Туман

В спокойном ожидании, как правило, появляются мечтания и всевозможные фантазии, вот и Егорова накрыла одна из таких фантазий. Он представил себя, отрезанным от мира, в уютном домике, стоящим на возвышенной лесной опушке. Только вместо тумана, как сейчас, дом был окружён пушистыми снегами, а в комнате потрескивали дрова в печи. Нет, лучше в камине. Жар бы разносился по комнате, но настолько, чтобы соседствовать в гармонии с зимней свежестью, которая проникала бы из незапертой входной двери. На столе стоит незатейливая еда: дымящееся жаркое с отваренной картошкой, разносолы и немного фруктов на десерт, потому что между двумя свечами в центре ожидает бутылка красного полусладкого вина, которое Валентин пил когда-то давно, отдыхая в Гурзуфе. Разумеется, такая обстановка непригодна без женщины, и… силуэт в вечернем платье отрывается от шёлковых занавесок, что окаймляют окно, в котором кружатся как бабочки крупные снежинки и садится за стол. Но кто – она?! Бывшая супруга? Конечно же, нет. Потерянное счастье – это вещь обидчивая, и оно не приходит дважды, а может только строить гримасы издалека; здесь счастье новое, завлекающее, но просящее не повторять былых ошибок. Пока силуэт за столом – это просто, она – женщина. Но почему-то облик очень схож с Милой Добротовой. «Ну, и пусть», – совсем не сопротивлялся Валентин. Глядя на успокаивающий огонь в камине, они чувствуют на руках, шее и щеках приятный холодок снежной зимы, пьют вино без всяких тостов и разговаривают непринуждённо и легко, о своей прошлой и будущей жизни, не касаясь настоящего, чтобы не спугнуть бестактностью блаженные мгновения. И пусть где-то что-то происходит в мире; и пусть, эти события интересные и важные, но ему и ей никак нельзя отвлекаться на них, потому что именно сейчас происходит зарождение вечности, – их вечности. А после ужина они выйдут на крыльцо, и у их ног незабываемым ковром лягут огромные сугробы. Они будут долго смотреть на недосягаемые для человеческого сознания звёзды, которые мерцают без всякого значения над спящими лесами, городами и океанами.

«Ох, какой приятный пафос, оказывается, мне подвластен, – вздохнул с удовольствием Егоров и рассуждал: – Спасибо времени за бесцветные годы; без них невозможны такие сладкие минуты мечтания о счастье, – и он в мыслях перешёл на прозу: – Пётр с «ночной» вернулся и, наверняка, сейчас тоже отдыхает, …а в вдруг, Мила спустилась к Светлане Александровне, и они сейчас тихо разговаривают на кухне? В такой обстановке повода искать не нежно. Пойду, проведаю».

      Не только романтический настрой направил Валентина Егорова в первый подъезд, ему так же хотелось поделиться с Максимом Зиновьевым возникшей ещё утром мыслью о пожаре. Если раньше эта идея показалась ему пустяковой и выглядела неким запасным вариантом (когда они думали об отсутствии связи с внешним миром), то сейчас, когда дело клонилось к вечеру, а туман и не собирался уходить, она становилась вполне актуальной.

Продвигаясь по стеночке к двери первого подъезда, Валентин услышал странные далёкие звуки, чередующиеся, вроде как, с рычания на завывания. Он прокрался дальше к углу дома и прислушался, но напрягать слух уже не пришлось; на открытой, но наглухо затуманенной местности вопли стали отчётливее, но издавал их явно не зверь, а человек. По голосовым связкам Егоров догадался, что это был Жмыхов, но как там оказался скандальный милиционер, для Валентина было загадкой.

– Э-гей, подполковник! Это вы?! – прокричал он в туман.

Белая слепящая пелена поначалу молчала, но потом раздался странный протяжный напев, состоящий только из гласных звуков: «А-а-а-о-о-у-а-а». Радость затмевало удивление в этом возгласе.

