Туман

У бабы Пани, действительно, были отложены приличные деньги на похороны – такие, что можно проводить её в загробную жизнь с генеральскими почестями, а также имелась совсем нескромная (для скромной пенсионерки) сумма на счёте. Но мы с вами избежим с вами бестактных подсчётов чужих денег, поскольку за нас это сделал Валентин Владимирович Егоров.

Благодаря своему компактному мышлению складского работника со стажем, он быстренько прикидывал в уме возможность такого богатства пожилой женщины:

«Продукты: крупа с запасом, мясо иногда, молоко, хлеб, …плюс мелочь всякая в виде печенья к чаю, – приблизительно подсчитал Валентин продуктовый месячный набор и округлил его в большую сторону, накинув к нему ещё конфеты, рыбу и всякие специи, и продолжал дальше: – Допустим, раз в месяц что-то из одежды, а то и реже. …У-гу. Плата за квартиру, …у неё субсидии всякие…, ну, наверняка, дешевле, чем у меня, в два раза. На всё на это… – минус пенсия (по случайности, её-то я знаю). …А-га. Разницу умножаем, хотя бы на двадцать лет, то есть…, двести сорок месяцев. Ого! А ведь вполне, возможно! – чуть не воскликнул он вслух, и его ещё больше осенило: – Погоди, погоди. А ведь она… до этого, приблизительно, лет десять ещё работала после смерти Ивана, …там деньги были побольше, чем пенсия, а жизнь была такой же. Вот, чёрт! А я…? Уже сколько холостятствую, а заначка всё та же: в двадцать – двадцать пять тысяч. …Ну, правильно, я же всё отправляю своим девочкам».

Проницательная баба Паня, словно подсмотрела этот подсчёт Валентина и сказала:

– А что мне государству дарить эти деньги? А что это такое – государство? Это те рожи, что заседали раньше на съездах, а теперь бьют друг другу морды в какой-то там думе? Это им достанутся мои деньги? Может, я чего-то и не понимаю, Валечка, но ты мне и не объясняй. Мне твоя рожа по душе (со сладким удовольствием произнесла она), чем эти буржуйские, которые являются лицом этого непонятного государства.

Здесь я позволю себе опять немного отступить, поскольку упоминание о государстве стало стратегически важным ходом со стороны разумной баба Пани. Валентин больше не хотел, как ошпаренный, отнекиваться от этих денег; и он понимал, насколько права в своих, пусть и примитивных, рассуждениях соседка. Валентин имел своё, но очень схожее с её, понятие о государстве; причём семя этого понятия было заложено в него ещё с далёкого детства, ярким событием, в котором он принял главное участие, которое и стало основой его отношения к государству.

Когда-то в детский сад, в который водили маленького Валю Егорова, приехала комиссия, оценивающая работу дошкольного заведения. За день до этого его любимая воспитательница была сама не своя и заметно нервничала. Она не проводила с детьми привычные игры, а заставляла их делать странные вещи: разбила на пары мальчика с девочкой и, как добрая дрессировщица, учила каждую пару, что им надлежало завтра делать. Кто-то возил большую деревянную машинку с куклой в кузове строго по кругу, который воспитательница отчертила мелом. Кто-то из детей сидел рядом с этим кругом на ковре и обводил цветными карандашами на дощечках контуры животных, которых она заранее еле заметно нарисовала простым карандашом. Другие дети бросали друг другу мячик и не должны были баловаться, а обязательно старались послать мяч строго в руки. В общем, шла трудоёмкая репетиция к приезду завтрашней комиссии, и только под вечер воспитательница вспомнила про своего любимца (как он считал) Валю Егорова, который был не задействован и скучал на стульчике возле большого окна. Раскрасневшаяся щеками, в панике она потащила его за руку к большому коробу, в котором были сложены большие деревянные кубики, дощечки, конусы и прочие атрибуты для построек. Валю всегда забирали одним из последних, и они успели отрепетировать строительство замка, который он должен будет, завтра возвести перед важными дядями и тётями.

