Рудольф. На основе реальных событий. Часть 1

Вокруг пели птицы, стало заметно светлее, над рекой поднимался туман. Рудольф обнял ее, она не отстранилась, только румянец на щеках стал гуще и дыхание участилось. Когда губы молодого человека коснулись ее лица, она не двинулась, словно бы и не заметила ничего, и тогда он поцеловал ее по-взрослому, в губы. По телу девушки пробежала дрожь – она не отвернулась, напротив, как цветок раскрылась навстречу Рудольфу. Слово есть слово, а, впрочем, парень ей, похоже, нравился всерьез. Так или иначе, но они обнялись и целовались долго и страстно, а потом рука Рудольфа легла ей на грудь, и он почувствовал зовущую выпуклую мягкость под тканью сарафана и тепло, и напрягшийся сосок, и ее тяжелое дыхание, но губы ее только сильнее впились в его губы, и он с нарастающим вожделением понял, что сегодня ему действительно можно все.

Рука парня легла девушке на бедро, огладила круглое колено и потянулась выше, к заветному и пока непознанному, а подруга уже сама продолжала целовать его – исступленно и яростно, и ткань сарафана поднималась все выше, а штаны Рудольфа уже грозили лопнуть. Он лихорадочно думал, как лучше поступить: уложить ее на палубу прямо здесь или отнести на руках на пирс. Но там узкий трап, она может испугаться и убежать. А здесь прохладно и жестко, зато рядом. Решение так и не пришло к молодому человеку, уже чувствовавшему пальцами жесткие кудрявые волоски, когда с берега раздался знакомый и совершенно неуместный в этот момент голос:

– Ах, негодяй! Ты здесь еще и с девками путаешься!!!

Рудольф, у которого от ужаса перехватило дыхание и внутри похолодело, оглянулся – и увидел Фрорина, злого и бледного, стоявшего, с усилием опершись на трость, на вершине лестницы, ведущей к причалу. Он явно был навеселе и слегка покачивался. Фрорина придерживал за локоть пухлый молодой господин в очках, тоже нетрезвый, но крепко стоявший на ногах и очень веселый. Господин этот улыбался и потягивал до половины скуренную сигару.

Фрорин двинулся было вперед, но запнулся обо что-то ногой и чуть не упал с лестницы. Впрочем, пухлый молодой человек поймал его, поддерживая рукой и громко хохоча:

– Погоди, Эмилий, не сбежит твой машинист. И лодка цела твоя. А девка-то хоть куда, смотри, какая красавица!

Ирма, вспыхнув до корней волос и оттолкнув незадачливого кавалера, выскочила из лодки на причал и, сверкая босыми пятками, дала деру вдоль обрывистого берега реки к серому, похожему на древний бастион каменному выступу и дальше вниз по течению, в сторону Мирожки. Рудольф не обратил на нее внимания: он во все глаза, как кролик на удава, смотрел на медленно спускавшегося по ступеням и покачивавшегося, словно корабль на волнах, Фрорина. У того от злости, а может быть, и от выпитого за ночь алкоголя, один глаз ощутимо съехал к переносице, но в остальном хозяин держался неплохо, по крайней мере при помощи не известного Рудольфу господина.

– Как ты мог взять лодку без спроса?! Ты мог посадить ее на мель! – Немецкий акцент Фрорина сейчас был очень заметен.

Рудольф молчал, обмирая, и внимательно смотрел на носки лаковых туфель хозяина, только в паре мест забрызганные грязью. В сумеречном свете раннего утра они выглядели странно, словно облитые водой.

– Но не посадил же. – Толстый молодой человек смотрел на Рудольфа весело, с лихим прищуром. – В который раз ходил там? Ну-ка отвечай!