– Стойте там, я сейчас к вам приду, – крикнул Валентин и, придерживаясь рукой за стену, пошёл к тросу. На обратном пути, закрепляя верёвку на поясе, он постучал в окно к Зиновьевым, и громко позвал: – Светлана Александровна! Если Максим бодрствует, то пусть выйдет. Дело небольшое есть.

Окно слегка распахнулось, но не кухонное, в которое он стучал, а соседнее, и в нём появилось заспанное лицо Макса.

– Какое дело, Владимирович? И чего, ты, так орёшь? – спросил он, потирая пальцами глаза.

– Пусть тебе это неприятно, но Жмыхова спасать надо. Подстрахуй, – объяснил Егоров, потрясая в руке мотком провода.

– Да, насмешливы дела твои, Господи, – первое, что пришло на ум Зиновьеву: – И какого… рожна, мне надо спасать эту сволочь?

Но Максим всё же прикрыл окно, накинул куртку и вышел во двор.

– Что его понесло туда? – спросил он, подёргиваясь всем телом, чтобы окончательно стряхнуть с себя дремотное состояние.

– А кто его знает, – буркнул Валентин Владимирович, – может, добраться до города хотел. Тогда он отважный человек.

– Трусливый мент он, – возразил ему Зиновьев.

– Ну, может быть, и так. Но слышишь, как завывает, – призывал он Максима к милосердию и крикнул в сторону: – Терпите подполковник! Уже иду, – и передал молодому соседу моток верёвки и шнура.

Даже сквозь белую пелену Максим заметил азартный блеск в глазах Владимировича и сказал:

– Ты как пацан. Для тебя это игра. Мне даже кажется, ты рад, что там оказался этот пузатый чекист.

– Наверное, ты прав, – согласился Егоров и тут же объяснился: – Но, если бы там был кто-то другой, я бы уже с тобой сейчас не разговаривал, – и крикнул в туман: – Полковник, вы не молчите! Мне нужен ваш голос.

Издалека прозвучало:

– О-о-а-а-у! Я пока ещё… не полковник….

Выставив перед собой руку, Валентин посмотрел с тем же азартом на Макса и шагнул в туман. Через секунду он полностью скрылся в белой завесе, и Максиму оставалось только держать в натяжении верёвку и слушать его громкое обращение к Жмыхову.

– Ваше звание сейчас не существенно, – кричал в тумане Егоров, – вы просто говорите что-нибудь, или напевайте, а я буду идти на ваш голос.

В тумане послышалось кошмарное рваное исполнение песни про какие-то березы; и создавалось впечатление, что исполнителя при этом прижигали или тыкали каким-то остриём во все места.

В своём неспешном слепом хождении Валентин чувствовал Максима через натянутую верёвку и понимал, что, действительно, по какой-то своей прихоти вовлёк Макса в неприятное для него занятие. Егоров слушал где-то впереди себя идиотские завывания, морщился и убеждал себя в том, что Макс бы посомневался немного, но, в конце концов, совершил бы то же самое спасительное для Жмыхова похождение. «Не столь важно кого ты спасаешь, а то, что ты это делаешь, – размышлял Валентин Владимирович. – Важно дойти до нужной точки, чтобы не жалеть потом о своём бездействии и не мучаться совестью».

Нервное вокальное мычание уже звучало где-то совсем близко с Егоровым, и он ступал осторожно, чтобы не налететь на Жмыхова. Внизу шевельнулась тень. В брючину Валентина Владимировича вцепилась рука, и в седой дымке перед ним поднялся и сам Михаил Анатольевич. Вид он имел ужасный; пуговицы на рубашке вырвались и взъерошенными пучками на тех местах торчали только нитки, лицо имело измученное кислое выражение, а глаза суматошно разглядывали Валентина, признавая в нём реальный объект и, на всякий случай, немного пугливо сомневались в действительности картинки.

