Рудольф. На основе реальных событий. Часть 1

Впереди раздался свисток паровоза, потом послышалось нарастающее пыхтение, вагон тронулся, и Рудольф почувствовал ставшую уже привычной за эти дни мелкую вибрацию взад-вперед, в такт движению поршней паровоза, вращавших колеса. Движение ускорялось, вагон пару раз качнуло на стрелках, а стук колес становился все более ритмичным и монотонным. Рудольф зевнул, повернулся на бок, натягивая на плечо старенькое папино пальто. Поспать еще? Пожалуй… И он снова закрыл глаза.

Глава 2. Чита

1912 год. Чита.

День выдался ярким, солнечным, и льдинки, покрывшие за ночь края луж по углам плаца, к дневному построению уже растаяли. Сам плац, загодя очищенный от снега, обдуваемый теплым ветерком, под лучами весеннего солнца выглядел празднично. Кучи снега, громоздившиеся по его краям, день ото дня становились все более ноздреватыми и рыхлыми, и днем от них по плацу текли ручейки. А от рек – Читинки и Ингоды – сейчас несло теплым воздухом, и, похоже, там уже начинало что-то зацветать, потому что иногда к аромату мокрой земли примешивались дразнящие запахи молодой травы. А еще ветер нес со станции запах дыма и уголька, и это напоминало о дороге и о доме.

Рудольф в чистенькой, тщательно отутюженной форме и с винтовкой на плече стоял, вытянувшись в струнку, напротив столика с текстом Присяги. Все, как учили. Около столика стоял незнакомый высокий усатый офицер, а рядом с ним – лютеранский священник. Говорили, что он приехал специально ради них из Иркутска. А лютеран-то в роте было всего двое: сам Рудольф и еще кто-то из первого взвода. Все остальные были православными, и их выстроили квадратами напротив четырех других столиков. Все сейчас ждали командира роты, подполковника Гинейко, а тот беседовал с каким-то гражданским немного в стороне от знамени роты.

Рудольф, скучая, косился на горы. Собственно, горами их было не назвать, – так, сопки. Вот после Байкала по пути у них были горы, аж дух захватывало. Впрочем, дорога в Читу за эти месяцы стала стираться из памяти. Потому что основным воспоминанием ушедшей зимы был холод. Они приехали в Читу после обеда, солнце стояло высоко. Пока выгрузились, построились и пошли от вокзала куда-то вверх и влево, Рудольф уже замерз, и на подходе к казармам ощутимо дрожал. Было, наверное, минус двадцать, а может, и холоднее. Город был побольше Пскова, встречались здания с интересной архитектурой. Впрочем, Рудольфу сейчас было не до красот: морозный воздух обжигал.

А дальше начались будни учебного подразделения, тоже пропитанные холодом. На плацу, на переходах в столовую, а главное – в казарме. От деревянных стен, казалось, дуло ледяным ветром: в помещении стояло не более шести градусов тепла. Греться можно было только около нескольких печей, но жизнь молодого солдата расписана по минутам. Приходилось терпеть. Уставы зубрили, сидя в классе прямо в шинелях. Так шли дни за днями – зубрежка, строевая, бесконечные упражнения с оружием и снова зубрежка. Не так штыком колешь, не так койку заправляешь, не так слова запомнил… Правда, до мордобоя пока не доходило. Хотя поговаривали, что это вещь обычная.

Согреться можно было только в бане – раз в неделю. И ночью, укрывшись шинелью и натянув одеяло на голову. Сосед Рудольфа по нарам, местный паренек Тимофей, открытый и приветливый, подсказал укутывать ноги под одеялом портянками. Так теплее, и можно спать до утра. Хотя заснуть иногда было непросто, несмотря на постоянную усталость. Молодость брала свое, и когда Рудольф закрывал глаза, он вспоминал натопленный будуар Марии в Санкт-Петербурге…

…почему уверенная в себе молодая женщина, легко командовавшая штатом слуг и управлявшая домом Калашникова, положила глаз на юного шоффера, осталось для Рудольфа загадкой. Она несколько раз задавала ему по вечерам незначащие вопросы, а однажды вызвала молодого человека к себе. Удивленный, уставший за день, подготовивший автомобиль на завтра и собиравшийся ложиться спать, парень пришел к ней, ничего не подозревая. А она, одетая уже в длинный ночной пеньюар, просто закрыла дверь на замок, усадила Рудольфа на табурет, положила ему сзади руки на плечи и стала гладить, что-то шептать, прикасаясь к спине мягкой грудью и обдавая зовущими ароматами.