– В первый. – Рудольф с опаской мазнул взглядом по лицу Фрорина и посмотрел прямо в глаза толстощекому. От волнения ему все время хотелось говорить по-латышски, и потому русские слова давались с трудом. Он подумал и добавил, пожав плечами, чувствуя, как изнутри поднимается волна раздражения: – Фарватер всем известен, да что я, маленький, что ли? Моторы эти лучше меня никто не знает, невелика хитрость по воде рулить!

Тут он, спохватившись, снова с испугом взглянул на Фрорина и понурился. Выходило скверно. Если Фрорин сейчас его уволит, найти хорошую работу будет непросто. Псков невелик, все друг друга знают. Рудольф нахмурился и сидел, опустив плечи, наклонив голову и глядя себе под ноги, от которых к низу живота поднимался холод. Почему-то вдруг остро запахло бензином и маслом – а раньше не пахло совсем.

– В десять утра придешь в контору за расчетом, – голос Фрорина был сух. – Проверь, чтобы лодка была привязана. И за бензин вычту, и за прокат. Пойдемте, Петр Петрович…

При обращении к толстощекому голос у Фрорина изменился до неузнаваемости. Прямо-таки маслом потек. Видать, крупная шишка, – грустно усмехнулся Рудольф и продолжил сидеть, разглядывая прекрасно оструганные и недавно окрашенные доски палубы. Все тело заполняла горечь и пустота: что теперь скажет папа? Ехать пастухом в Аллажи?..

– Значит, увольняете его, Эмилий? – Толстощекий обращался к Фрорину по имени. – А потом не пожалеете? Слышал я про этого чудо-мастера.

– Увольняю! – Фрорин резко повернулся и снова сильно пошатнулся, но Петр Петрович опять успел поймать его за локоть и не дал упасть в воду. Рудольф вскинул голову и с надеждой взглянул на толстощекого. Фрорин же крепко уперся тростью в доски причала, расставил для устойчивости ноги и, покачиваясь, сказал тоном ниже: – Таких… не держим.

– Купеческое слово верное, – Петр Петрович кивнул, ухмыльнулся и посмотрел на Рудольфа. – А ну-ка, герой, иди сюда.

Рудольф, с опаской поглядывая на Фрорина, проверил еще раз швартовы и вылез из лодки. Мотор-то он с самого начала отсоединил и от бака, и от аккумулятора, как только они с Ирмой пришвартовались. Толстощекий смотрел на него весело и оценивающе, попыхивая сигарой. Фрорин, делая вид, что дела Рудольфа его больше не касаются, опершись на трость, глядел на противоположный берег Великой, над которым разгорался рассвет. Рудольф несмело подошел к позвавшему.

– Кто я, знаешь ли? – Молодой затянулся сигарой, выпустил в небо клуб ароматного дыма и теперь смотрел на Рудольфа с прищуром.

– Нет, – несмело ответил Рудольф, – Ваше… Превосходительство.

По лицу толстощекого пробежала быстрая тень, он поморщился, словно от зубной боли, а потом опять заулыбался.

– Петром Петровичем зови. Я – Калашников. Младший. Слыхал?..

Рудольф кивнул: кто же не слыхал про младшего Калашникова, самого крупного винозаводчика Пскова и хозяина Корытово!

– Хочешь пойти ко мне шоффером? – Калашников продолжал улыбаться, но голос его чуть заметно дрогнул, и он снова затянулся сигарой. – На автомобиль… На мой автомобиль.

– Я не умею… – Рудольф аж задохнулся, вспомнив, как всего несколько дней назад во все глаза смотрел на машины Первого Всероссийского автопробега, пролетавшие мимо него по трассе, на запыленных, но тем не менее важных шофферов и их механиков, вспомнив и свои пылкие мечты когда-нибудь сесть за руль автомобиля. Он прокашлялся. – Не умею водить…

– Научишься, – Калашников снова затянулся сигарой, оценивающе глядя на Рудольфа. – Как лодкой управлять, так ты герой? Ну вот и здесь справишься. Согласен?