– Это я – ваш сосед, – пытался добавить пущей ясности Егоров и успокоительно взял Жмыхова за локоть.

– Там машина…, моя служебная. …И дьявол рядом. Нет! Скорее, сатана…. А Серёжи нет, – понёс что-то несуразное безумный Михаил Анатольевич, хватая Валентина за грудки куртки. – А она там…, без всего, …только одна голова, и плачет кровью. Нет! Она не плачет, а смеётся….

– Михаил Анатольевич, вам надо согреться и успокоиться, – прервал его Валентин Владимирович, сделав рукой попытку оторвать Жмыхова с места и повести за собой.

Словно только теперь поверив в своё спасение, тот набросился на Егорова с объятиями и плачем:

– Соседушка! Дорогой ты мой! Я же не знаю, сколько пролежал здесь без дыхания. Думал всё…, забрали меня по ошибке в какой-то небесный ад. А ты здесь! Значит, поживу ещё немного. Опять забыл, как тебя звать, – признался Михаил Анатольевич чуть стыдливо.

– Валентин Владимирович, – второй раз за сутки представился ему Егоров, пытаясь ослабить его радостную хватку.

– Владимирович! …Конечно Владимирович, – пустил слезу Жмыхов, уже забыв имя своего спасателя, и опять стал бредить на плече Валентина: – Ты бы знал, что я пережил. Эта кровавая маска…. Я видел дьявола. …Ещё ракушки какие-то. Их завезли из Анапы. Да, точно вспомнил! Они из Анапы!

– В Анапе песчаные пляжи, – зачем-то возразил ему Валентин Владимирович.

– А где мы находимся? – немного отстранившись от него, спросил Михаил Анатольевич, и в глазах его присутствовало уже боле-мене разумное недоумение.

– Пойдёмте. Дом близко, – задумавшись об услышанных в агонии страшных вещах, сказал Валентин и встряхнул верёвку, давая Максиму понять, что они возвращаются.

Страховочный трос натянулся, и Егоров заметил, что подполковнику больно ступать на правую ногу. Тогда он устроил тяжёлую руку Жмыхова себе на плечи и, придерживая того за поясницу, повёл к дому.

Когда две фигуры, напоминающие композицию: «выход бойцов из окружения», появились из тумана и предстали перед Максимом, тот был спокоен и даже сочувствующе посмотрел на растрёпанного Жмыхова, но чуть исподлобья. Разбитый и уставший Михаил Анатольевич, в свою очередь, только вскользь обратил внимание на присутствие ещё одного человека. В данную минуту он забыл про наглеца с первого этажа и, как измученный дорогой паломник, прижимался и гладил руками серую стену дома, словно святыню.

Валентин Владимирович сбросил верёвку и повёл несчастного вдоль дома в подъезд, показывая Максиму большой палец, как бы поблагодарив его за хорошую работу. С горем пополам, доставив Жмыхова на второй этаж и, пренебрегая нормой приличия, Егоров нашёл в карманах подполковника ключи и открыл дверь. Михаил Анатольевич, как раненый лось, бросился в комнату, рухнул на кровать, тяжело, но, в тоже время, радостно задышал и млеющим голосом потребовал:

– Коньяк где-то там…, на кухне. А лучше водки. Давай скорее, тащи что найдёшь.

Валентин Владимирович достал из холодильника водку, налил приличную порцию в подвернувшуюся под руку чашку и, подумав, что любая закуска в данном случае будет неуместна, понёс скромный заказ в комнату. Жмыхов пил взахлёб, а когда чашка опустела, посмотрел осоловевшими глазами на Валентина и сказал:

– Мы в аду, дружище. Как есть – ад. Глаз нет, и только кровь течёт, такими тоненькими ручейками прямо на снег. Прямо красным по белому…. Фу, ты чёрт! – опомнился он. – Какой на хрен снег! Этот туман весь мозг разъедает!

