Туман

– Постой-ка, дай теперь я перехвачу у тебя инициативу, – протиснулся он между стеной дома и старшим товарищем к чёрным трусам на подоконнике, без стеснения взял их в руки и развернул за поясную резинку перед собой.

Они увидели, что это была не змейка и не лента, а надпись, сделанная, как будто из крохотных льдинок.

– «А они тебе нужны? Подумай хорошенько, Людка», – прочитал Максим и, растерянный больше от формы послания, чем от его содержания, спросил: – А кто такая Людка?

– Мила Алексеевна, – немного отрешённо ответил Егоров, потому что стоял перед этим посланием абсолютно оторопевший.

В отличие от Максима, его поразило всё: и чем была сделана эта надпись, и сам вульгарный вопрос, и нагловатое обращение с неким намёком на угрозу, да ещё это некрасивое, резкое: «Людка». Из здешних обитателей, так её называл только муж, и ещё баба Паня иногда всуе. «Старушка на такой розыгрыш не способна, это точно, – судорожно завертелись в голове Валентина мысли. – Да, она и до верёвок не достаёт, постоянно меня просит её бельё развесить. Пётр? Ночью? На своих трусах писать послание жене, и ещё такого содержания? Бред полнейший. Да, что я о них-то думаю. Ведь, чем написано?! Это же аппарат какой-то специальный нужен».

И приглушённым от волнения голосом, он спросил у Максима:

– А это что…, точно, льдом написано?

Зиновьев осторожно прикоснулся подушечкой большого пальца к крайней букве, приблизил трусы к лицу, принюхался и сказал:

– На ощупь твёрдое, как бисер, но холодное и ничем не пахнет. Наверное, это действительно – лёд.

– Ну, и что скажешь, насчёт этого? – с заметным внутренним раздражением интересовался Егоров. – Как нам проверять? Или уже пора рвать тельняшки?

– Погоди, Владимирович. Ты ждёшь моего мнения: кто бы мог это сделать? – стараясь быть спокойным, уточнил Максим, но не собирался ждать ответа, а рассуждал: – Добротик вряд ли таким рукоделием займётся, и пишет он, наверняка, с ошибками. На пресвятую деву с тринадцатой квартиры я тоже не думаю. С чего бы ей так проникнуться к тёте Миле? А может, мы с тобой чего-то не знаем? Может, у неё тайная страсть какая-то к извозчику Добротову?

– Перестань говорить пошлости, – попросил Валентин, и лицо его при этом болезненно сморщилось.

– Тогда держи эту улику, и пойдём, спросим у разумного человека, – предложил Макс, передал ему трусы, а под разумным человеком, естественно, имел в виду свою мать.

Когда они вошли на кухню, Светлана Александровна сидела за столом одна, потому что Мила Алексеевна по каким-то невыясненным причинам поднялась к себе. Дополняя друг друга, но спокойно и без эмоций, неудачливые сборщики белья рассказали вкратце о происшедшем Зиновьевой, и Валентин Егоров продемонстрировал ей находку. Пожилая женщина надела очки, но не долго изучала надпись, а вот задумалась после этого на более длительное время. Отложив на середину стола очки и постукивая пальчиками по столу, она заговорила умеренно и спокойно:

– Всё это очень странно, если не сказать больше. Я не смогу вам сейчас объяснить…, да и в нюансы своего давнего предчувствия я вас посвящать не буду, но доложу вам одну вещь: я как будто знала, что нечто подобное со мной обязательно должно было случиться. Я имею в виду этот аномальный туман. Не спрашивайте меня о причинах моих убеждений, но эта надпись – его рук дело. Звучит несколько мистически, но что поделаешь, человеческого участия в этом розыгрыше я не вижу. Скорее всего, мы позже узнаем, что к чему, а пока следует отнести это послание по назначению.

Ни сын, ни Егоров явно не ожидали от неё такой речи, а потому оба смотрели на неё какое-то время, словно ошарашенные. Первым пришёл в себя Максим, но задал ей простой и довольно банальный вопрос:

– Мам, ты сейчас серьёзно это сказала?

– Ну, если тебе станет легче, то считай, что я пошутила, – ответила она равнодушным тоном.

– Да, я тебе такую надпись за пол часа изо льда накрошу и к любой тряпке клеем приклею, – не унимался сын.

Она посмотрела на него немного уставшим взглядом и сказала, чуть громче и с плаксивым убеждением в голосе:

– Макс, любимый ты мой, на улице шестнадцать градусов тепла. Ну, не в моих силах тебе что-либо объяснить сейчас.