– Да. – Рудольфу казалось, будто бы какая-то теплая струя надувает его изнутри, а потом возносит вверх, к розовеющим облакам. Как воздушный шар. Он кивнул: – Согласен…

– Значит, после того как заберешь расчет, – тут Калашников кивнул на Фрорина, – придешь ко мне. Тебя там встретят, у конторы. Ну, пошли, Эмилий. По последней, и в кровать?

– Пойдемте, Петр Петрович. – Фрорин подобострастно пропустил Калашникова к лестнице, но тот снова с хитрой улыбкой взял немца за локоть.

– Э, нет, Эмилий Иванович, – сказал он, хитро подмигнув Рудольфу. – Пошли вместе, эвон как тебя качает.

Они поднялись на несколько ступенек, а потом Калашников отпустил Фрорина, остановился, обернулся, смерил взглядом Рудольфа, оставшегося внизу, и без улыбки сказал:

– Одно условие, молодой человек. На супругу мою взгляда не подымать. А то вон ты какой шустрый.

Рудольф, глядя на Калашникова во все глаза, сглотнул и молча кивнул. В этот момент все юбки мира не могли встать между ним и автомобилем… Господа давно уже ушли, а Рудольф все сидел на причале, свесив ноги в воду и глядя на встающее из-за противоположного берега солнце. Вода тихонько журчала, в кустах вдоль реки щебетали птицы, а он глядел не отрываясь, как течение слегка шевелит прибрежные водоросли.

Весь сегодняшний день проходил перед внутренним взором живыми картинами: подготовка к празднику Лиго, папино пиво, мамин сыр, девушки в венках и расшитых платьях, Ирма, которую привела любимая и неугомонная сестренка Нелли. Ваня, очень серьезный и значительный, никого не подпускавший к костру и отдававший Рудольфу указания, как в детстве. Песни и танцы теплой летней ночью. А потом они пошли в лес, искать цветущий папоротник, а потом, когда он хотел поцеловать Ирму, та шепнула ему, что согласна, но только после катания на лодке. До озера, и никак иначе.

Страх, и вожделение, и волшебство этой ночи – все смешалось, когда они, тихонько ускользнув от остальных, перебежали через железную дорогу, тайком спустились к реке и дошли до причала, и он, зная, где лежат ключи и как завести мотор, небрежно проделал все, будто поступал так всегда, и повел лодку вниз по течению. Через разведенный понтонный мост, мимо Крома, и дальше между Талабскими островами, до озера, как и договаривались, а Ирма сидела на носу и смотрела вдаль, и молчала, а мотор тянул ровно и без сбоев, и мимо проплывали знакомые берега. Потом они пошли обратно к причалу, потому что сердце у Рудольфа было не на месте: как успеть до света, чтобы никто не увидел его шалости, чтобы никто не донес. А потом он подсел к Ирме, и дальше был окрик Фрорина, словно удар хлыстом по голой спине…

Мыслей не было – только усталость и опустошенность. Смешалось все: и вожделение, и гордость от того, как легко он управлялся с лодкой, и ужас увольнения, и укоризненные глаза отца, которые Рудольф увидел перед собой словно наяву, а потом немыслимая надежда. Все ушло, осталась пустота внутри и лениво волнующиеся водоросли у ног. Лишь тихонько, в уголке сознания, солнечным зайчиком билась невозможная мысль: неужели?..

1942. Ленинград

– Ты так шоффером до войны и проработал? До империалистической? – в голосе Сашки сквозит восхищение.

– Нет. – Старший усмехается в усы и задумчиво смотрит на парнишку. – Как двадцать один год исполнился, так и стал я рекрутом. И в армию был призван. А до того больше года по Петрограду колесил.

– Трудно водить было? – Уважение, которое Сашка и так испытывает к старшему, выросло во сто крат, и голос его звучит теперь почтительно, почти робко.

– Сначала пришлось приноровиться. – Старший пожимает плечами. – Потом привык. В машине что главное?