– У кого течёт? Вы можете спокойно и по порядку всё рассказать, – проявив понимание, попросил Валентин.

– Машина там, в тумане стоит, а в ней жена моя, – старался сосредоточиться Михаил Анатольевич и для убедительности засучил штанину, показывая соседу разбитую коленку. – Сначала она сидела в машине, раскрашенная, как обезьяна, а потом вышла. Сбросила халат, а под ним… пустота. Одна голова в тумане осталась. Висит себе в воздухе, а из пустых глазниц кровь потекла. Я это видел, …вот как тебя сейчас. А потом я побежал. …Бежал, бежал и упал. Сколько прошло времени, даже предположить не могу. Потом замерз, как собака. И приготовился ведь уже помирать, а тут… твой голос….

Из всех бессвязных рваных объяснений Жмыхова, Валентин представил себе размытый сюжет, – невнятную жуткую ситуацию, которая произошла с подполковником. Егоров не позволял себе сомневаться, что Жмыхов увидел какой-то кошмар, потому что туман уже показал свои необычные проявления. Конечно, воспользовавшись белой густой завесой, и некие живые субъекты могли вытворять свои гнусные шутки; дезориентировать каким-то образом его в пространстве, разыграть интригу с бельём Милы, поиздеваться над больной Маргаритой Николаевной и, к слову, этот «спектакль» с машиной виделся Валентину Владимировичу организованной проделкой реальных персонажей. Как говорится: у страха глаза велики, и Жмыхов мог некоторые детали преувеличить в своём воспалённом сознании. От этой мысли Егорову захотелось опять пуститься в туман и проверить наличие автомобиля, но он понимал, что Максим не одобрит это занятие, и они могут даже поругаться на этой почве. Размышляя об этом, Валентина так же смутил «выздоравливающий» облик Жмыхова, который преображался перед ним буквально на глазах. В зрачках Михаила Анатольевича уже не было безумства, а появилась опять привычная царственная усталая поволока. Губы чванливо провожали вкус выпитой водки, а успокоившиеся от дрожи пальцы поглаживали измятый грязный китель. «Неужели это алкоголь так восстанавливает человека?», – подумал Егоров и сказал:

– Я вам верю, Михаил Анатольевич. У нас здесь тоже не всё спокойно. Глупо вам советовать после такой прогулки…, но я всё же прошу вас пока из дома не выходить. Вам надо отдохнуть.

– Тогда неси сюда водку, – буркнул Жмыхов.

– Конечно, это успокоительное средство, но в данном случае, мне кажется, лучше им не злоупотреблять, – смотрел на него Валентин уже не с сочувствием, а скорее разочарованный из-за того, что перед ним опять проявляется прежний подполковник милиции и периодически посещающий этот дом высокомерный сосед.

– Ты не пререкайся, а делай то, что тебе говорят, – подтвердил свой прежний статус господин Жмыхов.

Скрывая раздражение, Валентин Владимирович принёс оставшуюся в бутылке водку, и уже собрался уходить, но потрёпанный подполковник его остановил:

– Не-е, дружище. Ты со мной выпей, потому что нам надо обсудить, что там снаружи творится. Чёрт! Опять забыл, как тебя звать.

На этот раз Егоров не стал представляться, а, остановившись в дверях, сказал:

– Мне надо отдельно подумать над вашим рассказом, а водка только даст ненужный замес моим, и без того, расплывчатым мыслям.

– Вот дурень. Вместе же и разбираться легче, – кричал ему в спину Михаил Анатольевич. – Я тебе скажу, что это явная «подстава»! Меня кто-то подло разыграл! – услышал Валентин, когда уже прикрыл за собой дверь, а в довесок прозвучало ещё что-то ругательное в его адрес.