В общем, соблазнила. Рудольф и не сопротивлялся особенно, потому что похоть немедленно взяла свое. Это не было похоже на их романтические отношения с Ирмой. Здесь рядом было женское тело – красивое, страстное, в полном соку, которое жадно требовало и брало свое. Она учила его каким-то премудростям, откровенно наслаждалась, и Рудольф теперь возвращался в свою кровать только под утро, а уже после обеда начинал представлять себе следующий вечер. В доме все делали вид, что ничего не происходит: спорить с Марией было себе дороже, а молодые хозяева ее любили.

И вот теперь Рудольф, пригревшись под одеялом и шинелью, вспоминал обводы ее фигуры, стоны, ласки и объятия. Впрочем, долго так лежать было невозможно: вихрь желания начинал закручиваться в сознании жаркой бурей, и тело ныло. Приходилось вставать, натягивать ледяные сапоги и идти в умывальню, где около еще одной печи стояла бочка с такой же ледяной водой. Плеснешь в лицо, подышишь – станет полегче. Так они и бегали мимо дневального по очереди, а за стенами казармы завывал ветер.

Холодно, очень холодно было и на плацу. Поскольку Монголия находилась рядом и нападение монголов или китайцев могло случиться в любой момент, молодых солдат 2-го Сибирского стрелкового корпуса ускоренно тренировали владеть винтовкой. И упражнения по приготовлению к стрельбе, и фехтование – все происходило на плацу, под ярким читинским солнцем, на ветру да на морозе. Или на стрельбище… Пальцы мерзли, ноги в сапогах леденели, шинель не грела, башлык индевел. Вот когда зубрежка Уставов становилась желанной, а кружка горячего чаю в столовой – пределом мечтаний…

…а еще, конечно, в первые месяцы ему очень хотелось есть. Кормили в целом сносно, но голод мучил, особенно когда начался православный Великий Пост, и по приказу командира роты их три недели из семи кормили постной пищей. И все остальное время по средам и пятницам. Рудольф только губы поджимал: он не был особенно религиозен, скорее напротив. Как папа. Тем более что православный Пост не имел к нему вообще никакого отношения. Но приказ есть приказ, жаловаться было некому.

Рудольф иногда вспоминал детский сон, яркий и навсегда потрясший его. Во сне он оказался совершенно один в огромном соборе – наверное, в Домском в Риге, а впрочем, это был Собор его сна. Там, подняв голову вверх посреди огромного пространства, с чувством какого-то освобождения мальчик закричал: «А бога нет!». И тут же на него обрушился красивейший аккорд органной музыки. Мощной, очень чистой, проникающей внутрь всего его существа, совершенно невозможной и прекрасной, потрясающей до слез, шедшей отовсюду – сверху, от стен, просто из воздуха. Как ответ. Но Рудольф был не из таковских, он был упрям. И еще дважды отчаянно и громко кричал мальчик вверх, что бога нет, и еще дважды его накрывала и переполняла эта фантастическая музыка…

Глубоко верующим он так и не стал – напротив. Латышская школа при соборе Святого Якоба в Пскове отбила желание учиться, несмотря на попытки перещеголять в учебе старшего брата Ваню, то есть Яна-Вольдемара. Вероятно, Рудольфу просто не повезло с преподавателями. Так или иначе к лютеранской вере молодой человек относился с иронией, как и к православной. Но в армии это никого не интересовало. Великий Пост? Командир роты приказал постное меню. И значит, меню будет постное. А когда после отбоя начинает бурчать в животе… Спасал кусок хлеба из кармана шинели, припрятанный в обед или ужин. Хлеб они с соседом, Тимофеем Трофимовым, частенько делили пополам, тихонько жуя после отбоя и мечтая о нормальной еде. Хлеб в Чите был вкусный.

И еще одна вещь въелась в сознание Рудольфа. Как бы ни была велика дистанция между ним и Калашниковым там, в Санкт-Петербурге, – это были отношения хозяина и наемного работника. Молодой человек, будь на то желание, мог взять расчет и уйти – если не вспоминать, конечно, что он очень дорожил своей работой. Просто такая возможность у него была. Здесь же никуда уйти было нельзя. И старший унтер-офицер их взвода был почти что богом, а любой офицер – небожителем. Даже говорить с ним без разрешения не полагалось. Потому что сам Рудольф покуда был никем. Молодым солдатом.