– Мотор! – Сашка произносит это гордо, со знанием дела: ну еще бы, сколько лекций на эту тему уже выслушал!

– Шоффер. – Старший усмехается. – А у хорошего шоффера и мотор в порядке. Ежели с мотором все хорошо, то остальное пережить можно… Особенно когда резина правильная.

Тут он явно задумывается, смотрит в огонь и молчит. Пауза затягивается, и Сашка не выдерживает:

– А куда ездили?

– Да все больше по городу. – Старший жмет плечами. – Иногда летом в Псков катались. Но это редко. Обычно здесь.

– А зимой небось тяжко было?

– Холодно зимой, в открытой-то кабине. – Старший улыбается, потом мечтательно поднимает глаза к потолку. – Но здесь, в Петрограде, у меня от купца шуба была, и шапка теплая. И рукавицы. Не мерз. Не то что в Иркутске! Вот уж где пришлось помучиться…

– А когда ты был в Иркутске? – Для Сашки Иркутск – это что-то невозможно далекое, место, куда ссылали героев-декабристов, и жены ехали к ним полгода через всю Сибирь. – В армии, что ли?

– Да, зимой тринадцатого года. – Старший пробует число на вкус и, кажется, сам удивляется, насколько странно оно звучит. – Возил самого командующего округом. Правда, недолго, только пять месяцев.

– А потом?

– А потом обратно в Читу вернулся. В отряд. – Старший вздыхает, явно что-то вспомнив, потом улыбается, в углах его глаз собираются морщинки. – Отпустил меня Эверт, когда весна пришла. Там у них, понимаешь, совсем плохо с механиками было в гараже, вот меня из Читы в январе и вызвали. Когда самые морозы ударили.

– А в Чите что было?

– Авиаотряд. – Старший продолжает улыбаться, и глаза его словно загораются, несмотря на полумрак, царящий в ангаре. – Я туда попал с момента его создания, как только присягу принял. Знаешь, Сашка, тогда это казалось чудом. Приезжает на железнодорожную платформу фургон, ну как прицеп автомобильный. А внутри в нем разобранный самолет. Вот мы их собирали, настраивали моторы, и они летали. Самые первые аэропланы, «Фарманы» и «Блерио».

Старший замолкает надолго, и Сашка уважительно ждет, но потом снова не выдерживает.

– Как, ты сказал, фамилия командующего была? Эверт? Немец, что ли?

– Русский, просто фамилия такая. – Старший пожимает плечами. – Он тогда боевым генералом считался, в русско-японской войне участвовал, ну, где крейсер Варяг и оборона Порт-Артура. Знаешь?

– Знаю, – Сашка кивает. – Империалистическая война, которая стала причиной революции 1905 года!

– Вообще он хороший человек был, уважали его. – Старший задумчиво смотрит в потолок. – Спокойный, педантичный. И ко мне хорошо относился… в целом. Но потом, в империалистическую войну, стал командовать фронтом и много ошибок совершил. Не любили его в войсках. Кстати, это он, говорят, предложил Николаю отречься в феврале семнадцатого. Вот так повернулось, Сашка, такая судьба…

– А царя ты тоже видел? – Сашка, поняв, что рядом с ним сидит живая энциклопедия дореволюционной жизни, решил использовать такой случай на всю катушку. Когда еще разговоришь солидного человека!

– И царя видел, – усмехается старший. – И всю его компанию…

– Здесь, в Ленинграде? – Сашка почти сразу понимает, что сморозил глупость, и поправляется: – Ну, то есть в Петрограде?

– Нет, в Пскове. Я тогда мальчишкой был, – Старший улыбается. – Учеником слесаря. И вот как-то раз прошел у нас слух, что царь приезжает. Наша мастерская прямо на пути у их процессии была, и жандармы приказали ее закрыть, а всех учеников разогнать. Ну мы и дунули смотреть, что да как. Близко нас, конечно, не пускали, да и толпа была вдоль улиц, кто поглазеть хотел. Царь, да с царицей, да с детьми, да со свитой. Для Пскова просто событие…

– Так ты, значит, только издалека и видел?