Михаил Анатольевич схватил со стола принесённую этим придурковатым соседом бутылку водки и задумался: «А не этот ли увалень всё это устроил вместе со своим молодым помощником? А ведь…, точно! Неуловимый наглый хмырь был там, у дома, и сматывал верёвку!», – осенился недавними воспоминаниями Жмыхов, но, прокрутив бегло всё то, что с ним произошло в тумане до этого, передёрнулся в ознобе, сделал прямо из бутылки глоток и решил: – «Нет, подобные фокусы этим двоим не по зубам».

Максим дожидался своего друга на площадке внизу, и Валентин Владимирович передал ему всё, что услышал от Жмыхова.

– Я гляжу, ты не сомневаешься в словах этого алкоголика, – пренебрежительно высказался Зиновьев по окончании этого короткого непонятного пересказа. Максиму было тягостно обсуждать то, что произошло с ненавистной ему личностью.

– Почему-то не приходится сомневаться, Макс, – с горечью ответил Егоров и добавил: – Я не успел тебе сказать, что с Маргаритой Николаевной из тринадцатой тоже что-то непонятное произошло. Ты знаешь, она замкнутая, но я понял, что у неё так же какой-то фокус со льдом приключился. А мне бы хотелось сейчас пойти и проверить наличие машины там, на дороге, – всё-таки не удержался и выразил своё желание Валентин Владимирович.

– Даже не думай, – почти вскипел Зиновьев. – Этот блюститель порядка был, чуть ли, не в хлам, когда ты его оттуда привёл. Я, если честно, не доверяю его бредням, а тебе скажу: не сегодня, так завтра ты пойдёшь и отыщешь эту машину, когда туман спадёт, а уже потом будем разбираться с «белой горячкой» этого фантаста в погонах. Мало ли что в таком состоянии привидится, – попытался Максим убедить своего старшего товарища уже помягче.

– Да, но сейчас он остыл, и подтвердил мне всё в уже привычном своём состоянии. Он там, наверху уже не похож на сумасшедшего, – осторожно сопротивлялся Егоров, не понимая до конца, зачем он это делает.

– И что из этого? – недовольно спросил Максим с кислым унынием на лице. – Бежать, проверять? Нет, Владимирович. Скоро стемнеет, и если ты не прекратишь свои домыслы у нас у всех здесь галлюцинации начнутся.

– А я, как раз, к тебе и шёл по этому поводу, пока не услышал его вопли – с какой-то обнадёживающей интонацией заявил Егоров.

– По поводу галлюцинаций? – подначил его специально Максим, не понимая, о чём идёт речь.

– Ещё утром возникла у меня одна идея, – не обращая внимания на его издёвку, продолжал Валентин, – когда подумал о связи с внешним миром. Ведь туман не может быть высоко над землёй; он, как известно, стелется. Если до ночи не уйдёт…. А что, если нам небольшой пожар устроить? Зарево-то в темноте далеко видно. Глядишь, кто заметит, да, позвонить. Авось доберётся до нас пожарная машина.

Максим многозначительно помолчал, пристально глядя на своего старшего товарища, потом закрыл глаза и плавно закачал головой. Валентин Владимирович успел немного оскорбиться таким молчаливым отказом на его великолепную идею, но Максим приоткрыл один глаз и заговорил тихо и восторженно:

– Владимирович, ты гений земли русской! Тебе в голову приходят простые и очевидные решения. Ну, почему ты ещё не в руководстве этой страны?

– Давай, оставим политику без меня, – заявил он обрадованный и спросил: – Так ты согласен похулиганить?

– Разумеется! – откликнулся Макс и тут же озадачился: – Но не дом же мы, в самом деле, запалим?

– Нет, конечно, – немного обижено одёрнул его Валентин с видом человека, который уже всё давно продумал. – У нас на чердаке полно досок. Ну, помнишь тот ремонтный мусор, который рабочие не захотели убирать, сославшись на то, что вывоз отходов – это не по их части.

– Ага. А моя мать сказала, что и нечего его тогда сбрасывать вниз, – дополнил его загоревшийся идеей Зиновьев.