И вот он перед ними, в буквальном смысле, потому что участок, где он строил свой замок, был возле расставленных в ряд стульев, на которых расположились суровые гости. Он с усердием бегал к коробу за кубиками и дощечками, возводил этаж за этажом, и всё посматривал на грозных взрослых, надеясь, что кто-нибудь из них подойдёт и спросит у него про замок, или посоветует какой конус куда переставить, или просто похвалит его за старания, погладив по голове. Но это были, так сказать, побочные желания, а больше всего Валя хотел, чтобы эти величественные дяди и тёти не ругались потом на его воспитательницу, которая ходила от ребёнка к ребёнку вся как будто праздничная, но очень напряжённая. И когда она подходила к нему, и показательно объясняла, куда он должен поставить очередной кубик, маленький Валя видел, как дрожали её пальцы. От этого он ещё стремительнее нёсся к коробу за новыми материалами; он строил этот замок не для строгой комиссии, не для себя, а ради неё, и его губки шептали: «Потерпите, я сейчас дострою этот дурацкий замок, только не ругайте мою Галину Владимировну. Подождите, уже чуть-чуть осталось, и радуйтесь. Радуйтесь, но только не ругайте её».

Но грубое указание всё-таки прозвучало, и не от людей из комиссии, а из уст его любимой воспитательницы. Когда отлаженные детские выступления закончились, и ребята выстраивались возле окна, одна очкастая тётя с омерзительной улыбочкой одними только глазами указала робкой Галине Владимировне на построенный Валей замок.

«Егоров, а убирать за тобой кто будет?!», – вскрикнула она, разгневанная на полном серьёзе, что даже закашлялась.

Маленький Валя обиделся на неё поначалу и побрёл разбирать своё замок, искренне не понимая, зачем он его, вообще, построил, если даже минуточки никому не дали в него поиграть. Но пока он относил обратно кубики с дощечками, то убеждал себя, что это не она сама накричала на него, что эта злая молчаливая очкастая тётка из комиссии заставила Галину Владимировну повысить на него голос (чего раньше с любимой воспитательницей никогда не случалось). Она почему-то боялась этих важных людей, и этот страх…, нет, не передался Вале, он просто его понимал и после жалел свою воспитательницу. На следующий день он уже сомневался в том, что к ним в садик, вообще, приезжали люди; ему казалось, что это были духи, посланные главным правителем страны, чтобы напугать всех, проверить неизвестно что и кого надо наказать. Словно назло им, он после дневного сна построил точно такой же замок, и уже вместе с другими ребятами они устроили некую осаду этой конструкции, привлекая к своей забаве всевозможные игрушки.

Так виделся этот случай маленькому Вальке, а взрослый Валентин Владимирович, как знамение, взял это запомнившееся происшествие из детства за основу для более детального понимания того, как устроено государство и какое значение оно имеет для него. В целом картинка-то вырисовывалась схожая с той – детской, но Егоров мучался и не знал в какое звено определить воспитательницу Галину Владимировну. В конце концов, он, разумеется, отвёл её от государственной структуры, но и вывел из рядов народа, а возвёл её в ранг некой путеводной звезды-мечты, которая своим светом проникает в сознание и согревает душу такого человека, как он, – выброшенного этим государством на тихие задворки.

Ты опять какой-то опавший, – сделала ему замечание баба Паня. – Я же тебя не на плаху приговариваю. Прошу только похоронить меня рядом с Ванечкой, да, за могилкой нашей ухаживать.

– Да, я… о своём задумался, – встряхнул головой Валентин.

– Знаю, знаю, ты о своих вспомнил, – имела в виду баба Паня его родителей, и он её понял. – Я помню, как ты за ними ухаживал, поэтому и прошу тебя быть моим душеприказчиком. Но я тебе обещаю, что помру быстро, не мучаясь. Я знаю, как это делается без всякого греха. Внутри у каждого человека есть что-то вроде кнопочки. Когда почувствую, что всё…, – пора; бац, и отключусь.

– Ну, что вы всё о смерти говорите, дорогая моя, – повысил немного голос Егоров. – Давайте, пока оставим разговоры про могилки, …да и про деньги тоже. Наверное, я не отвечу вам отказом, но мне надо разобраться с этим в себе. А поухаживаю я за вами, как всегда, и без всяких денег. Ну, вот…, – расстроился Валентин, – поставили вы меня, баб Пань, на какие-то мощные рельсы по этой теме. Потом мы с вами выберем время и всё обсудим. А пока, нам бы этот злосчастный туман пережить всем вместе, а то непонятные дела в нём творятся. Я, как вы знаете, не из разряда бесстрашных, как Максим, например, а сегодня и вовсе струхнул, как полагается…

– Переживём, Валя, – перебила она его с какой-то удивительной уверенностью.

