Туман

Слёзы заблестели в её уставших бессонных глазах. В полумраке прихожей за Валентином Егоровым стоял её сын. Она не спешила броситься в его объятия, а любовалась им, пускай и плохо различимым в неосвещённом коридоре, но это вернулся её мальчик, и Светлана Александровна старалась впитать в себя всю прелесть и волшебство этого момента. Понимая, что произошло какое-то чудо, она в неподвижном молчании благодарила Бога за посланную ей милость. И первым не выдержал Максим. Протиснувшись между свисающей одеждой и Владимировичем, он обхватил мать своими длиннющими руками и, уткнувшись лицом в её седые волосы, прошептал с глубоким чувством:

– Мам, как же я тебя люблю!

– Но, не больше, чем я тебя, – задыхаясь от объятий сына, а потому с усилием проговорила Светлана Александровна и после чуть отстранилась, чтобы наконец-то взглянуть своему чаду в глаза.

– Я знала, что этим утром ты вернёшься, – сказала она уже свободным голосом, улыбаясь, держа Максима за руки, – как только увидела за окном туман, сразу поняла, что только с тобой могу пережить такое нашествие.

– Ну, брось. И ты в какую-то мистику подалась. Обычное природное явление. Впечатляет, конечно, но не настолько, чтобы впадать в панику. Правда, Владимирович? – обратился Максим через плечо к соседу.

– Здравствуй, Валентин! – перенесла Светлана Александровна своё внимание на Егорова и, будто извиняясь за не вынужденное первичное отсутствие гостеприимства с её стороны, шутливо предположила: – Ну-ка, быстро сознавайся: это ты спас моего непутёвого охламона из лап правосудия?

– Если бы, – с сожалением пожал плечами Егоров. – Он сам пришёл, а по пути ещё и меня спас заодно. Я же, Светлана Александровна, заблудился в этом кошмаре.

– Как это? – заинтересовалась Зиновьева, не скрывая на лице искреннего удивления, и предложила: – Пойдёмте скорее на кухню, я поставлю чайник, и вы мне всё подробно расскажете.

Валентин на мгновение задумался: а погасил ли он огонь под своим чайником? Вспомнил, что точно повернул ручку конфорки, и со спокойной душой проследовал за Светланой Александровной на кухню, где Макс уже что-то жевал, стоя перед распахнутой дверцей холодильника.

Они сидели за столом, пили чай в прикуску с тем, что только могла собрать Светлана Александровна из еды для голодного сына, и делились своими впечатлениями о вчерашнем вечере, ночи и сегодняшнем утре. Излагать подробности этой беседы нет никакого смысла, потому что мой внимательный читатель и сам может в общих чертах представить себе этот разговор. А я лучше предложу ему заглянуть в другие квартиры, стоящего на отшибе дома, да, к тому же ещё, окутанного таким невероятным туманом.

Второй спаренный, согласно щадящему графику, выходной день начинался для Маргариты Николаевны Потёмкиной обыденно и привычно. Она проснулась без будильника и минут десять лежала укрытая одеялом, без движения и с закрытыми глазами. Я бы не осмелился сравнить её со спящей красавицей, потому что в целом обстановка и атмосфера в комнате не располагала ни к каким надеждам на счастливый конец. Скорее, на ум приходит хрустальная ваза в мягкой подарочной упаковке, хотя и эта ассоциация не слишком сочетается с Маргаритой, – уж больно она праздничная. А если оставить в покое аллегории и обратиться к удручающей реальности, то неподвижная Маргарита Николаевна, на самом деле, осторожно, как бы заглядывая в себя, пыталась понять и оценить, в каком состоянии находится её организм. Она лежала и боялась даже пошевелиться, потому что знала, что любое движение подогреет внутренние болезненные ощущения до ноющей боли.