– Да уж придумали мы с парнями кое-что, – улыбка Старшего становится хитрой. – Есть там у нас один монастырь. Он туда ехал, молиться. Ну вот мы через стену-то монастыря и перелезли, правда, чуть тогда не попались. Так что видел близко – шагов за двадцать. А потом уж монахи нас заметили, пришлось побегать…

– Убежал?

– А то! – Старший усмехается, потом становится серьезным. – Ничего в нем не было такого, в Николае. Царь и царь. Он, как и Эверт, вроде и вежливый был, и спокойный. Да только сделать не мог ничего со страной. Под конец войны ох как не любили его… В общем, все к лучшему, Сашка, настала тогда в нашей стране Власть Советов, и нет у нас больше ни купцов, ни эксплуататоров…

1911 год. Где-то около Нижнеудинска

Вагон качнуло на стрелке, что-то задребезжало снаружи, что-то стукнуло, и ровный перестук колес сменился скрежетом тормозов. Рудольф приоткрыл глаза. Вокруг было темно, слышалось только дыхание спящих, кто-то похрапывал. И паровоз устало пыхтел где-то вдали, словно отдуваясь после долгого перегона. По стене прополз свет станционного фонаря, который медленно двигался вдоль их вагона. Потом снова скрежет тормозов – поезд остановился. Станция. Рудольф, потянувшись, закинул руки за голову, глядя на близкий пыльный потолок. Спать не хотелось: за несколько дней пути успел как следует отдохнуть. И тогда он стал вспоминать.

…Услышав, что Рудольфа призывают в армию, Калашников привычно вспыхнул:

– Вот еще. Никуда не поедешь! Ты мне нужен в Петербурге, зима на носу! – и начал мерить шагами комнату, что-то мурлыкая себе под нос. Он всегда мурлыкал, когда думал, и становился при этом похож на вальяжного пушистого кота. Впрочем, за внешностью милого толстячка скрывались порывистый нрав и большие, далеко не всегда законные возможности крупного винозаводчика. Наконец, он резко повернулся на каблуках, так, что скрипнули половицы:

– Оформим тебе сердечную недостаточность. – Тут Калашников хитро улыбнулся. – Я так делал, когда призывали меня самого, девять лет назад. Полежишь в больничке в Пскове пару дней, и все. Расходы беру на себя, тут можешь не волноваться.

Рудольф ошеломленно посмотрел на хозяина. Первой мыслью было: как хорошо, что Петр Петрович все решит, а я останусь в Петербурге. Он почувствовал облегчение, внутри словно что-то расслабилось, даже пот на лбу выступил. Но потом перед его внутренним взором предстал отец, учивший сына никогда не врать и соблюдать закон. Папа встопорщит бороду и будет смотреть в глаза – пристально и молча. И под этим взглядом не уйти будет от собственной совести. Молодой человек представил, как посмотрит на него, поджав губы, мать. Сухо и презрительно…

Если кто и обрадуется – так это, конечно же, Нелли, любимая сестра. Она всегда на стороне Рудольфа, с детства. Она поймет и будет защищать. Рудольф почувствовал тепло, облегчение, даже радость. Но… Внутренне запнулся, радость исчезла, как вода на сухом песке. Нет, не сможет он так поступить – ясность этой мысли наполнила его сознание холодом, который выполз откуда-то из нижней части живота и растекся по всему телу. Как в детстве, когда шел по тонкой доске над лесным овражком…

Калашников, откровенно и внимательно наблюдавший за сменой выражений на лице молодого шоффера, усмехнулся.

– В армию, значит, желаешь?

– Не желаю, Петр Петрович, – Рудольф отрицательно покачал головой, чувствуя, что пол под ногами стал зыбким, как кочка на болоте. Он собрался с силами и отчеканил: – Нужно.