Егоров даже оцепенел слегка и невольно переключился на ещё один заготовленный вопрос, который собирался задать бабуле.

– Вы нашу недотрогу сегодня не видели? – спросил он.

Старушка недовольно фыркнула и небрежно высказалась:

– А то нужна она мне больно, – это приведение ходячее. Тихо у неё всё утро, как в склепе. А впрочем, когда было по-другому?

Баба Паня пообещала Валентину не выходить больше из своей квартиры, а к вечеру он обязался её проведать. После этого Егоров поднялся на свой этаж, проверил рукой свою незакрытую дверь и нерешительно, как бы с опаской, подошёл к двери с циферкой тринадцать. Он робко постучал и прислушался. Никаких звуков не было. Тогда Валентин постучал уже настойчивее, но за дверью продолжала витать тишина. Прохладный испуг скользнул по его шее, ворвался за ворот рубашки и пробежал по груди, а потом по рукам.

– Маргарита Николаевна, вы дома? – пригнувшись, спросил он в замочную скважину и повернул к маленькому отверстию ухо.

Ответа не последовало, а Егоров от тревожных переживаний уже набрался решительности, шлёпал ладонью по двери и громко обращался: – Это я, Валентин, ваш сосед напротив. Не бойтесь. У вас всё в порядке?

За дверью царило упорное молчание, а Валентину очень хотелось верить, что с женщиной за этой дверью ничего страшного не случилось, и он настаивал:

– Маргарита Николаевна, вы можете не открывать дверь, только ответьте, что вы на месте, чтобы я успокоился. Там жуткий туман во дворе, поэтому я всех обхожу, так сказать, дозором.

Только после этого за дверью послышался шорох, а потом приглушённо прозвучала фраза:

– Мне ничего от вас не нужно. Оставьте меня в покое.

Что-то подобное Валентин и ожидал услышать, но всё равно обрадовался её голосу, и это облегчение разбудило в нём какое-то доброжелательное упорство.

– Маргарита Николаевна, так нельзя. Снаружи происходит чёрте что, …творится какая-то необычная и страшная непогода, – объяснял он немного сумбурно. – Мы же соседи, и… вдруг вам понадобиться моя мужская помощь, …или я захочу у вас попросить какую-нибудь книжку, почитать на вечер. Ведь телевизор не работает. Я боюсь, что этот туман может продлиться до завтра. В общем, мы должны как-то вместе держаться.

– Вместе с вами? – послышался вопрос с какой-то брезгливой интонацией, повернулся ключ в замке, и дверь чуть приоткрылась.

Он заметил в узком проёме капризный чёрный локон, свисающий на видимую половинку её бледного лица, и ещё отметил, что белок её глаза был воспалён красными крохотными прожилками, из чего Егоров сделал заключение, что женщина недавно плакала.

– Как видите, это, действительно, я. Спасибо, что открыли, – неловко поблагодарил он соседку с нелепым поклоном, который представлял собой полное утопление шеи в плечах.

Маргарита Николаевна великодушно открыла дверь наполовину. На фоне тёмной прихожей её бледное лицо казалось и вовсе бескровным; наверное, поэтому Валентин и смог разглядеть красные сосудики в её глазах. Укутанная клетчатым пледом, Потёмкина смотрела на него ничуть не ожидающим, а, наоборот, усталым и даже измученным взглядом, словно это он – Егоров её мучил полчаса назад, и теперь вновь пришёл докончить своё дело.

– Я, действительно, просто так к вам постучал, – с застенчивым извинением говорил он. – Хотел узнать, всё ли у вас в порядке. Ничего ли не нужно? Хлеб, там, …сахар, …может быть, спички?

– У меня всё есть, – равнодушно отвечала она больным хрипловатым голосом, – но через неделю закончится один препарат, который мне жизненно необходим. Выходит, что вы мне его принесёте?

Валентин растерянно пожал плечами, но тут же посчитал, что его невнятные раздумья – это какая-то неуместная слабость и доблестно ответил:

– Конечно, достану. Вы только напишите мне его название.

На её губах промелькнуло слабое подобие улыбки, и она сказала:

– Валентин Владимирович, вы мне казались человеком чутким, но не пошлым. Зачем вы, не задумываясь, даёте сейчас обещание, выполнить которое не сможете.