Открыв глаза, Маргарита ещё с минуту полежала в кровати, но всё-таки с трудом поднялась, набросила на себя мрачный зелёный плед в горчичную клетку и превратилась в хрупкую старушку. На кухне она приняла положенную порцию лекарств, подошла к окну и ничего за ним не увидела. Тогда она прильнула к стеклу, как и вчера вечером, и посмотрела вниз. Скупое изумление выразилось только лёгким взлётом бровей и дернувшимися в стороны уголками губ на лице Маргариты Николаевны. Туман, конечно, её взволновал, но настолько, что у Потёмкиной взыграла только пессимистичная философия. «Так и должно быть в этом скучном бездушном мире, – рассуждала она. – Только белое и чёрное, и больше никаких цветных иллюзий. Так будет честно. А я уже обожаю эту белизну. Зачем мне этот осточертевший пейзаж за окном? Лес, убогая кривая беседка, нужная только этим двум алкоголикам, распивающим по пятницам в ней пиво. Эти бельевые верёвки мне ужасно надоели; висят, как струны исполинской заброшенной гитары. Да, ещё эта тётка вчера развесила на них свои наволочки с простынями. Куда уж лучше этот содовый раствор. И желательно, чтобы ночь была полной противоположностью этого утра, – чёрной как уголь без единого огонька и звуков. А то вчера устроили здесь кавардак. Хотя мне понравилось, как этот паренёк из первого подъезда уклонялся от выпадов какого-то тучного милиционера. Прямо, герой какой-то. Жалко, что его всё-таки забрали».

Маргарита Николаевна прислонила к окну бледные почти прозрачные ладони, и продолжительно подула между ними на стекло, и тут же отскочила от окна. Случилось что-то невероятное; стекло в том месте, где она дула, на её глазах покрылось сверкающей ледяной коркой. Маргарита уже и не помнит, когда её сердце билось с такой частотой.

– Что за ерунда?! – невольно вскрикнула она, всматриваясь в ледяной узор.

Испуг у Потёмкиной никуда не делся, просто он ушёл на второй план, задвинутый интересом и любопытством. Маргарита снова шагнула к окну и поскребла ногтем по стеклу, но, к её огромному удивлению, иней был по другую сторону стекла.

– Этого не может быть. Так, не бывает, – в ужасе прошептала она и вновь отпрянула от окна, но на этот раз уже дальше.

Никакого объяснения такому загадочному природному явлению у неё не было, но в душу и в сознание прониклось какое-то беспокойное для неё заверение, что кто-то пытается с ней поиграть таким необычным образом, – там, снаружи. Маргарита опять осторожно вернулась к окну, но второй раз касаться стекла она побоялась, а серебристый островок начал таять, и вниз по стеклу поползли капли. Когда ледяные следы её, якобы, дыхания совсем исчезли, а на нижней раме образовалась маленькая лужица, на лице Маргариты Николаевны появилась непроизвольная, но очень милая улыбка. Произошло какое-то маленькое чудо, и ей захотелось рассказать о нём кому-нибудь прямо сейчас. Но кому? В телефоне у неё были номера только коллег по библиотеке, и пара старых номеров ещё по работе в школе. Кому-нибудь из них позвонить? От этой мысли у неё мгновенно пропало всякое желание с кем-либо делиться увиденным. О соседях Потёмкина в тот момент даже не подумала. «И вообще, чего это я так «подскочила» кому-то звонить, – ругала она себя. – Хорошо, что так быстро прошло это наваждение. И что бы я сказала? «Представляете! У меня в сентябре за окном появился лёд от моего дыхания». Бред какой-то. Меня бы совсем за ненормальную принимать стали бы».

И вдруг, Маргарите показалось, что белая пелена за окном колыхнулась, будто снизу её потревожило какое-то большое существо. Она в страхе задёрнула штору, попятилась к двери и включила свет. Тревожное предчувствие надвигающейся беды, которое её преследовало последнее время, усилилось; оно как будто подсказывало, что опасность приблизилась, и она находится уже в этом тумане. Чтобы избавиться от скверных мыслей, Маргарита прошла в комнату и взяла в руку пульт от телевизора. С красной кнопки телевизор включился, но ничего кроме серой мерцающей ряби экран не выдавал. Перепробовав пальчиком все кнопки, Потёмкина поняла, что с телевизором что-то не так. Утро становилось гадким. Страх сменился гневным раздражением, потому что теперь ей предстояло мучаться выбором: вызывать мастера или покупать новый телевизор.

В связи с почтенным возрастом, режим сна у бабы Пани нарушен давно. Иногда она могла проспать всю ночь, и случалось, что после этого, ещё и днём покемарит. А бывали и бессонные ночи, когда, почувствовав позывы дремоты, она ложилась в кровать, но примерно через час просыпалась и больше не могла заснуть. В такие ночи пожилая женщина мучилась и в душе проклинала темноту за окном, поскольку принимала её за тюремщицу, которая издевательски следила за тем, чтобы несчастная узница как положено отбывала своё наказание. Но надо признаться, что такая бессонница посещала бабу Паню не часто, иначе она бы точно упросила Людку Добротову привезти из больницы какое-нибудь снотворное средство.