– Погодите! – озабоченно вступился в разговор Валентин Владимирович. – А ведь надпись действительно начинает таять. Вон, уже подтёки пошли, – развернул он в их сторону причиндалы Петра Добротова.

– Валя, так неси же их отсюда скорее, – почти приказала Светлана Александровна.

– Но она испугается, – вслух подумал Валентин.

– А ты ей не забудь сказать, что остальное бельё свистнули. Это её утешит, – мрачно пошутил Максим, а Валентин, немного замявшись, всё же покинул кухню и поднялся по лестнице на второй этаж, подбирая на ходу фразы, которые он собирался произнести Миле.

Егоров не могу уже слышать, как после его ухода Зиновьева положительно высказалась о нём своему сыну:

– Ах, Владимирович, какой же он всё-таки сентиментальный, но замечательный и чуткий мужчина. Я очень счастлива, Макс, что вы дружны. И почему-то я уверена, что эта идиотская шутка предназначена больше для него, чем для Милы.

Максим словно опомнился от каких-то своих мыслей и сказал:

– Ты до этого наговорила какие-то чудовищные вещи, которые не укладываются у меня в голове. И наговорила ты их, между прочим, с таким же чудовищным спокойствием. Я всегда доверяюсь тебе, но сейчас мне как-то не по себе. Владимирович в мистику ударился, а теперь и ты.

Она смотрела на обеспокоенного своего сына с любящей улыбкой и нежным прищуром.

– А вы хотели, чтобы я охала, ахала и периодически падала в обморок? – иронично высказалась мать. – Ты разве первый день меня знаешь? Я помирать буду, но постараюсь это сделать так тихо, чтобы ты подумал, будто я уснула. Но отходить в мир иной, – это будет моя личная проблема, а сейчас какие-то испытания уготованы нам всем. Да, я внешне выглядела спокойно, но тебе признаюсь, что внутри я вся трясусь, но опять же, не за себя, как ты понимаешь. То, что пришло к нам, ты можешь называть мистикой (указала она рукой на окно), и это короткое обозначение того, что не подвластно человеческому изучению. А мы ведь, как номинальные хозяева планеты, уверены, что знаем почти всё. Но вон, во дворе это самое «почти» сейчас смеётся над нами, и желает наслаждаться нашей беспомощностью. Я тебе уже сказала, что не могу объяснить, но знаю: там за окном та самая мистика, в твоём понимании и, кроме этих трусов, доказательства ещё будут. Ты, уж просто, поверь матери. Когда такое было, чтобы обычный туман стоял почти до полудня и ни на сантиметр не поредел. Или чем там его плотность измеряется? А спокойна я ещё и потому, что ты рядом. С тобой мне ничего не страшно, и я переживу любые катаклизмы. Такое моё состояние можно смело обозвать счастьем, и я хочу, чтобы и ты его тоже испытал в своей жизни.

– Плавно перешла к старой песне о главном, – как бы упрекнул её Максим, но это было больше похоже на его собственное сожаление.

Он подошёл к сидящей за столом матери, положил ладони на её хрупкие плечи, поцеловал у виска седую прядь волос и сказал:

– Ладно, мам. Я принимаю твой мистический настрой, но предупреждаю тебя, что мы всё с тобой переживём, и всё у нас будет замечательно.

– О, дождалась. Наконец-то я вижу фаталиста, – ответила она и обеими руками сжала правую ладонь сына, лежащую на её плече.

А буквально, минутой ранее, Валентин Егоров всё же собрался духом и постучал в дверь квартиры номер пять. Мила открыла почти сразу, словно ожидала его приход, и даже в глазах её присутствовало не удивление, а какое-то лёгкое ожидание дальнейших действий от Валентина.

– Вот, – Егоров развернул перед ней чёрные трусы её мужа и робко добавил: – К сожалению, на верёвках больше ничего не было. Я вам сочувствую.

От этой новости, Добротова почему-то нисколечко не изменилась в лице, а только мельком, как бы машинально, взглянула через своё плечо в тёмную прихожую за спиной и весёлым шёпотом произнесла: – Так и оставили бы их там, Валентин Владимирович. Зачем они мне нужны?

В голове Егорова что-то вспыхнуло от этой последней её фразы, и он почувствовал в себе небывалую рассеянность.

