтись до метро, подставляя лицо редким каплям, раствориться в мысленной перемотке этого необыкновенного вечера.

Дорога домой показалась такой удивительно короткой.

Глава 2. Выставка

Прошло два дня, воскресная анестезия от реальности давно прекратила действовать, я вновь была подчинена привычному графику, работе в банке и тяжёлым мыслям о тщетности бытия.

В перерыве (обеденном, не от мыслей) увидела пропущенный вызов от своего нового незнакомого. Я его так и записала в телефоне. Пальцы дрогнули, выбирая ответный звонок.

– Алло.

– Привет! Ты звонил?

– Привет! Да, мы же в субботу идём на выставку, я звоню подтвердить, проверить, что у тебя всё хорошо и что всё в силе.

– А во сколько она?

– Начало в восемь. Это на пару часов, потом где-нибудь поужинаем, если не против. Что, какие-то проблемы?

– Да нет… А где это?

– В Артплее. Туда не очень удобно добираться, но я буду на машине, могу тебя забрать и доставить обратно в разумное время.

– Нет! В смысле, нет, не стоит, я сама. Давай там встретимся. В восемь?

– Давай в восемь у арки. Ты была там?

– Да.

– Точно всё хорошо у тебя?

– Да, да. Спасибо, что спросил. А у тебя?

– Теперь вообще замечательно! До субботы!

– До субботы!

Осталось выжить три с половиной дня.

И придумать, как отпроситься.

***

Какое небо было в тот вечер. Первые сумерки, подсвеченные алым на горизонте и влажной кистью растушёванные до розовато-голубого. Спускаясь под пологую горку хотелось бежать вприпрыжку и пропускать свободу сквозь пальцы.

На повороте к творческому кварталу трамвай со скрежетом протиснулся в арку. Я перешла дорогу следом за ним и уже увидела каштановую макушку моего художника. Помахала.

– Привееет, – протянул он, – идём скорее, хочу успеть до открытия познакомить тебя с художником.

Им оказался невысокий коренастый парень неопределенного возраста. Хотя что это я опять про возраст. Приятный, похожий на викинга, с лохматыми светлыми вьющимися волосами, с аккуратно подстриженной и ухоженной бородой. Такой, будто к бороде у него больше любви. Или настроения хватило только на неё. Он вдруг странным образом напомнил мне примерно половину современных актёров-мужчин. Когда голубые глаза из-под густых бровей, волосы в хвостике на макушке и белоснежная улыбка.

На нём были кеды, тёмные джинсы и, неожиданно, мандариновая рубашка с тонким черным галстуком. У меня определенно есть вопросы к современному стилю. Что-то вроде: «Мне, конечно, плевать, что вы там обо мне подумаете, но бороду свою я мажу марокканским маслом, а так вот я какой разгильдяй, и кеды я не чистил уже три года, вообще, как проснулся, так и пошёл, я презираю все эти ваши социальные условности. А галстук у меня Эрмес. Но вообще-то я босоногий голодный художник, как встал утром нечёсанный, так и пошёл в мир». Мне от этого забавно. Хочется быть на него похожей, позволять себе всяческие вольности, потом говорить: «Я так вижу, принимайте меня такой, как есть».

– Знакомьтесь, это – Арсений, – и он протянул мне руку, – а это…

– Лиза, – я перехватила слово.

– Красивое имя, – сказал «мой» художник.

Арсений как бы этому даже не удивился. Наверное, в богемных кругах так принято. Ничему не удивляться. Всё всегда может оказаться частью перформанса или вообще философии жизни.

– Арсений, о чём будет ваша выставка? – я спросила.

– Ну, она… – он повертел в руках телефон, – она о взгляде человека, который никогда не покидал квартиры, на этот мир. На собственное жилище, на окружающее, на своих домашних, на прохожих, когда единственные для него источники информации – это, собственно, комнаты, дверь в общий коридор и окно. В основном здесь будет графика, но также я работаю с маслом, пастелью, ещё у меня есть несколько инсталляций.

– Звучит довольно интересно и необычно.

– Спасибо. Посмотрим ещё, что ты скажешь, когда увидишь, – он нервно усмехнулся, – а хочешь, я тебе сейчас покажу пару работ?

– Давай!

Он заскользил пальцем по телефону, и бросил в это время:

– Глеб, а ты свою картину куда-то продал?

– Нет, – отозвался незнакомец, который обрёл наконец имя.

– Вот, например, – уже мне, – это как бы вид в общий коридор с акцентом на тени. Или вот ещё, здесь главное – окно. У него есть только такой угол обзора и всё. Это всё, что он способен узнать о жизни, понимаешь? Или, например, небо – по нему ведь тоже можно кое-что увидеть. Погоду, это понятно. Но и, как вариант, салюты, праздники. Через окно он изучает других людей. Какие они, чем живут соседи в доме напротив, он рисует их и как будто знакомится через это с их судьбами.

Я понимающе кивала, хотя в современном искусстве соображала очень мало. Картинки мелькали слишком часто у меня перед глазами, в основном какие-то наспех сделанные скетчи.