Сейчас я объясню почему бессонная ночь была для старушки такой мукой. Представьте себе, что вы ждёте показа в кинотеатре, или дома по телевизору премьеры фильма, анонс которого был очень уж интригующим, а вам объявляют, что по какой-то причине показ откладывается. Можно не сомневаться, что ваш предвкушающий наслаждение настрой сам выберет нужную форму для раздражения и возмущения. Вот и про бабу Паню следует сказать, что свои сны каждый раз она ждала с предвкушением, как некое послание с небес. Иногда сны повторялись вплоть до мелких деталей, как под копирку, но повторы только умиляли пожилую женщину и укрепляли её веру в загробную жизнь. Могли меняться краски, обстановка, но суть этих снов всегда оставалась неизменной: Паня всё время провожает куда-то своего сына Ивана. То он в военной форме заскакивает на подножку грузовика и кричит ей трогательные обещания, то в рабочем костюме электрика он заходит в вагон поезда и из тамбура поспешно рассказывает какая прекрасная жизнь их ожидает в ближайшем будущем. Бывали и очень короткие сны, но не по времени (а учёные вообще считают, что сон длится несколько секунд), а по смыслу, где например: Иван просто машет ей рукой во дворе, а потом, скрывается за углом дома. И, разумеется, при пробуждении вместе с радостью появляется и печальный осадок на душе у бабы Пани, и она отдала бы всё, что у неё есть, за один единственный маленький сон, в котором бы она не провожала, а встречала своего Ваню.

Находясь в трепетном волнении от очередного такого сна, баба Паня уже давно была на ногах. Она успела поделать что-то на кухне, закрепила нитками разболтавшиеся пуговицы на своём любимом полупальто из тёмно-синего драпа и слышала, как поспешно выходил из подъезда Валентин. «На работу, что ли опаздывает», – подумала она.

Потом баба Паня сварила себе в крохотной кастрюльке пшённую кашу, поставила её на специальную дощечку, которая всегда находилась на круглом столике и уже было приступила к завтраку, как услышала за окном какие-то крики. Затем кто-то громко и монотонно читал стих.

– Что ещё за концерт, – пробурчала старушка, отложила ложку и подошла к окну.

Разумеется, разглядеть что-либо она не смогла. Но Баба Паня повидала в своей жизни много туманов, отчего не особенно удивилась и этому, хотя он и показался ей каким-то слишком уж суровым.

Неуместная поэзия закончилась, и послышались радостные мужские голоса. Сквозь закрытое окно они доносились до бабы Пани как-то не реально, словно голоса летели не издалека, а сквозь время из далёкого прошлого. Это странное ощущение её взволновало, и она отошла чуть в сторону от окна, пытаясь понять, что же с ней происходит. Она не спала, но обстановка очень напоминала сон. За окном послышался знакомый смех, потом шорох, за ним невнятное бормотание. Вовсе не испуганная, а чего-то ожидающая, баба Паня взглянула сбоку на окно, и будто заметила в белом мареве тень, а потом на жестяном наружном подоконнике появилась мужская рука с красивыми длинными пальцами. Кисть задержалась на секунду на ржавой поверхности и скользнула в сторону. Это видение не шокировало старушку, а наоборот: заставило её действовать, и немедленно. Опрокинутый стул обиженно ударился спинкой о линолеум, а баба Паня уже спешила в комнату за драповым полупальто, чтобы хоть немного выглядеть нарядной. Но она не сразу смогла его разглядеть на кровати, потому что перед её глазами световой завесой стояли два ярких белых прямоугольника, отпечатавшиеся от кухонного окна.

«Ну, где же оно?! Где же?! Где же?! Там же мой Ванечка вернулся! Ванечка! Ванечка!», – стучало в груди израненное, но не разбитое материнское сердце.

Да, дорогой читатель, оно способно безумно верить и надеяться на чудо вопреки мучительной реальной разлуке, которую учинила смерть. И я бы хотел, что бы вы отнеслись к этому безумию пожилой женщины с уважением. Она научилась жить без сына, по-своему ценит эту одинокую жизнь и не спешит с ней расставаться. Как можно её упрекнуть или, не дай бог, посмеяться над ней за этот сумасшедший порыв: броситься в бездну ради встречи с любимым чадом.