– А мы сейчас как раз этим и займёмся, – продолжал не менее возбуждённый Валентин Владимирович. – И ещё я хочу всё-таки беседку нашу отыскать. Запалим и её на радостях.

– А пиво где будем пить? – на полном серьёзе возмутился Максим.

– Да, брось, ты. Ради такого дела, я новую выстрою, – с улыбкой утешил его Егоров.

Макс только приоткрыл дверь в свою квартиру и крикнул:

– Мам, мы с Владимировичем на чердаке. Услышишь шум, не пугайся. Потом всё объясню.

И они, немедля, поднялись на второй этаж к лестнице, ведущей на чердак, чтобы приступить к подготовке вечернего пожара.

В экстремальной и неопределённой ситуации об унынии говорить не приходится, но данная обстановка ограничивала людей от активных действий. Если Максим с Валентином нашли себе занятие, то Михаил Анатольевич уже попробовал активизироваться, и будет с него; теперь он лежал на кровати, бормотал себе под нос всякую ерунду и безуспешно желал заснуть.

В отличие от Жмыхова, Пётр Добротов безмятежно спал и даже похрапывал временами, а Мила Алексеевна на кухне просматривала в альбоме фотографии сыновей с внуками и иногда отвлекалась, задумываясь о непонятном «выборе», который был, почему-то, «сделан». Но ничего вразумительного на ум не приходило, и она опять сосредотачивалась на своих ненаглядных и любимых мальчиках.

Непостижимые все-таки натуры у этих добродушных русских женщин. Не замечая, что сама сейчас находится, по сути, в опасности, она переживает в целом: – как они там – её милые взрослые оболтусы и забавные непоседливые гномики?

Маргарита Николаевна пыталась читать книгу, выбрав произвольно произведение Валентина Пикуля, но знакомый исторический сюжет очень вяло проникал в её сознание. Она периодически переводила взгляд на окно и убеждала себя, что белый цвет ей уже противен. Перестав себя мучить чтением, Потёмкина задёрнула занавеску и пошла на кухню, варить противопоказанное ей кофе.

Баба Паня пребывала в творческом настроении. Она задумала связать носки для Валентина, памятуя, что скоро зима. Отыскала в своих закромах два клубка тёмно-зелёной пряжи, выбирала из коробки нужные спицы и, с прищуром глядя в потолок, вспоминала ступни беспутного, но близкого по душе соседа.

Стемнело. В сумерках казалось, что туман немного поредел. Серые сгустки немного отодвинулись от дома. Стали видны чёткие точки лампочек над подъездами, включенные Максимом Зиновьевым, а свет из окон стыдливыми линиями врезался в пепельный бархат тумана и тут же рассеивался.

Валентин Егоров обвязал вокруг себя верёвку, вытащил из приготовленной кучи дров две доски и пошёл в затуманенный двор, забирая чуть влево, где по его расчётам должна была стоять беседка. Максим, как и прежде, остался у дома страховать.

– Нашёл! Здесь она родимая! – донеслось из серой пустоты. – И как я её утром смог обойти?!

Вскоре он появился из тумана, и на этот раз взял уже больше досок; Максим помог ему нагрузиться. Перед третьей ходкой Зиновьев, чувствующий себя в бездельничестве неловко, не выдержал и предложил:

– Владимирович, давай, я поношу.

Егоров без труда нашёл нужные аргументы.

– Да, ладно, Макс. Не бетонные блоки таскаю, а гнилое дерево. И потом, я уже автоматически это делаю. Тридцать семь шагов туда, двадцать восемь обратно, – и заметив выразительный вопрос на лице Зиновьева, пояснил: – Обратно налегке идти проще и увереннее, – шаг больше. А пока меня отвяжешь, тебя привяжешь, …пока ты приспосабливаться будешь. В общем, нагружай.

– Монополист, – только и ответил ему Макс.

Таких однообразных ходок Валентин Владимирович проделал множество раз, напевая себе под нос уже не популярную (как заметил ему Максим) мелодию, пока у дома не закончились все доски.