Калашников вздохнул, прошелся по кабинету мягкой кошачьей походкой, помурлыкал, а потом махнул рукой:

– Ну ладно. Прослежу хотя бы, чтоб ты не в пехоту попал…

…Они медленно шли по Кохановскому бульвару, а потом свернули в любимый с детства Ботанический сад. Рудольф внутренне улыбнулся: когда-то попасть сюда было для него непозволительным шиком. Денег на билет у юноши, как правило, не случалось. Зато теперь он считал себя если не богатым, то как минимум состоятельным человеком, при хорошем месте и с отличным жалованием. И не такое мог себе позволить, тем более для любимой сестры! Правда, – тут Рудольф запнулся, – это уже в прошлом. А что впереди?..

Нелли шла рядом, кутаясь в шубку и поддевая острым носком ботинка лежащие на дорожке огненно-красные листья какого-то заморского клена. Или не клена?.. Рудольф всегда был слабоват в ботанике, в отличие от увлекавшихся сельскохозяйственными дисциплинами сестер.

– И поедешь ты в края дальние, неведомые, – Нелли проговорила это загадочным низким тоном и таинственно повела рукой, а после повернулась к брату и звонко рассмеялась. – А я тебя буду ждать. И все у тебя будет хорошо.

– Обещал похлопотать… – Рудольф пожал плечами и неопределенно повел в воздухе рукой. – Говорит, что всех тут в кулаке держит…

– Ты у нас столько всего умеешь, – Нелли смотрела на брата с любовью и восхищением. – И слесарь, и кузнец, и шоффер… Обязательно все будет хорошо!

Рудольф вздохнул и промолчал, любуясь сестрой и окружавшей их природой. Они медленно шли к реке, ветер стих, и стало совсем уютно. Камерно и красиво.

– Как Ирма? – задал он давно вертевшийся на языке вопрос. Понятно было, что речь идет не о сестре.

– Учится, – Нелли пожала плечиками с деланым равнодушием.

– Про меня не вспоминала?

– У нее есть парень, Рудя. – Нелли внимательно рассматривала ногти. – Замуж собирается.

Рудольф вздохнул, а потом улыбнулся и махнул рукой. Ласки Марии, домоправительницы в доме у Калашникова, давно вывели отношения Рудольфа с женским полом на полноценный уровень. Это скорее была память первого восхищения женской красотой, не более того. Пусть у Ирмы все будет хорошо. А он свою красавицу еще встретит – когда-нибудь потом. Да и не солдатское это дело по барышням вздыхать! Рудольф подкрутил пальцем ус, возвращаясь к прелести момента.

– А пошли-ка выпьем чаю с баранками! – Он подхватил сестру под локоток. – А потом к Парли, хочу твое фото на память!..

…В здании призывного участка Присутствия по воинским делам было прохладно и сыро: день выдался ненастным. От углов попахивало плесенью, и только от изразцовой печи в конце коридора шло тепло, но до нее было далеко. Рудольф стоял в коридоре среди других рекрутов и ждал вызова. Из знакомых здесь был только Еким, сделавший вид, что не заметил Рудольфа, и Ванька-молотобоец, с которым они познакомились, пока учились в Кузнице при городской Управе, а потом иногда встречались на литейном заводе у Штейна. Ваньку, конечно, возьмут в гвардию: рост под два метра, кулаки как гири, и не дурак. Хотя рекрутам и рассказали про жребий, щуплые и хилые в гвардию почему-то не попадали.

Рудольфа вызвали первым. Он вошел в просторную комнату с тремя окнами, спиной к которым за столами сидела призывная комиссия. Справа на столе у стены стояло хитрое устройство. Колесо для жеребьеметания, догадался Рудольф. Он встал посреди комнаты, вытянулся по стойке смирно, как учили, и громко сказал:

– Рекрут Рудольф Калнин по вашему приказанию прибыл!