Белые прямоугольники рассеялись перед глазами, и поэтому баба Паня даже прихватила с собой из прихожей платок, пусть и мрачный, но зато с какими-то блёклыми цветочками. Спускаясь по трём ступенькам, она быстро повязала его на голову, распахнула дверь подъезда и остановилась. Перед ней было только густое белое месиво. Справа что-то скрипнуло, и раздался хлопок.

– Ванечка! – негромко крикнула она и, придерживаясь рукой за стену, пошла на звук.

Она дошла до двери первого подъезда, приоткрыла её, и опять позвала сына, но уже более осторожно. Потом ещё раз позвала, но ответа, естественно, не последовало, и только слабый шум доносился из квартиры Зиновьевых. Поняв, что она зря теряет время, и её сын где-то за домом бродит в тумане, баба Паня прикрыла дверь и пошла дальше, не отрывая правую руку от стены дома. Она не спешила, и не ради осторожности, а боялась пропустить своего Ванечку, поэтому постоянно звала его, выкрикивала в туман любимое имя, но не громко, потому что волнительный ком в горле не давал ей свободно использовать голосовые связки. А безжалостный туман проглатывал её зов, и ровным счётом ничего не давал взамен, – ни малейшего звука. Она задержалась у своего кухонного окна, осмотрела ржавый подоконник, словно хотела обнаружить отпечатки пальцев своего сына, а потом ещё какое-то время пыталась докричаться до Ивана, надеясь, что он затерялся где-то поблизости.

Заканчивала она свой обход уже в отчаянии, но и не хотела до конца верить, что всё это ей померещилось, или кто-то над ней так злобно подшутил. Но обида и жалость к себе взяли верх. Старушка прислонилась плечом к двери своего подъезда, склонила повязанную невзрачным платком голову и зарыдала, прикрывая своё морщинистое лицо такими же сморщенными руками.

И хочется отметить одно важное обстоятельство, которое возможно определяет душевную силу этой женщины: плакала она последний раз, только когда хоронила своего сына.

Чтобы придерживаться повествования подробного, мне приходится немножечко перескакивать во времени, поэтому сообщу, что следующее событие происходило через пол часа после того, как огорчённая надеждой баба Паня вернулась в свою комнату. В квартиру номер один не позвонили, а тихонечко постучали в дверь, как раз в самый разгар завтрака. Светлана Александровна вздрогнула и насторожилась. Максим заметил её беспокойство и поспешил успокоить:

– Мам, посмотри какой туман во дворе. Кто это может быть кроме соседей.

– Да, но я как раз о таком недалёком соседе и подумала, – напомнила она Валентину, имея в виду Жмыхова, а сыну пояснила: – Властелин «мигалок» соизволил здесь заночевать.

Осторожный стук в дверь повторился.

– Валентин, я тебя умоляю, посмотри, кто там. Если это он, то пошли его к чёрту, – попросила Светлана Александровна, и тут же избавилась от своих опасений: – Хотя этот кабан так скрестись не будет. Но всё равно, Валь, открой лучше ты.

Когда Егоров пошёл открывать дверь, Зиновьева хитренько заулыбалась, потому что догадывалась, кто мог прийти.

На площадке стояла Мила Добротова и, несмотря на мрачное освещение, Валентин успел разглядеть самое нужное для себя. Его захватила нежная припухлость её лица, интимно намекающая о том, что ещё несколько минут назад Мила спала. Он так же заметил и румянец на щеках, который выдавал лёгкое возбуждение, вызванное желанием Милы немедленно поделиться какой-то новостью. Это желание отражалось и в её восторженных глазах, но правда, этот восторг быстро сменился удивлением и смущением, когда Мила увидела Валентина, которого никак не ожидала здесь застать.

– Доброе утро, Валентин Владимирович, – поздоровалась она и при этом чуть поперхнулась, потому что хоть и старалась, но не смогла скрыть своего удивления. – А Светлана Александровна не спит? – спросила она, не задумавшись из-за растерянности о странности такого вопроса.

Валентин Егоров, конечно, ожидал увидеть именно Милу, когда шёл открывать дверь, но, будучи человеком, по натуре стеснительным, он как увидел её перед собой, так сразу очаровался ею и сам пребывал в лёгкой рассеянности.