– Ну, почему же…? – задумался он только теперь.

– Причин достаточно. Этот туман не сегодня, так завтра рассеется, и я сама смогу спокойно поехать и купить всё, что мне нужно, – объясняла она высокомерно и утомлённо. – А если эта белая гадость здесь поселилась навечно, вам всё равно не удастся совершить эту безумную глупость, потому что рецепт на это лекарство я вам никогда не отдам. Ваше геройство похоже на какое-то заигрывание, отвлекающее от скуки, которую нагнал на вас этот туман.

– Не скажу, что в этом тумане мне привиделась скука, Маргарита Николаевна, – возражал он чуть обиженно. – Вы, знаете, я не философ, но хочу вам заметить, что причины-то вы назвали, по которым я не смогу доставить вам лекарство, но они блекнут по сравнению с поводом.

– Поводом? – удивилась она.

– Да, поводом, который вы сами же мне дали перед этим, – продолжал он грустновато и расстроенный: – Если дело будет касаться вашей жизни, то я придумаю какой-нибудь способ раздобыть этот препарат в любых условиях и без рецепта. Поверьте, Маргарита Николаевна, в экстремальной ситуации ум находит нужное решение, если душа даёт ему поддержку. Вы, действительно, взволновали меня этим лекарством, и я готов буду его найти, или придумаю каким образом доставить вас до больницы. Я заявляю вам это от чистого сердца, а вы обвиняете меня не известно в чём.

Маргарита смутилась и не смогла скрыть своего волнения. Глаза её забегали по Валентину от головы до ботинок, нижняя губа задрожала, пальцы вцепились в плед, и она вскрикнула:

– Не стройте из себя святошу! Я вам не девочка. Пережила и испытала всякого… побольше вас. И вы меня не переубедите меня в том, что человек способен что-то сделать для другого просто так; ничего не ожидая взамен. Тем более что мы с вами посторонние друг другу люди.

Валентин не ожидал такого нервного срыва от неё и потому как-то замешкался, не зная, что сказать, …как убедить её в своей искренности, когда она так резко заявила, что ни в каких чужих убеждениях не нуждается.

Маргарита заметила смущение соседа и решила, что попала в цель, что раскусила его похотливые намерения, а потому дополнила себя, уже спокойнее и вызывающе:

– Я тоже не философ, но в поводах разбираюсь не хуже вас. Заглянуть вечерком к одинокой женщине и попросить книгу – это пустячок – для вас вроде как зацепочка к чему-то там…, о чём я и думать не желаю. Для меня это повод, извините, с душком. Знайте, дверь я вам больше не открою.

Валентин стоял ошарашенный, но всё же нашёлся для приличного ответа.

– Это ваше право, но хотя бы тогда отзывайтесь за дверью. Это же вас не затруднит и ни к чему не обязывает, – попросил он и добавил: – А насчёт книги, вы не правы. У меня, к сожалению, мало литературы, и вся она уже неоднократно мной прочитана. Я бы не отказался, допустим, от какой-нибудь русской классики. И повод с последствиями…, о котором вы сказали. Это не повод. Возможно, это лишь маленький предлог, чтобы немного пообщаться с вами, когда я буду не брать, а возвращать вам книгу.

– Вы красиво говорите, но ваша правильность настолько приторная, что я сомневаюсь в вашей искренности, – сказала Потёмкина уставшим голосом и снисходительно спросила: – Так вам принести книгу? И какую?

Егоров воспринял это предложение похожее на подачку, как некое снисхождение к нему, но от книги отказался:

– Давайте перенесём это на потом, когда я всё-таки окажу вам хоть какую-то маленькую пользу, и вы поймёте, что она бескорыстная.

– Как хотите, – бросила она, и уже закрывала дверь, но в последний момент остановилась, посмотрела на него с задумчивым интересом и утвердительно произнесла: – И всё же вы из-за скуки постучались ко мне. В доме ведь остались одни бабки, а вашего молодого друга увезла вчера милиция, вот вы и заявились ко мне.