После чего стал ждать дальнейших указаний, наблюдая за сидящими. В центре расположился грузный мужчина в военном мундире, справа и слева от него – два чиновника. Тот, что находился слева, заглянул в записную книжку, сделал в ней пометку и что-то зашептал на ухо грузному. Сидевший справа листал папку с документами – вероятно, личное дело Рудольфа. Он внимательно прочел один лист, потом другой, затем посмотрел на поручика с погонами прапорщика инженерных войск, скучавшего с краю стола, и жестом подозвал его к себе. Тот встал, подошел к позвавшему, посмотрел на бумаги, прищурился и кивнул, а потом вернулся на свое место. Листавший дело чиновник поднял глаза на Рудольфа и задал вопрос:

– А как ты водительское удостоверение получил?

– Сдал экзамен, Ваше Превосходительство! В Санкт-Петербурге.

– На каких машинах ездил?

– На Руссо-Балт С-24.

Задававший вопросы в свою очередь наклонился к уху грузного мужчины и тоже что-то зашептал. Тот слушал, сначала нахмурившись, потом откинувшись на спинку стула и подняв глаза к потолку. Наконец, он явно принял какое-то решение и сказал пару невнятных слов мужчине с блокнотом. Тот кивнул, встал из-за стола, обогнул его и, слегка сутулясь, словно стараясь скрыть высокий рост, подошел к аппарату для жеребьевки. Движения у него были немного суетливыми. Как у ящерицы, – подумал про себя Рудольф. И цвет одежды похожий.

– Идите сюда, молодой человек, – проскрипел мужчина, сопроводив слова манящим жестом.

Тот подошел, и чиновник показал, что нужно сделать. Когда в руках Рудольфа оказался жребий, мужчина, не давая парню его развернуть, забрал бумажку и на секунду отвернулся в угол, словно что-то потерял там. Ну точь-в-точь ящерка. Затем жестом показал Рудольфу вернуться на место и отдал жребий грузному, а потом сел на свое место.

– Четвертая Сибирская воздухоплавательная рота, – провозгласил грузный низким уверенным голосом, даже не взглянув на развернутый жребий. – Запротоколируйте.

Затем он посмотрел на Рудольфа. У того ноги стали ватными, в ушах зашумело. Воздухоплавательная?! Аэростаты?! Он не ослышался?.. Но… Сибирская? Куда же его занесет?.. Правда, стоящий в Пскове стрелковый полк – Иркутский…

– Придете сюда с вещами и документами во вторник, к девяти утра. Распишитесь вот здесь, – грузный показал Рудольфу, где нужно расписаться. – Свободны…

…И вот уже четыре дня они едут. Сначала до Москвы, теперь до Иркутска, а потом и до Читы. Только сейчас Рудольф стал понимать, насколько велика, необъятна Российская Империя. За Уралом все было уже в глубоком снегу – впрочем, из вагона их не выпускали, и смотреть было особенно не на что: сопки, покрытые лесом, сменяли друг друга. Ехало их одиннадцать: тот самый поручик из призывного участка, неразговорчивый унтер-офицер, следивший за новобранцами и дважды в день приносивший им чай и еду, и они сами – четверо из Порхова и пятеро из Пскова.

Рудольф не знал никого из остальных, но жизненный опыт был у всех похожим: слесари, кузнецы… Шоффер, правда, был всего один – он сам. Видимо, и в его случае жребий не был случайным. Как и у Ваньки, которого-таки взяли в гвардию… Чита! Как же это далеко – даже от Иркутска ехать больше суток… Вероятно, пожеланий Калашникова в данном случае оказалось недостаточно? Как с усмешкой сказал поручик, еще немного от Читы – и уже Монголия. Впрочем, офицер был весьма неразговорчив, а потому много выспросить не получалось. Рудольф пытался вспомнить, но его познания в географии страны были не столь обширны. Где-то за Байкалом, за горами… Далеко.