– Нет-нет, она уже кормит нас завтраком, – не замечая её оплошности, выдал он в свою очередь свою нелепость.

– Заходи, Милочка. Тебя-то мы всегда рады видеть, – прекратила из кухни Светлана Александровна эту застенчивую неразбериху.

Егоров, по-джентльменски, посторонился, и Мила Алексеевна почти вбежала на кухню с сумбурным сообщением:

– Вы видели, что творится снаружи?! Это ужас какой-то! Я как увидела, вся мурашками покрылась. Стою и глазам своим не верю. Даже шажочек побоялась во двор сделать, а у меня там бельё висит.

Возбужденность Милы, которую заметил Валентин, только подтвердилась в этом восторженном выплеске. Её щёки действительно горели розовыми лепестками, расширенные глаза блестели пугливым восхищением, а пальцы на руках слегка дрожали.

– И я прошу вас этого не делать, – строго сказал Валентин, когда подошёл к ней и, тронув за локоть, как бы пригласил её присесть на свободный свой стул.

Лёгким кивком головы и с признательностью в глазах Добротова благодарила его, устроилась за столом и отвечала на его просьбу:

– Я и рада бы не выходить, но на работу – надо. Хотела бельё собрать, да идти на автобус. А как в таком ужасе передвигаться? – вопросительно посмотрела она на соседей, но поняв, что ответа у них нет, продолжила делиться впечатлениями: – Сначала ничего не поняла. Думала окна закрасили белой краской. Распахнула, чтобы проверить и чуть не задохнулась. Матерь Божья, что это?! Петю будить не стала, он поздно вернулся….

– Я слышала, когда твой извозчик вернулся, – перебила её Светлана Александровна и, загадочно улыбнувшись, добавила: – мой, вон, тоже только утром пришёл.

И только сейчас Мила Алексеевна поняла, что смотрит на Максима, которого вчера вечером увезла милицейская машина. Мысли её перемешались.

– Ой…, – только и сорвалось с её губ радостное изумление.

– Вот тебе и «ой». Всё-таки есть, дорогая моя, на свете справедливость, – сказала Зиновьева и смотрела на Милу так, словно требовала к себе немножечко зависти.

– Максим, а как это? – не переставала Добротова восхищаться таким сюрпризом и удивлялась своему ротозейству.

– Я сказал там, что подполковник облажался, тёть Мил, что он ошибочно принял меня за похитителя его совести и чести, – иронизировал причины своего освобождения Максим. – А как можно украсть то, чего нет? Вот и там со мной согласились и отпустили.

– Ну, довольно, тебе веселиться, – одёрнула его мать. – Мне кажется, ещё ничего не кончилось. Есть у меня предчувствие, что Жмыхов ещё себя проявит.

      Валентин поухаживал за Добротовой; налил в большую чашку чай, положил на всякий случай две ложечки сахара, но размешивать не стал, и поставил чашку перед гостьей. Сам же, как и положено обслуживающему персоналу, отошёл в сторону, постоял недолго за спиной Максима, похлопывая того рукой по плечу, а потом двинул стул и занял место за столом чётко напротив Милы. Светлана Александровна с еле заметной улыбочкой наблюдала за ним, поскольку уже давно замечала, что Валентин, очень даже, не равнодушен к замужней соседке.

– Я так рада за тебя, Максим, – сказала Мила Алексеевна и, повернувшись к Зиновьевой, добавила: – и за вас очень счастлива, Светлана Александровна. Раз отпустили сразу, значит, ничего серьёзного. Значит, этот милиционер и впрямь слишком погорячился.

Мать с сыном поблагодарили её за поздравления и разумные утешения, а Валентин Владимирович возобновил волнующую его тему:

– Мила Алексеевна, вы даже не думайте выходить во двор. Я вам это серьёзно запрещаю. Я сам чуть не заблудился. Сделал несколько шагов и всё, …представляете, потерялся. У меня даже паника случилась. Это не просто туман, это какой-то монстр среди всех испарений.

– А что же делать? – испуганно и печально промолвила Добротова, – Как же быть с работой?

– Какая работа?! – потрясая над столом растопыренными пальцами, эмоционально и даже с небольшим раздражением воскликнул Егоров, – Вы пропадёте! И кому это будет нужно? Вашей работе?

– А если потихонечку? Только по дороге, и …так до трассы? – жалобно предположила Добротова, посматривая на Зиновьеву, как бы в поисках у неё поддержки. Но Светлана Александровна тяжело вздохнула и промолчала.