…в апреле, когда они уже вовсю готовились к Присяге, в углу плаца разложили что-то огромное. Это был змейковый аэростат для корректировки артиллерийского огня, как важно сказал учитель молодых солдат их третьего взвода, ефрейтор Николаев. Для него будут добывать водород и через газгольдер надувать в эллинге. Ну, в том высоком сарае. А это вот шар для свободных полетов.

Вокруг аэростата копошились нижние чины, подвозили на тачках к эллингу алюминиевую стружку и какие-то емкости, громко и резко отдавал команды какой-то поручик. Рудольф, двигаясь с винтовкой и машинально исполняя команды в строю, поглядывал, как около эллинга раскладывали ткань шара, и она занимала все больше места.

Потом сильно запахло мылом, что-то загудело, и шар стал надуваться. Впрочем, досмотреть до конца на этот раз не получилось: их отвели в казарму повторять наизусть текст Присяги. После обеда в части появились другие офицеры, а также гражданская публика – дамы. В корзину забрался высокий поручик с женой – Рудольф видел его в первые. Ишь, не боится супругу катать, подумал молодой солдат, а между тем раздалась команда «Дай свободу!», и шар стал подниматься. Видели они это уже мельком: Николаев расслабиться не давал.

Но главное творилось в противоположном углу плаца… Рудольф не верил своим глазам. Там несколько неразговорчивых солдат в синих куртках стали собирать два аэроплана! И собрали. Значит, не врал Николаев про авиаотряд, что вот-вот его сформируют… Один аэроплан большой, с крыльями в два этажа, с еще одной поверхностью, вынесенной вперед, с ярко блестевшими на солнце медными баками и большим пропеллером. На хвосте у него большая цифра восемь. А второй поменьше, с крыльями в один ряд.

Аэропланы простояли на плацу два дня, а потом их разобрали…

– Молодой солдат Калнин! – голос офицера резко вернул Рудольфа к действительности.

– Я! – Показалось, что ответ прозвучал глухо. Он вытянулся еще сильнее и перехватил винтовку за ремень.

– Для принятия Воинской Присяги ко мне!

– Есть! – Прошедшие две недели они репетировали этот момент с Николаевым, причем по многу раз. Правда, тогда Евангелие на столе имитировала картонка. Он четким шагом подошел к столу и отрапортовал: – Молодой солдат Калнин для принятия Воинской Присяги прибыл!

Рудольф поправил винтовку, взял в правую руку картонку с текстом и начал произносить текст. Они выучили Присягу наизусть, и текст перед глазами находился просто на всякий случай, чтобы не сбиться. Слова доносились, словно со стороны, будто не он сам это произносил, а кто-то посторонний:

– …не щадя живота своего, до последней капли крови, и все к Высокому Его Императорского Величества Самодержавству силе и власти принадлежащие права и преимущества, узаконенные и впредь узаконяемые, по крайнему разумению, силе и возможности исполнять…

Текст был длинный, важно было не сбиться. Наконец, он закончился:

– …В чем да поможет мне Господь Бог Всемогущий. В заключение сей клятвы целую слова и крест Спасителя моего. Аминь.

Рудольф положил текст Присяги на стол, повернулся к священнику, поцеловал лютеранское Евангелие и простой крест без украшений. Выдохнул: все, отмучился и не сбился.

– Рядовой Калнин, – в голосе офицера прозвучали торжественные нотки. – Поздравляю с принятием Воинской Присяги!

– Служу Его Императорскому Величеству! – успокоенный Рудольф ответил лихо и звонко.

– Встать в строй!

– Есть! – и Рудольф четким шагом пошел ко второму солдату-лютеранину, придерживая винтовку.

После Присяги события понеслись вскачь. Сначала им выдали оружие. Теперь их винтовки стояли в общей пирамиде взвода. Молодых солдат официально предупредили: в ближайшее время могут развести по другим подразделениям. Рота воздухоплавательная, в ней есть взводы, которые обслуживают подъемы аэростатов. А будет еще один взвод, точнее – отряд. Авиационный. От этой новости у Рудольфа перехватило дыхание. Он снова увидит аэроплан рядом, сможет потрогать его, увидит полеты… Ради этого стоило терпеть читинские морозы!