Валентина Владимировича прямо-таки всего покоробило от этого грубого и неуместного выражения: «бабки». Бабу Паню ещё можно было как-то отнести к этой презрительной номинации, поскольку Потёмкина (естественно, что безмолвно), её недолюбливала и встречалась с ней чаще других, живя в одном подъезде. Но как можно отнести интеллигентную, даже немного величественную Светлану Александровну к «бабке», не говоря уже про достаточно молодую ещё Милу, он не понимал. Егоров решил, что какая-то неразборчивая злость правит Маргаритой, вот она и сгребает всех соседок под одну гребёнку. Но разбираться с этим он не стал, а сказал про Максима:

– Моего друга отпустили, и сейчас он находится в доме, вместе со своей матерью – очень прекрасной женщиной.

– Не знаю, стоит ли вам говорить, Валентин Владимирович, но мне абсолютно не хочется со всеми ими даже секунды общаться, – заговорила она, прислонившись виском к дверному косяку, держась обеими руками за дверь. – Для меня вы, как бы исключение, из этой маленькой своры изгнанных людей. Я вижу, что вы несчастны, но вы бахвалитесь этим, тлеете показным благополучием, …какую-то свою уверенность стелите перед ними, а они – просто жалкий сброд. Вы не примите это за высокомерие, потому что я сама – жалкая тварь. Но я такая с самого рождения, …меня «замешали» такой и выбросили в эту помойку жизни, как забракованную заготовку, а они-то сами себя превратили в мусор. Сильные личности, которые стремятся к совершенству, давно съехали отсюда, а этим оставшимся здесь я никогда не поверю, что они в своём ничтожестве могут сохранять, как вы говорите, какую-то бескорыстность. Да, они все пропитаны злорадством, мелкой ненавистью, и не только ко мне, но и друг к другу.

Егоров был шокирован этой короткой исповедью. Он понял, насколько Маргарита была психологически больна. Она совершенно не видела тех, о ком говорила; она видела только себя в этих выдуманных злых образах. Валентин понимал, что возражать ей нужно очень осторожно. «А лучше, вообще не возражать, – подумал он. – Но, нет. Она умна, чтобы играть с ней в поддавки; заметит сразу же, и тогда я превращусь для неё в подлую лицемерную крысу».

– Вы должны, хотя бы изредка, открывать мне дверь, Маргарита Николаевна, – заговорил он, стараясь вытравить из своего голоса любые нотки, напоминающие сострадание. – Я клянусь, что не переступлю порога вашей квартиры, и мы будем, хотя бы понемногу разговаривать, как сейчас, на площадке. Вы затрагиваете интересные темы, и поверьте, мне хочется обсудить их вместе с вами. Простите за мои нагловатые выводы, но мне показалось, что вы также не без интереса со мной сейчас общались.

– Да, вы правы, – согласилась она и, раскрыв пошире дверь, продолжала: – Мне сейчас даже обидно, что вы не постучались ко мне часом ранее, когда на стекле моего окна появился странный лёд. Мне очень хотелось с кем-нибудь поделиться этим явлением, но о вас, извините, я даже не подумала тогда.

– Что за лед?! Расскажите, как всё было, – настаивал возбудившийся вдруг Валентин Владимирович, и по его «вспышке» Потёмкина поняла, что фокусы со льдом были продемонстрированы не только ей одной.

– Я подышала на стекло, а оно замёрзло, …только с другой стороны, – скупясь на эмоции, поделилась она и спросила: – Ваши окна что, тоже замерзали?

– Нет…, – задумался Валентин, представляя себе картинку из короткого её высказывания, и невольно произнёс чепуху: – У нас льдинки были на трусах.

В расширенных глазах Маргариты Николаевны не было ни иронии, ни возмущения; они недоумённо оценивали Егорова, и когда он понял, что сказал чушь, поспешил исправиться:

– …На белье, что мы сняли во дворе, была надпись из такого… крупного в хрусталиках инея.

– У вас есть предположение, кто может так над нами подшучивать? – спросила она с невозмутимым спокойствием.

– Пока нет, – обречённо ответил он.

– А голос вы тоже слышали? – ввела она этим вопросом Валентина в какую-то лёгкую агонию.

– Не…, нет. …Никакого голоса, – неуверенно ответил Егоров, упорно пытаясь вспомнить то, чего точно не было, и поинтересовался: – А что за голос? Что вам сказали?

– Нет, так нет, – махнула она рукой в сторону. – Значит, мне показалось. И не пытайте меня. Я знаю, что вы и без того все здесь держите меня за ненормальную.

– Лично я так никогда не думал, – оправдывался он.