– Сложил по теории – конусом – пламя высоко вверх поднимется, – удовлетворённый своей работой, говорил Егоров. – Поджигать пойдём вместе. Эх, бензинчику бы, плеснуть, чтобы не ждать пока разгорится.

– Растворитель есть, – после небольшого раздумья предложил Максим.

– О, тащи, – одобрил Валентин и добавил: – Заодно мать с Милой Алексеевной позови, а за бабой Паней я сам схожу.

– Успокойтесь, малохольные, я уже здесь, – произнесла маленькая тень, надвигающаяся на них со стороны второго подъезда.

Пока ждали Максима и двух женщин, баба Паня отступила на три шажочка от дома и задрала голову, глядя на окно второго этажа.

– У-у, вы своей вознёй разбудили спящую моль, – с ехидным смешком сообщила она.

Валентин также отшагнул от стены и заметил хрупкий тёмный силуэт Маргариты Потёмкиной в свете окна.

– Маргарита Николаевна, спускайтесь к нам. Сейчас кое-что интересное будет, – крикнул Егоров вверх с такой беспечностью, что казалось, будто подобные призывы он посылает Потёмкиной, чуть ли не каждый день.

      Размытый из-за тумана силуэт покачнулся и отпрянул от окна. По этому движению в окне, и ещё по каким-то другим необъяснимым признакам было понятно, что Маргарита не собирается никуда выходить. Валентин неловко пожал плечами, словно извиняясь перед бабой Паней за нелюдимую соседку.

Вскоре их было уже пятеро. Валентин с особым удовольствием объяснил Миле Алексеевне, что нужно будет делать с верёвкой и произнёс короткую напутственную речь:

– Ну, все – кто нужно собрались, и можно начинать наше сигнальное послание. Мы с Максимом сейчас запалим беседку, и все вместе будем надеяться, что кто-нибудь и доберётся до нашего костерка.

– А огонь не перекинется на дом? – разумно забеспокоилась баба Паня.

– К счастью, или к несчастью, но туман и ветер – это две стихии, которые друг с другом несовместимы. Наш дом в безопасности, – пояснил ей Максим.

Два поджигателя растворились в темноте. Через какое-то время, во тьме образовалось жёлто-розовое пятно, которое стремительно разрасталось. Послушался характерный треск горящих досок, и из потревоженной темноты вышли немного запыхавшиеся Максим с Валентином Владимировичем. Сквозь морось уже робко докатывались тёплые волны огня.

– Уф, как незрячий крот, я бы не назвал этот аттракцион зрелищем. Но ощущение захватывающее. И явно, не для слабонервных личностей, – произнёс немного напуганный от восторга Максим.

– Необычная картинка. Такое в жизни не каждому дано увидеть, – спокойно отметил Егоров.

Когда округа, перед собравшимися людьми, полыхала огромным оранжевым заревом, когда жар начинал подбираться к их лицам, неожиданно прозвучала хлёсткая и громкая автоматная очередь. Мужчины по какому-то необъяснимому инстинкту пригнулись, а женщины прижались к стене дома.

– Владимирович, ты чего туда подложил?! – опомнился первым Максим.

– Ничего. Наверное, это слишком сухая доска попалась, – судорожно объяснил Валентин без всякой уверенности.

– Какая, на хрен, доска! Это же выстрелы…! – кричал Максим, но очередная трель автоматического оружия прервала его.

Сразу же прогремел мощный взрыв и, как по команде стрельба посыпалась со всех сторон. Максим со страху нечаянно вырвал ржавый подоконник с ближайшего окна, и прикрывал им прижавшуюся к нему мать. Баба Паня как подкошенная рухнула на колени и принялась читать единственную выученную наизусть молитву «Отче наш». Егоров опять пригнулся и заслонил собой Милу Алексеевну, которая громко вскрикнула один раз и притихла.