– Но… именно вы должны на это ответить, – подбирал он слова сквозь свои запутанные от волнения мысли. – Это же вам написано…. Ну, вон (указывал он носом на то, что держал в руках), …подумать хорошенько. Мы там внизу ничего не поняли, и поэтому пока не можем вам что-то объяснить.

Улыбку, появившуюся на губах Добротовой, можно было бы оценить как нежную и очаровательную, если бы не смешливые глаза Милы, которые выражали сейчас полное непонимание, совмещённое с лёгким восхищением от услышанной несуразицы.

– Ну, так же, там написано? – просил подтверждения Валентин, кивая опять на злосчастные трусы её мужа, и дух его словно растворялся под её милым, по-детски насмешливым, взглядом.

– Где написано? – спросила Мила Алексеевна, прижав пальчики к губам, чтобы сдержать нечаянный смех.

Она, действительно, с трудом сдерживала себя, чтобы не рассмеяться. И причиной такой накопленной весёлой эмоции была не только околесица, которую выдал ей Валентин Егоров, но и его лицо, выражающее растерянность, виноватость и просьбу о помощи. И случился небольшой парадокс, поскольку именно его лицо в этот момент погасило в Миле смешливый настрой. Она увидела перед собой, пусть и застенчивую, но выразительную ясную молодость в этом мужском лице. От своего нечаянного наблюдения она чуть засмущалась и спросила:

– Валентин Владимирович, я не пойму: вы пришли ко мне с каким-то розыгрышем?

Егоров догадался, что никакой надписи на чёрной ткани уже нет, и почувствовал, как его щёки загорелись стыдливым румянцем. Он бегло попытался вспомнить, что до этого наговорил Миле, и его стыд приобрёл форму какого-то желания: – немедленно самоуничтожиться. Валентин взглянул на трикотажное изделие с той стороны, где должна была находиться ледяная надпись, но ничего кроме мокрого пятна, естественно, не увидел. С необъяснимым упорством он продолжал стоять перед Милой с развёрнутыми чёрными трусами, как будто держал в руках раскрытую книгу на нужной странице, и чувствовал себя низкокачественным идиотом. И чтобы исправить положение, Егоров не придумал ничего лучшего, как пуститься в объяснения:

– Но там точно была надпись. Она была выложена из таких маленьких хрусталиков льда, – волновался он, мысленно ругал себя за это и изо всех сил старался говорить так, чтобы миловидной соседке было понятно: – Светлана Александровна, Максим тому свидетели, и они подтвердят. Дословно было написано следующее: «А нужны ли они тебе?» То есть, вам. Почему я и удивился, когда вы сказали…. А впрочем, это не важно. Ещё там была такая просьба: «Подумай хорошенько…, – цитируя, он по понятной причине запнулся, поскольку не мог произнести грубую форму её имени вслух, и невнятно закончил: – Ну, в общем, ваше имя там было. И вам надо подумать.

Из уважения к такому волнению и беспокойству со стороны соседа, Мила Алексеевна постаралась всем своим видом выразить серьёзность и даже несколько секунд вглядывалась в мокрый подтёк на чёрной ткани, а после тихо сказала, поглаживая пальчиками нижнюю губу:

– Вы успокойтесь, Валентин Владимирович. Мне нет никакого резона вам не верить, но я не понимаю: – что всё это значит? Почему я должна задуматься о Петиных трусах? И интересно: – кто сделал эту надпись?

– По горячим следам мы там внизу подумали, но нормальных вариантов пока не нашли, – с сочувствием объяснился он, и это сочувствие непроизвольно передалось Добротовой, но несколько по другому поводу.

– Вы знаете, Валентин, я не меркантильная и не мелочная, – заговорила она немного расстроенная, – но мне сейчас больше жалко два комплекта постельного белья, рубашки и мой рабочий халат. И мне не хочется разбираться в чьей-то глупой шутке.

– Я с вами согласен, Мила. Это, действительно, глупая выходка, – тут же откликнулся он. – И я надеюсь, что пропавшее бельё найдётся, когда туман рассеется. Я уверен, что это не кража, а какое-то продолжение той же шутки.

– Ну, тогда давайте сюда этот бонус, который вы принесли, – с улыбкой сказала она и, наконец-то забрала у него из рук нижнее бельё своего мужа, сделала шаг назад и в проёме двери прибавила чуть игриво: – Подумаю над этим на досуге.