– Сеня, всё, прекрати, – Глеб взял меня за руку, – мы ушли. Зря ты дала ему согласие на просмотр. Теперь его за уши не оттащишь, пока всё не покажет. Всё, мой друг, увидимся в зале, – и он потянул меня к выходу.

– Ох уж эти творческие люди, – сказал он, когда мы вышли, – им так необходимо признание, что они могут явиться к вам с целой папкой своих работ и показывать, пока вы в отчаянии не вызовите полицию, или не съедите с квартиры, чтобы не обидеть тонкую душу.

– Ты ведь тоже творческий, – ответила я, – почему, кстати, ты не сказал раньше, как тебя зовут.

– И ты не сказала.

– Я как-то не подумала.

– А разве это вообще важно? Имена, возраст? Ты знаешь, что Фрида Кало изменила себе день рождения на целых три года, просто потому, что ей захотелось совпадать с Мексиканской Революцией?

– Не знала. Ладно, я могу понять про возраст. Но всё-таки хочется звать людей по имени. Это ведь дает столько вариаций на тему уровня отношений. Кто вы друг другу – начальник и подчинённый, друг, родственники. Можно столько теплоты передать через то, как ты зовёшь человека.

– Да. Теперь ты можешь звать меня Глеб-хлеб, и это будет очень забавно. Как в детском саду.

– Так тебя дразнили? Ты не любишь своё имя? Хах, ты это говоришь Лизе-подлизе. Но я всё равно очень люблю своё имя. И Глеб тоже мне нравится. Оно самодостаточное, не нужно думать, как к тебе обращаться, где грань формального и неформального. И вообще, такое внушительное. Как отрезали.

– Ладно, подумаю над твоей версией. Обещай мне только одно.

– Что угодно.

– Никогда. Даже под дулом пистолета, даже есть скажут, что от этого зависит моя жизнь или жизнь всей цивилизации, не называй меня Глебушка.

– Даже ни единого разочка?

– Никогда.

– Хорошо, я буду держаться. А «Глебчик»?

Он закатил глаза.

***

Мы разглядывали картины практически в полном одиночестве, народ не спешил заполнять залы. Все рисунки на стенах были похожи на наброски. Я пыталась понять современное искусство. Нет, в целом многие картинки были приятны глазу. Но это вроде как тренировочные версии, а где настоящие полотна? Или вот, например, загадка. В центре главного зала стоял деревянный короб. Точнее, это напоминало короб, а вообще конструкция состояла из нескольких деревянных палок, вокруг которых рандомно был оклеен скотч, разукрашенный разными красками. Что-то должно это означать?

«Ладно, – сказала я себе, – где-то должно быть описание и обозначение этого… чем бы там оно ни было». И это в модернизме удивляло меня больше всего – для того, чтобы понять, что автор заложил в своё произведение, невозможно было только почувствовать его, надо было прочитать инструкцию.

– Гадаешь, чем бы это могло быть? – насмешливо спросил меня Глеб.

– К сожалению.

– Это будет какая-то проекция, или что-то вроде того, – он задумчиво присмотрелся к красной полоске скотча, – я не совсем понимаю смысл происходящего, но Сеня так увлечён, что даже мне начинает казаться, что в задумке что-то есть.

– А вы с ним давно…ой, – я вдруг осеклась, – Глеб, а мы можем уйти отсюда прямо сейчас?

– Что случилось? – он проследил за направлением моего взгляда.

– Хочу на воздух, у меня похоже немного начинается паника.

– Идём, – он взял меня за руку и повёл в противоположном направлении, где через несколько коридоров мы смогли оказаться у выхода.

– Какой-то неприятный знакомый? – он спросил.

Я покачала головой:

– Нет, похоже на паническую атаку, со мной такое бывает.

– Да? – он заглянул пытливо в мои глаза. – Ты, конечно выглядишь немного встревоженной, но сильно не дотягиваешь до паники. Руки не трясутся, взгляд ровный, дыхание тоже, даже зрачки не расширены, слишком ты всё-таки спокойна для паникёра.

Я помолчала.

– Это что-то слишком личное?

– Мне хочется прогуляться.

– Можем поехать в парк или куда ты хочешь?

Я посмотрела на время:

– Знаешь, вообще-то мне лучше уже ехать домой.

– Пойдём, я тебя довезу.

Я подумала секунду, кивнула:

– Хорошо. Спасибо.

– Так кто это был, расскажешь? – спросил Глеб, когда мы уже выехали на Земляной Вал.

– Один знакомый, – неохотно начала я.

– Он тебе как-то навредил?

– Нет, – я посмотрела в окно, – просто он работает вместе с моим…

– Парнем? Мужем? – он обернулся ко мне на секунду. – Ты не говорила, что замужем.

– Нет, мы не женаты, живём вместе.

– Так ты испугалась, что он тебя узнает и всё расскажет твоему парню? И что в этом такого? Мы же не парой туда пришли.