– Ах, зачем вы сейчас врёте?! – внезапно взорвалась Потёмкина. – Вам по природе нельзя этого делать. У вас на лице всё написано.

– Маргарита…, – пытался успокоить её Валентин, но она вскрикнула:

– Оставьте меня! Не лезьте!

И хлопнула дверью.

С минуту Егоров простоял на площадке возле её двери разочарованный тем, что допустил оплошность, и нужный разговор так внезапно прекратился. Он медленно направился к своей квартире, но вдруг развернулся, опять подошёл к её двери и громко произнёс:

– Маргарита Николаевна! Если опять что-нибудь необычное с вами случится, вы обязательно позовите меня. Моя дверь не заперта.

Разумеется, никакого отклика не последовало, и Валентин обратил внимание, как внизу что-то колыхнулось, пискнул предательский скрип, и шёпотом прикрылась дверь. Любопытная баба Паня всё слышала, но это нисколько не смутило Егорова. Он проявил естественное беспокойство о соседке, которая, пусть по-своему и дикарка, но она же остаётся при этом хрупкой, беззащитная и несчастной женщиной. И любопытство бабы Пани он так же считал естественным в этой ситуации.

Валентин ушёл в свою квартирку и присел на диван. Ему необходимо было сейчас наконец-то расслабиться и обстоятельно поразмышлять, …разложить по порядку всю информацию с впечатлениями, которые он получил от этих двух встреч. Причём последний разговор с Маргаритой Николаевной занимал его гораздо больше, потому что осадок после него остался в душе Егорова тревожный, но и какой-то заманчиво противоречивый. Он закрыл глаза, и казалось, что перед ним до сих пор приотворяется…, то прикрывается дверь, а в проёме он видит бледное, почти прозрачное лицо, капризный чёрный локон и глаза, которые уже выплакали все слёзы и от этой вынужденной засухи покрылись красными болезненными прожилками.

Во втором подъезде обосновалась тишина, впрочем, как и в подъезде за номером один. Все часы показывали, что день перевалил за экватор, но казалось, что в самом доме время попросту остановилось; секунды, может быть, и отсчитывали минуты, но все эти исчисления, словно невидимыми пузырьками повисали на лестничных площадках, в квартирах и плавали в беззвучной атмосфере. А туман, окутавший дом и всю окрестность, не собирался убавлять свою густоту, заполнив воздух непроглядной, а теперь уже можно утверждать, что и непроходимой белой завесой. Солнечный свет был повсюду; искрился позолотой и серебром в белоснежном мареве, и слепота эта казалась блаженной, если бы это был какой-нибудь контролируемый аттракцион на ограниченное время. Но согласитесь, что становится жутковато, когда ты не понимаешь: аттракцион это сломался или исчезло время.

Глава 4. Война и мир.

Проведём как бы небольшую перекличку. Максим Зиновьев и Пётр Добротов спали. Мила Алексеевна пыталась реанимировать подгоревшее мясо. Светлана Александровна читала книгу, Маргарита Потёмкина страдала от возобновившейся физической внутренней боли, размышляла о своей судьбе и немного о состоявшейся беседе с соседом. Баба Паня перебирала какие-то важные бумаги, а Михаил Анатольевич Жмыхов пребывал в полуживом состоянии неизвестно где.

Валентин Владимирович сидел на диване, смотрел в непрозрачный белый квадрат окна, рассечённый крестом рамы, и думал уже о необычном тумане как о некой паузе, которая была и не так уж необходима в его застывшей жизни, но почему-то ему казалось, что в этой вынужденной блокаде присутствует роковая и пока неуловимая составляющая. Мистические фокусы тумана, конечно, намекали на это, но они оставались всего лишь намёками, а какая-то главная правда хранилась там, за белой завесой, и она ещё не дала окончательно о себе знать. Всё это выглядело в виде предчувствия, но предчувствия такого, в котором не приходилось сомневаться, а потому Егорова тянуло в эту белую пелену, обосновавшуюся во дворе, как идейного труженика, у которого осталась незаконченная работа. Но надо сознаться, что Валентин Владимирович сказал бабе Пане о себе правду: он был человеком любознательным, но далеко не бесстрашным. После утреннего похождения он уже боялся изучать двор без Максима, даже с подготовленным страховочным тросом, который заманчиво лежал между подъездами. Валентин догадывался, что Макс сейчас отдыхает после ночного задержания, а потому терпеливо ждал вечера.