Понимая, что она вот-вот закроет дверь, Валентин Владимирович почувствовал в себе резкие колики некой недосказанности в этой уходящей от него ситуации. Ему захотелось добавить что-то важное; то, что он напрочь упустил в своих сумбурных объяснениях.

– Мила Алексеевна, вы… обязательно спускайтесь к Зиновьевым. Пока ваш Пётр отсыпается, вы не должны оставаться одна, – заговорил он порывисто, но понял, что успел выдать бестактность, запнулся и дальше уже изъяснялся спокойнее: – Извините, я хотел сказать, что нам вместе необходимо обсудить обстоятельства, в которых мы оказались. Я сейчас проведаю бабу Паню с Маргаритой Николаевной и тоже присоединюсь к вам. Только, пожалуйста, не вздумайте выходить во двор, – почти умолял он её напоследок.

Мила не помнила уже, когда так бережно беспокоились о ней, тем более представители мужского сословия. Она так же понимала, что это было не примитивное ухаживание со стороны Валентина, а настоящие переживания за неё, хотя и основанные на определённой симпатии к ней. Она смотрела на него: такого растерянного, смущённого, но готового в любой момент броситься ради неё на любой подвиг, что сама засмущалась и, прикрывая дверь, произнесла:

– Валентин, я благодарна вам за заботу, и прошу вас, не переживайте вы так за это несчастное бельё. Не велика потеря. Наживём новое.

Бывает так, что пустяковое словосочетание, сказанное всуе, вонзается булавкой в сознание, и хочется затерзать это высказывание важным уточнением. Вот и Валентину Егорову неосознанно захотелось уточнить по поводу глагола «наживём»: – с кем Мила собиралась это делать. Но, разумеется, природная скромность Валентина Владимировича тут же заклеймила этот мимолётный внутренний порыв в наглость и пошлость.

Он спускался вниз по скрипучим ступенькам и думал о скрывшейся в пятой квартире женщине, как неожиданно услышал щелчок дверного замка. Валентин без труда догадался, чья дверь могла произвести этот противный (в данный момент) стальной звук. Остановившись между этажами, он быстро подумал о том, какая издевательская по своей противоположности встреча сейчас может произойти. «Поскорее сойти вниз и укрыться в квартире Зиновьевых», – возникло первое желание у Валентина, но он его загасил в себе, посчитав, что это слишком трусливое действие для взрослого мужчины.

От стены отделился чёрный щит жмыховской двери, и на площадке появился сам Михаил Анатольевич. Выглядел он не важно в плане одежды, поскольку на нём были только семейные полосатые трусы и мятая светлая майка, но настрой у подполковника был важный, потому что как ещё скрывать болезненные ощущения в организме при посторонних лицах.

Подойдя к оградительным перилам и глядя вниз, красными глазами усталого буйвола, Жмыхов обратился к Егорову:

– Это ты тут с кем-то шептался только что?

– Я, – спокойно подтвердил Валентин и хотел уже дальше спускаться вниз, но Михаил Анатольевич его остановил:

– Ну, погоди. Постой, приятель. Как там тебя…, Василий? Фёдор? Ты извини, я после смерти матушки ваши имена забывать стал. Короче, соседушка, ты мне лучше скажи, что вы с антенной сделали? Почему у меня ничего не показывает?

В этот момент чуть приоткрылась дверь в квартире номер пять, и Валентин успел разглядеть в проёме бледный носик и испуганные глаза Милы Алексеевны. Ещё он успел порадоваться тому, что пока Жмыхов слишком медленно поворачивал свою тяжёлую голову на скрип, дверь успела закрыться. Егоров всей душой сейчас желал, чтобы даже взгляд такого «домашнего» Жмыхова несмел порочить Милу, не говоря уже о гадких выражениях в её адрес, представить которые Валентину было не сложно. Поэтому он улыбнулся закрывшейся двери пятой квартиры и бодро ответил подполковнику:

– Так непогода нынче, вот и не работает телевизор. Небось сами в окно видели. А зовут меня Валентин Владимирович, – представился он.

– Вызовите аварийную службу. Пусть починят всё, что нужно. Между прочим, …не знаю как вы, а я регулярно плачу «коммуналку» за эту халупу, – возмущённо, но популярно объяснил Михаил Анатольевич свою позицию.

Пока Валентин выбирал с чего начать свои объяснения: с того, что он тоже платит или о невозможности прибытия сюда аварийных служб, на весь этот маленький полутёмный подъезд прозвучал голос Максима Зиновьева:

– Ты на эти деньги лучше себе мозги новые купи!