Молодых солдат стали по одному вызывать к высокому и хмурому худому поручику с большими гвардейскими усами, в большую брезентовую палатку на краю плаца. Тому самому, что катал жену на воздушном шаре. Первым, что увидел Рудольф, войдя в палатку, был двигатель. Небольшой по сравнению с автомобильным, с торчащими во все стороны по кругу цилиндрами, пахнущий касторовым маслом. Наполовину разобранный. Около него, одетые в синие технические куртки, копошились несколько старослужащих. Рудольф их уже видел: в казарме они жили в отдельном помещении, в пятом взводе, все время ходили вместе и о чем-то тихонько переговаривались, держась особняком.

Поручик внимательно листал бумаги Рудольфа, а потом стал задавать вопросы. Чему учился, где, кем потом работал. Вопреки ожиданиям, умение управлять автомобилем отметил только вскользь, зато подробно расспрашивал про Корытово: что за моторы обслуживал у лодок, какие обязанности были на электростанции и на пароходе. Чем конкретно занимался, что делал. Рудольф, слегка удивленный, отвечал тем не менее подробно и обстоятельно. В дальнем углу палатки, в тени, он уже заметил какую-то деревянную конструкцию со стальными растяжками. Это был наполовину собранный аэроплан!

После отбоя они тихонько перешептывались с Тимофеем.

– Рудя, а ты видел, как аэроплан летает?

– Видел. В Петербурге.

– И я видел, в Иркутске, летом. Там Седов гастролировал. Красиво…

– Как думаешь, возьмут?

– Ты шоффер, тебя точно возьмут.

– Ну, ты тоже не хлебопашец, – Рудольф усмехнулся и помолчал. – Да, Тима, представляешь… Оказаться рядом, дотронуться рукой…

– Просто не верится, Рудя…

И вот ясным майским утром их торжественно построили на плацу. Теплый ветерок, который нес от вокзала запахи железной дороги, а от дальних сопок за рекой – аромат распускающейся зелени, дразнил и словно звал куда-то. У знамени стоял командир роты, подполковник – солидный, с бородой. Рядом с ним расположились другие офицеры. А сбоку еще трое: незнакомый штабс-капитан, невысокий, худенький, с суровым лицом и лихо закрученными усами, тот самый хмурый высокий поручик и еще один поручик, потолще и ростом пониже. Выглядели они нарядно и празднично, солнце подсвечивало их из-за спины, и казалось, что три офицера словно охвачены ярким ореолом. Да и вообще все это утро, казалось, тянулось вверх, к голубому безоблачному небу.

Командир роты, очень представительный в пенсне, при ордене на груди и шашке на боку, торжественно сообщил о создании авиаотряда, и адъютант стал зачитывать список нижних чинов, которые выходили из общего строя и становились около офицеров в колонну по два. Сначала вызвали ту тихую группу – Рудольф уже знал, что они приехали из Офицерской Воздушной школы, из Гатчины. Четырнадцать человек, мотористы и столяры-сборщики аэропланов… Вот же повезло! Потом стали вызывать других солдат, и наконец… Наконец вызвали его. Рудольфа. Единственного из третьего взвода… Эх, Тима…

Рудольф с бьющимся сердцем стоял теперь напротив казарм, напротив строя роты. Дальние сопки, которые сейчас оказались справа, словно выросли и стали ближе. А солнце, которое теперь светило сзади и слева, отбрасывало на плац тень от их строя, ровную и четкую. Им говорили что-то еще, что-то важное, но слова не касались сознания, потому что все существо было до краев заполнено радостью: он увидит аэропланы, он дотронется до аэропланов, он будет их обслуживать… Словно мощный теплый поток распирал грудь и поднимал его вверх – как водород поднимает аэростат.

Когда торжественная часть закончилась, их подвели к той самой палатке. Штабс-капитан, заложив руки за спину, прошелся вдоль строя новоиспеченного авиаотряда, потом на каблуках повернулся к нижним чинам и сказал, спокойно и негромко:

– Времени у нас с вами нет, нужно готовиться к полетам. Послезавтра выступаем в летние лагеря, на аэродром. Будем строить сараи, потом будем собирать аэропланы. И летать. Сейчас всем получить техническую форму, она в палатке. На матчасти работать только в ней. Увижу кого в обычной форме – выгоню. Дальше под командой поручика Фирсова готовьте оборудование к перевозке на аэродром. Кто до сих пор служил не в пятом взводе, переедете в казарму авиаотряда вечером. Когда места освободятся. А пока за работу. Прошу Вас, господин поручик.

Хмурый высокий поручик улыбнулся, отчего его лицо словно озарилось светом, а глаза блеснули.