Мила Алексеевна всегда была человеком очень ответственным и поэтому, даже весомые оправдания казались ей всё равно отговорками, которые не должны препятствовать выполнению её обещаний и обязанностей.

Валентин Егоров понимал, что готов был часами стоять в подъезде, чтобы только не выпустить эту женщину во двор. Но это были бы уже крайние меры, а потому он пытался подобрать нужные слова и выражения, чтобы окончательно разубедить Милу от бестолковой и губительной затеи: – отправляться сегодня на работу. А трудность в выборе убеждения заключалась для Валентина Владимировича в том, что он никак не хотел показаться слишком уж заботливым, что ли; чтобы никто не заметил его искренние и индивидуальные переживания за эту женщину. И уж тем более боялся, что Мила сама заметит это повышенное его беспокойство. Но все эти мучения отражались на лице Валентина, и только бдительная Светлана Александровна могла разглядеть в его глазах отчаянную тревогу, перемешанную с мужской нежностью. Ещё Валентин нервно теребил пальцами скатерть на столе, и Зиновьева, чисто по-женски, чуточку его жалела.

На помощь своему другу и соседу пришёл Максим.

– Тёть Мил, Владимирович хочет сказать, что в этом тумане какие-то паршивцы напустили нервнопаралитический газ или растворили отравляющую известь….

– А ты не бахвалься перед женщинами, герой, – перебил его по-дружески Егоров, но был благодарен Максиму за верное направление. – Ты вспомни, как сам удивился, когда мы вышли к дому не с той стороны, как рассчитывали.

– Абсолютно прав, – указывал Макс пальцем на Владимировича, а сам смотрел на Добротову и продолжал высказывать своё мнение: – Не тот случай, чтобы рисковать собой, дорогая соседка. Кто знает, до каких границ распространился этот туман. А может, он уже и на трассе, что, скорее всего, потому что, я почти там в него и попал. А может, и в самом городе уже. Тогда вообще, чрезвычайное положение объявить должны. И какая при этом работа?

– А может быть, и уже объявили, – выразительно, как-то по-наставнически, поддержал своего молодого друга Егоров и разумно посоветовал: – Надо местный канал включить.

Светлана Александровна небрежно махнула рукой над столом, при этом даже лениво зевнула и сообщила:

– Уже пробовала, ещё до вашего прихода. Телевизор не работает. Что-то с антенной случилось.

Поначалу, эта новость не вызвала ни у кого особого беспокойства, но Мила Алексеевна, ни о чём не подозревая, довела неприятное обстоятельство с телевизором до тревожного повода задуматься.

– А дайте мне тогда кто-нибудь мобильный телефон, – попросила она весёлым голосом, вспомнив ещё одну причину, по которой она спустилась в квартиру Зиновьевых. – Я в больницу позвоню, предупрежу, что меня не будет. А то мой аппарат что-то барахлит.

Нельзя упрекать мнительного и умудрённого жизненным опытом Валентина Егорова за то, что он первым делом стал ощупывать свои карманы, поскольку эта просьба прозвучала от Милы. С сожалением он понял, что телефона он при себе не имел, и кроме разочарования никакие тревожные мысли его не посетили. Зато Максим Зиновьев сразу же среагировал на проблему «барахлящего» телефона соседки.

– Та-а-ак, – протяжно изрёк он, с мрачными мыслями встал из-за стола и ушёл в коридор.

Вскоре оттуда донеслось:

– Мам, а твоя «трубка» где?

– На комоде, – громко ответила Светлана Александровна.

Когда Максим вернулся на кухню, держа перед собой в руках оба телефона, вид у него был, мягко говоря, озадаченный.

– Странно. Очень странно, – произнёс он, скривил губы, и спросил: – Тёть Мил, а ваш телефон, что говорит?

– Ничего, – ответила растерянная Добротова, пожимая плечами, – набираю номер, а там тишина.

Все напряжённо смотрели на Максима и ждали каких-то выводов. Тот задумчиво теребил в руках аппараты, а потом оглядел всех и с нервной усмешкой сказал:

– И эти ничего…. Ни голоса тётки-оператора, ни гудков. Пустышки. С них, похоже, вообще никакой сигнал никуда не идёт.

Над столом зависла тяжёлая тишина, и все четверо, как по команде перевели свои взгляды на окно.