От неожиданности Валентин вздрогнул, поскольку не слышал и не видел, как его молодой друг вышел из своей квартиры. Максим неспешно поднимался по ступенькам к Егорову, улыбчивыми глазами смотрел на него и продолжал обращаться к тому, кто стоял на пролёт выше:

– Старые-то уже никуда не годятся. Мне вчера показалось, что ты даже хотел их вшибить из себя при помощи табельного пистолета, но вот незадача: в кобуре твоей кроме дохлой мухи ничего не оказалось.

Максим договорил, встал рядом с Валентином и триумфально, заложив руки в карманы джинсов, повернулся к Жмыхову.

Выглядывающее из-под майки мясистое пузо подполковника, нервно задёргалось. Нижняя челюсть Михаила Анатольевича безвольно опустилась вниз и повисла, а бычий взгляд сменился взором встревоженного филина. Ему показалось, что он каким-то образом опять добрался до своей кровати и погрузился в кошмарный сон. Жмыхов встряхнул головой, но две мужские фигуры так и остались стоять перед его глазами. «Как такое может быть?! Почему он здесь?!», – судорожно соображал он, и не мог придумать себе разумного объяснения.

– Готовься к размену, господин милицейский слон. Тебя поменяют на коня, так одень хотя бы для приличия свой мундир, что ли.

Возможно, шахматная терминология немного привела Михаила Анатольевича в реальность. Он сделал несколько глубоких вздохов, глухим рычанием прочистил своё пересохшее горло и прохрипел:

– Ты, почему здесь, ублюдок?! Я сейчас позвоню и три года в придачу тебе за побег гарантированы.

Максим с притворным сожалением посмотрел на него, укоризненно покачал головой и сказал:

– Да, обзвонись ты весь, звонарь хренов. А когда надоест, засунь свою «звонилку», …сам знаешь в какое место.

С Михаилом Анатольевичем случилось то же самое, как и вчера вечером: он опять потерялся в пространстве и не понимал, где он находится. Зажмурив глаза, он ожидал прихода обыкновенных пустяковых мыслей, которые могли бы подвести его к реальности. Почему-то вспомнилась жена с дочерью, которые сейчас, наверное, находятся в городской квартире. Каким-то муравейником ему представилось здание управления, в котором передвигались его сослуживцы. А ещё, ему зачем-то привиделся большой настенный календарь, где белые стволы берёзок были осыпаны золотой листвой и напоминали подполковнику, что в России нынче наступила осень.

Когда он открыл глаза, то перед ним внизу предстали уже не две, а три человеческие фигуры. На площадке между этажами появилась ещё и пожилая мамаша этого молодого наглеца, которая вцепилась своему детине в руку и делала безуспешные попытки стащить его вниз.

«Ты забыл, о чём тебя предупредили? Для чего ты это делаешь?» – расслышал Михаил Анатольевич её обращения к сыну.

– Опять с огнём поиграть захотелось? – упрекала Светлана Александровна.

– Какой там, с огнём, мам, – изображал Максим изумление и придерживал на себе её взволнованную руку. – Я играюсь с этим…, как там (вспоминал он, прищурив один глаз) детская передача была…. А! Со свирепым телепузиком. Ему, видите ли, развлекательных программ с утра пораньше не подали. Ну, тогда прояви свою изощрённую фантазию, подполковник, и используй телевизор не по назначению, – добавил Максим, вызывающе вскинув голову к верху.

– Ну, всё, гадёныш, жди опять гостей. Я вижу, тебе нравится быть мазохистом. – со злостью прохрипел сверху Жмыхов, схватившись одной рукой за свою распахнутую дверь. – Не знаю, по какой причине ты здесь, но я это исправлю.

Михаил Анатольевич заметил угрожающее движение воинствующего молодого хама в свою сторону и скрылся в квартире, громко хлопнув дверью.

– И ты считаешь, что надо было всё это устраивать? – спросила Светлана Александровна у сына, успокоившаяся тем, что подполковник дезертировал, но в целом она выглядела расстроенной.

– Надо, мам. Надо, – отвечал ей Максим, находясь ещё, как говорится, на взводе. – Это всего лишь малость того, что он заслуживает за твою бессонную ночь, за вот этот похабный стриптиз на лестничной площадке, …да и вообще, за то, что он просто существует, этот Жмыхов. Конечно, это безбожно, но душа почему-то хочет удавить это паразитическое существо, – обратился он уже к Владимировичу.