– Младший унтер-офицер Городний!

– Я! – отозвался старослужащий усатый унтер-офицер из числа работавших на технике.

– Берите в помощь ефрейтора Обухова и выдайте форму по списку, у кого нет. Фомин и Красюк, начинайте паковать оборудование со старой командой. Городний, как выдадите форму, постройте личный состав перед палаткой. Распределим на работы…

Весь этот день до обеда, а потом до вечера они собирали в большие деревянные ящики инструменты, помогали упаковать два мотора, на подхвате поднимали и помогали переносить и укладывать части аэроплана в огромный фургон с маркировкой завода ДУКС. Рудольф работал в паре с улыбчивым молодым солдатом, который сразу же пришелся ему по душе своей аккуратностью и легким нравом. Когда они в первый раз взялись за деревянную раму сложного профиля, с тщательно исполненными поперечными деталями, аккуратно пригнанными и пахнущими каким-то удивительно приятным ароматом, он испытал чувство, похожее на удар тока. Это настоящее крыло аэроплана. Настоящее, и оно уже летало!

Еще полгода назад он считал себя вполне состоявшимся человеком: с хорошим доходом, с прекрасной работой – много ли вы, господа мои, знаете шофферов в Санкт-Петербурге? В Пскове чувствовал себя практически хозяином, имея возможность сорить деньгами и помогать родителям. Твердо стоящий на ногах, работящий, уверенный в себе, любимец женщин… Но здесь… Здесь было что-то совершенно иное, не связанное с армейской службой, что-то потрясающее и прекрасное. Он словно опять стал неопытным юношей, восторженно глядящим на мир! И каждое движение сейчас было чем-то совершенно невозможным и одновременно удивительным!

– Чего замешкались? – насмешливый голос офицера оторвал Рудольфа от созерцания крыла. – Нравится?

– Красивое… – Рудольф поднял глаза на поручика Фирсова и словно вернулся с небес на землю. Вытянулся, не выпуская крыла из рук: – Виноват, господин поручик!

Фирсов усмехнулся, глядя на Рудольфа с напарником, и махнул рукой: несите, мол. Он вообще часто подсказывал, показывал, паковал сам, и видно было, что работа с аэропланом доставляет ему истинное удовольствие. Рудольф тихонько дивился: этот поручик очень сильно отличался от других офицеров роты, был какой-то теплый. Привыкнув за эти месяцы к огромной дистанции между офицером, который мог все, и нижним чином, который ничего не мог, с Фирсовым Рудольф не чувствовал этого барьера. Внутренне. Впрочем, он знай себе помалкивал да работал.

Наконец, вечером они вернулись в казарму, и там был переезд. Теперь весь авиаотряд, тридцать три человека под командой младшего унтер-офицера Игнатия Городнего, находился в одном помещении. Впрочем, только до послезавтра. Рудольф и Конон, как звали улыбчивого нового знакомца, заняли соседние нары. По другую сторону от Рудольфа разместился худенький белобрысый парень с веснушками, Виталик. Пожитков у каждого было немного, все умещалось на полке над нарами.

У Рудольфа была еще заветная стопка писем и открыток, перевязанных ленточкой. Письма от Нелли, открытка от мамы… Тимофей, оставшийся в третьем взводе, всю весну подтрунивал над приятелем: мол, вместо дела сидишь над листом бумаги, а личного времени остается всего ничего. Лучше подворотничок подшей. Писать домой Тимофею было лень, и поэтому писем он не получал. И завидовал. Рудольф ухмылялся и продолжал писать. Впрочем, подворотнички он пришивал быстро. И аккуратно.

Напротив Рудольфа с Кононом, у окна, через большой проход, расположился молчаливый солдат – складный, но полноватый, с большими щеками и заметными усами, которые у Рудольфа с Кононом только пробивались. Спокойный и размеренный, но явно с твердым стержнем внутри. А рядом с ним сосед – тоже очень спокойный, улыбчивый, высокий и мощный, с открытым лицом без усов, с широко посаженными глазами и большим твердым подбородком.

Звали их Егор и Иван, и были они на год старше Рудольфа с Кононом – предыдущего призыва. Рукастые оба, это Рудольф заметил сразу. Чувствовалась у обоих хорошая подготовка, умение работать с техникой и любовь к ней. А Иван, кстати, был одним из «гатчинских» – мотористом. Он сразу же располагал к себе.

В дальнем углу, у окна, на освободившихся местах устроились два шумных и одновременно заносчивых парня, Григорий и Мартын. Оба тоже были из «гатчинских», дело свое знали, но с молодыми солдатами вели себя холодно, почти не замечая при разговоре или покрикивая на них во время работы. Общались только со своими. Рудольф про себя хмыкнул: чай не баре, выдюжим. Вон, Иван тоже из Гатчины, а носа не задирает. И вообще, главное – это аэропланы. А они рядом. Сегодня дотронулся…

После отбоя Конон прошептал:

– Оно такое гладкое и легкое… Знаешь, Рудольф, я как будто другим стал, как до крыла дотронулся. А как соберем…

– Да. – Рудольф лежал, задумчиво закинув руки за голову. – И мы увидим, как он полетит… Аэроплан…

– Как не со мной все… – Конон мечтательно вздохнул, а потом повернулся на бок, причмокнул и засопел.

Работа на аэродроме кипела. Пахло свежераспиленным деревом, глухо стучали топоры и молотки – авиаотряд строил огромный сарай для самолетов, а также несколько сараев поменьше для горючего, оборудования и всяческих подсобных материалов. Руководил работами поручик Фирсов, а главным исполнителем был Григорий Петров – один из заносчивых «гатчинских». Он зло орал, гоняя подчиненных ему подмастерьев, но работа у команды шла споро.

Аэродром располагался к северу от города, выше по течению Читинки и примерно на версту дальше летнего лагеря Читинского сбора. Там было большое и довольно ровное поле, с запада к нему подходила река, которая текла от сопок на юг, к Чите, и впадала там в Ингоду. Длинный сарай строили вдоль нее, потому что ветра в Чите дули от сопок. То есть с северо-запада. Аэроплан же должен взлетать и садиться против ветра, как сказал им поручик Фирсов.

Все три фургона с аэропланами уже стояли тут. Тут же была установлена большая палатка, где на козлах торжественно разместились три авиационных мотора. Моторы назывались «Гном». Впрочем, на гномов они были не очень похожи: пять или семь цилиндров, расположенных по кругу, а потом всего несколько деталей – вал, масляный насос… По сравнению со знакомым Рудольфу автомобильным двигателем Руссо-Балта, мотор выглядел легким и каким-то несолидным, хоть и намного мощнее. Впрочем, так и должно быть: это же авиационный двигатель, и создан он, чтобы летать, – думал Рудольф с каким-то трепетным чувством.

Но к двигателям их с Кононом покуда не подпускали, в палатке под руководством Фирсова работали только несколько гатчинских мотористов. Из знакомых там был улыбчивый Иван Красюк. Верховодили младший унтер-офицер Игнатий Городний и смуглый и узкоглазый ефрейтор, Фрол Болбеков. И, конечно, не отходил от моторов насупленный и надменный Мартын Госповский – сосед Петрова по казарме. Остальные нижние чины пока что были на подхвате. И все равно, каждый вечер Рудольф, Виталик и Конон, лежа в солдатской палатке на переносных койках, с восторгом перебирали события дня и смаковали приближавшееся невозможное и одновременно ожидаемое – скоро начнутся полеты! Прямо здесь, и они сами будут тут же. На аэродроме!

Становилось теплее, все зазеленело, но теперь иногда шли дожди, а по утрам трава была покрыта росой. Самолеты потому не собирали целиком, ожидая постройки большого сарая. Собирали только отдельные части, которые могли уместиться в большой палатке. Рудольф, впервые оказавшись внутри фургона со сложенными частями аэроплана, с интересом принюхался. Пахло деревом, материей, немного касторкой… Запах был сложным и приятным. Было в этом фургоне что-то от сундука с сокровищами. Да, собственно, это и был сундук с сокровищем – самым недавним и, пожалуй, самым красивым по духу изобретением человечества…

Наконец, сборка аэропланов началась. Все три были уже летавшие и слегка потрепанные – два «Фармана», с бортовыми номерами 8 и 10 на нижней поверхности крыльев и на хвостовом оперении, и «Блерио» с номером 1. «Долго работали в Гатчине», – ворчали сборщики, стараясь максимально очистить обшивку и рамы от потеков масла и прилипших к ним частичек мусора и аккуратно натягивая материю на каркас. Остальные нижние чины, когда удавалось, старались постоять рядом с аэропланом, дотронуться, рассмотреть. Их не гоняли, но дел в отряде полно, а потому глазеющих на аэропланы в сарае обычно было немного.