– К тому же, обстановка располагает, – поддержал его Егоров, намекая на кромешный туман во дворе.

– Вы не забывайте, мои дорогие рыцари, что у полковника такое же желание, только в отношении вас, – заметила Зиновьева.

Валентин Владимирович оставил мать с сыном в квартире, шутливо попросил Светлану Александровну присмотреть за бунтарём, а сам вышел во двор и по стеночке дома направился в свой подъезд, проведать бабу Паню и Маргариту Николаевну.

Как бы не хотел в душе Валентин Егоров, чтобы мистические проявления, обошли Милу Алексеевну Добротову стороной, но с ней тоже произошло невероятное происшествие.

Когда началась перепалка на лестнице, проснулся её муж Пётр и вышел на кухню. Мила не сдержала нечаянную улыбку, обратив внимание, что на нём были точно такие же чёрные трусы, что принёс Валентин. Когда-то на распродаже, она купила их аж целых пять штук, но на сегодняшний день по каким-то невыясненным причинам нижнее бельё оставалось только в двух экземплярах.

Не переставая зевать, Пётр Добротов открыл холодильник, поводил глазами по полкам и, словно не определившись с едой, в виде альтернативы достал початую бутылку водки. Поставил её на стол и полез в навесной шкаф за стопкой.

– Подогрей чего-нибудь, – приказал он и уселся за стол, массируя пальцами виски.

– Я вчера жарила мясо, но, к сожалению, оно немного подгорело, – оправдывалась Мила, уже привыкшая, что сочувствия от мужа ждать не приходится, и предложила: – Котлеты остались. Будешь?

Пётр глубоко и недовольно вздохнул, встал, опять открыл холодильник и, углубившись в него с головой, говорил:

– Котлеты я и холодными съем, а вот за мясо… даже не знаю, как тебя «благодарить». Не даром мне коллеги высказывают: «Твоя Людка какая-то рыхлая стала». А я им отвечаю, что ты мозгами рыхлая стала. Я не понимаю, что в твоей башке происходит. А где огурцы солёные? Выбросила, что ли?

– Справа на второй полке, – тихо ответила Мила, и губы её задрожали.

Она не сразу поняла, что под коллегами подразумевались его приятели-таксисты, которые иногда заезжали к ним сюда перекусить на скорую руку. Теперь эти труженики дорог невольно казались ей какими-то приглашёнными мужем экспертами, которые оценивали её за тарелку супа.

– Ты, Людка, в самом деле, какая-то расхлябанная становишься, – стоял Пётр перед ней через стол в одних трусах с тарелкой котлет в руке и банкой огурцов.

Ногой Пётр закрыл дверцу холодильника и сел за стол. Мила отвернулась к раковине, чтобы скрыть от него свои глаза, наполненные обидой, и принялась тереть тряпочкой попавшуюся под руку чистую разделочную доску. Она старалась, как можно скорее, отмести от себя такие определения, как «рыхлая» и «расхлябанная», относя эти оскорбления к неосознанной раздражённой выдумке своего мужа, вызванной состоянием похмелья. Но невыносимое: «Людка», было для неё чем-то уже вроде хронического симптома, который бил плетью по её психике. Мила привыкла и знала, что через секунду-другую пройдёт боль и от этого «щелчка», но её угнетали эти многочисленные уколы, потому что они подпитывали в Добротовой безнадёжность и бессилие; укрепляли её положение: – навсегда оставаться для Петра «Людкой».

Один раз (и надо сказать, что это было очень давно), она попросила Петра называть её «Милой», но в ответ получила только пакостный смешок с таким же едким пояснительным вопросиком: «Ты что у меня, корова или коза?». И после этого она уже боялась подходить к нему с такой просьбой. «Нет – так нет» – смиренно успокаивала она себя, но и привыкнуть к неприятному резкому обращению не смогла.

– Я чё, должен вкалывать за мясо, которое даже сожрать не могу? – спросил он немного гневно, наливая водку в рюмку.

– Вчера вечером Максима Зиновьева милиция забирала, а я спустилась вниз и прозевала мясо. Попробую потушить его сегодня в подливе…, – оправдывалась Мила, но Пётр её прервал:

– И чего же тогда не забрали? Это же он там, только что, орал.

– Так, отпустили утром, – делилась она радостью.

Пётр Добротов проглотил содержимое рюмки, как воду, даже не поморщился и не закусил, а потом спросил: