Россия на перепутье эпох. Избранное. Том I

Он неоднократно высказывал мысль о том, что «всеведующее» и «всемогучее» правительство легче нашло бы пути к общему благу посредством прямого воздействия, чем взывая к личному интересу каждого. Но разве хватит у какого-нибудь реального, а не воображаемого правительства для этого знаний, предусмотрительности, изобретательности? Даже самый способный государственный деятель, рассуждал Смит, не в состоянии одновременно вникнуть в нужды десятков и сотен промыслов и отраслей хозяйства с той основательностью, которая достигается соединением умственной активности массы способных предпринимателей, целиком отдающих свое время и знание этому делу.

По мнению Смита, любые попытки государственной власти оказывать воздействие на народное хозяйство могут привести лишь к тому, что правительство окажется на поводу у ловких промышленников и купцов, которые сумеют использовать беспомощность государственных органов и заставят работать в своих интересах аппарат власти. Смит считал, что покровительство, пусть даже оно окажется полезным для какой-либо отрасли производства, которая благодаря поддержке и защите со стороны государства может научиться производить товары по той же цене, что и конкурирующая с ней иностранная промышленность или дешевле, все равно сопряжено с жертвами: «немедленный ущерб неизбежен, а будущая прибыль проблематична». Этот ущерб понесет потребитель в интересах предпринимателя.

Последовательно и стойко защищая интересы потребителя, и подав голос против «алчности богатых фабрикантов», Смит считал единственной целью, единственной задачей всякого производства – потребление. Интересы производителя, отмечал он, следует иметь в виду настолько, насколько это требуется интересами потребителя. «Положение это, – писал Смит, – настолько самоочевидно, что было бы нелепо даже пытаться доказывать его. Между тем при господстве меркантилистической системы интересы потребителя почти постоянно приносятся в жертву интересам производителя, и эта система, по-видимому, признает не потребление, а производство главной и конечной целью всякой промышленной деятельности и торговли» [3].

В своих суждениях Смит не был одинок. Схожих с ним взглядов придерживались его старший современник, видный французский философ и политолог маркиз Рене-Луи де Аржансон (1694—1757), а также многие представители французской школы экономистов (физиократов). По свидетельству Дж. М. Кейнса, Аржансон был первым, кто яростно боролся за свободу торговли, доказывая ее экономические преимущества [4]. Он говорил, что управлять лучше – значит управлять меньше, и видел причину упадка современных ему мануфактур в протекционизме по отношению к ним. Проповедуя свободу личности, равенство прав и имуществ, Аржансон предлагал каждой общине самой избрать себе особую отрасль мануфактуры, чтобы отобрать у центральной власти ее права на промышленность.

Примечательно, что именно Аржансон первым ввел в научный лексикон понятие «либеральный» не в своем историческом значении как синоним слов «великодушный», «благородный», «щедрый», а в политическом смысле, применительно к сторонникам индивидуальных и политических свобод [5].

Немало ценных выводов и наблюдений Смит почерпнул и из учения французских физиократов, и в первую очередь из «Экономической таблицы» Ф. Кенэ (1758), – первого экономического сочинения, предвосхитившего макроэкономическую науку и заявившего о том, что экономикой управляют законы. Один из ведущих тезисов физиократов, возникший не без влияния философии Эпохи Просвещения, гласил: все виды хозяйственной деятельности должны быть свободными, так как «природа» всех людей сотворила свободными [6]. Экономическое устройство представлялось физиократам как естественный порядок, при котором благосостояние достигается при свободе деятельности и свободе мены (laisser faire, laisser passer). Физиократы были убеждены, что главная задача государства должна заключаться лишь в устранении всякого рода препятствий для свободного развития хозяйственной деятельности.

В историко-экономической литературе существует мнение о том, что у Смита было немало восторженных почитателей, безоговорочно воспринимавших его либеральные идеи и воплощавших их на практике, но не было непосредственных продолжателей. Это объясняется тем, что масштабы проделанной им аналитической работы по обоснованию идеи самодостаточности рынка были настолько значительны, что не оставляли места для других исследователей. Правильность этого заключения можно поставить под сомнение. Интеллектуальная жизнь Европы последней трети XVIII века и начала XIX столетия была настолько насыщенной, что ни одна ценная мысль не оказывалась невостребованной. Родившись в одной сфере научного знания, она моментально подхватывалась представителями смежных областей, обрастала новыми доказательствами и интерпретациями, начинала блистать новыми гранями.

В этом смысле ближайшим последователем и учеником Смита можно с полным основанием считать английского философа-утилитариста Иеремию Бентама (1748—1832). Он мало писал по экономическим вопросам, однако его морально-философские сочинения, ставшие своеобразным евангелием английского либерализма, задали общий тон формировавшейся в начале XIX века школе английских экономистов, известной как манчестерская [7]. Основная идея Бентама сводилась к тому, что общество представляет собой лишь простую сумму стремящихся к личному благу и удовлетворению личных интересов индивидуумов. Внутреннюю гармонию общественной жизни создают отношения взаимной выгоды. Выступив с концепцией «максимизации счастья» («наибольшее счастье наибольшему количеству людей»), Бентам требовал от государства идеально совершенной безопасности собственника. «Его логика, – писал А. Маршалл, – была бескомпромиссной, и он враждебно относился ко всем ограничениям и регулирующим постановлениям, для существования которых не могло быть выдвинуто четкого обоснования, его же безжалостные требования о том, что они должны оправдывать свое существование, диктовались условиями его эпохи» [8].

Убежденными сторонниками принципов экономического либерализма являлись такие видные представители классической политэкономии, как англичанин Давид Рикардо (1772—1823) и французский экономист Жан-Батист Сэй (1767—1832). Проникнутые верой во всеобщую гармонию интересов, они систематически и последовательно отстаивали ведущие принципы либерализма: свободы личности и собственности; свободы договора и свободы промышленности; неограниченной конкуренции. Однако если Рикардо – в целом мыслитель «много более глубокий, но менее здравомыслящий, чем Сэй» [9] – значительно повторял в этом отношении Смита, то Сэя следует рассматривать, прежде всего, как вполне оригинального либерального экономического мыслителя, внесшего существенный личный вклад в теорию экономической свободы.

Блестящий популяризатор и «фильтратор» идей Смита, Сэй в отличие от своего учителя, ставил во главе иерархической шкалы полезных для нации производств не земледелие, а промышленность. Одно из центральных мест в своей теории Сэй отводил личности индустриального предпринимателя, роль которого в экономике осталась за порогом внимания Смита. В сочинении «Трактат по политической экономии» (1803) Сэй первым в экономической литературе разделил понятия «предпринимательство» и «богатство», выявил набор качеств, которыми должен обладать предприниматель для достижения успеха. «Обыкновенно предприниматель промышленного дела, – отмечал Сэй, – старается достать средства, в которых нуждается. Я не делаю из этого вывода, что предприниматель должен быть непременно богат, потому, что он может завести свое дело и на заемные средства. Но, во всяком случае, необходимо, чтобы предприниматель был человеком состоятельным, известным своим умом, благоразумием, любовью к порядку, честностью и чтобы в силу этих свойств он мог получить капиталы, которых сам не имеет. …Этот род труда требует таких нравственных качеств, которые нечасто соединяются в одном лице: тут требуются здравый ум, постоянство, знание людей и понимание окружающих обстоятельств, умение верно оценить важность продукта, потребность, которую он должен будет удовлетворять, средства производства…» [10].

Сэй рассматривал индустриального предпринимателя как главного носителя идеи экономической свободы, как ее живое олицетворение. Именно стойкое отстаивание идей экономической свободы побудило Сэя выступить с безусловным отрицанием экономических кризисов и сформулировать т. н. «закон рынков». Рассматривая кризисы как явление преходящее, он утверждал что «было бы достаточно промышленной свободы для предупреждения их».

В «Сокращенном учении о государственном хозяйстве», написанном в форме «дружеских разговоров», Сэй не только ярко показал экономическую выгоду, которую может получить каждый человек от своих дарований, но и вслед за Смитом критически оценил правительственное вмешательство в определенные сферы экономической жизни, выявил случаи, когда подобное вмешательство является оправданным. Негативным последствием правительственных действий в экономической сфере, по мнению Сэя, являлось то, что «они направляют усилия промышленности к производствам не столь соответствующим нуждам народа, и не столько прибыльным для производителей» [11]. Оправданным же правительственное вмешательство в экономику является в тех случаях, когда оно, защищая интересы потребителей, принимает меры для улучшения добротности товаров (например, аптекарских), в качестве которых самому потребителю разобраться бывает весьма трудно.

В лице Сэя и некоторых его младших современников (К. Дюнуайе, Ф. Бастиа и др.) либеральная школа во Франции нашла свое наиболее систематизированное выражение [12]. Мировоззрение Сэя как экономического мыслителя было сформировано под непосредственным влиянием либеральных тезисов физиократов и концепции экономического мира Смита. Соединив их, Сэй пошел дальше своих первоучителей, категорически заявив, что не следует особенно доверять производителям, объединяющимся друг с другом, что потребитель является «единственным компетентным судьей производства», что предприниматель является основным участником экономической жизни, и что правительство должно осуществлять расходы лишь на бесспорные коллективные нужды [13].

К середине ХIХ столетия идеи экономического либерализма претерпели определенную эволюцию. Она была связана не только с тем, что постоянно менялась и усложнялась хозяйственная практика, но и с тем, что европейская философия значительно обогатилась общими представлениями о системе либеральных ценностей. Огромный интерес к ним со стороны ученых-обществоведов различных стран позволил уточнить и конкретизировать отдельные научные понятия, дать им более точные и правильные оценки, соотнести положения и выводы основателей либеральных учений с конкретной практикой общественно-политического и хозяйственного развития европейских стран.

Видный английский экономист и философ Джон Стюарт Милль (1806—1873) в своей книге «Принципы политической экономии и некоторые аспекты их приложения к социальной философии» (1848), являвшейся в течение нескольких десятилетий лучшим учебником политэкономии, не только систематизировал все значительное, что появилось на свет после «Богатства народов» Смита, но и внес много нового в классическую теорию и в учение экономического либерализма. В частности, он указал на наличие определенных сфер «бессилия рынка», неэффективность системы свободной конкуренции для решения ряда проблем народного хозяйства. Им были по-новому определены функции государства в совершенствовании рыночной инфраструктуры, налогообложения, социального обеспечения, правовой защиты частной собственности и предпринимательства, образования и науки.

Обосновывая актуальность вопроса о влиянии правительства на экономическую жизнь, как одного из самых спорных вопросов политической науки и государственной практики в современную ему эпоху, Милль отмечал, что если на ранних этапах развития политической экономии предметом спора было то, какое устройство должны иметь правительства, по каким принципам и правилам должны они пользоваться своею властью, то теперь почти столько же разномыслия о том, на какие отрасли человеческих дел должна простираться эта власть.

«При нынешней силе стремления к изменениям в правительстве и законодательстве, как средствам улучшить положение людей, важность этих прений, – указывал Милль, – скорее должна возрасти, чем уменьшиться. Нетерпеливые реформисты, находящие, что легче и быстрее можно овладеть управлением, чем умами и наклонностями публики, постоянно влекутся расширять сферу правительства далее надлежащих границ, а с другой стороны человеческий род так приучен своими правительствами к вмешательствам, имеющим целью не общие блага, или порожденным ошибочными понятиями о требованиях этого блага, и столько опрометчивых проектов делается искренними друзьями улучшений с мыслями достичь принудительным регулированием таких целей, которые с действительным успехом или с пользою может исполнить лишь общественное мнение и прение, – что возник дух сопротивления самому принципу правительственного вмешательства и явилось расположение ограничивать сферу правительственной деятельности самыми тесными пределами» [14].

Являясь поборником экономического либерализма, Милль вместе с тем считал уместным вмешательство государства в те области экономики, где этого требовало благо общества, соображения целесообразности, например, в процесс принятия частными предпринимателями решений об установке нового оборудования. Отвергая в целом протекционизм, он вместе с тем признавал справедливым государственную поддержку «младенческих отраслей», о чем писал в свое время и Смит.

Серьезное воздействие на формирование экономических воззрений Милля оказали взгляды И. Бентама, а также одного из первых критиков классической политэкономии – швейцарского историка и экономиста Жана Шарля Леонара Симонд де Сисмонди (1773—1842). Подвергая сомнению правильность понимания политической экономией своей задачи и высказывая опасения о возможности ее перерождения в хрематистику, Сисмонди утверждал нравственный характер экономической науки. Мерилом материального благосостояния граждан, отмечал он, служит не абстрактная цифра богатства страны, а правильное соотношение между богатством и населением, справедливое распределение этого богатства. Именно на этой основе выросло стремление Милля различать законы производства и законы распределения общественного продукта. Последние, по его мнению, управляются законами и обычаями данного общества и являются результатом человеческих решений. Из этого тезиса Милль делал далеко идущий вывод о возможности реформирования отношений распределения на базе частной капиталистической собственности.

Милль обогатил теорию экономического либерализма исследованием пределов промышленной свободы. В заключительной главе своей книги «Основания и границы системы laisser-faire или принципа невмешательства», выразив сомнение в возможности всеобщего определения оснований и границ промышленной свободы, он высказал намерение представить лишь некоторые материалы для решения вопросов, возникающих при рассмотрении с самой общей точки зрения выгод и невыгод или вреда от правительственного вмешательства.

Вмешательство это, отмечал Милль, бывает или повелительным или не повелительным. В первом случае «правительство может запрещать всем делать то или другое, или делать без его дозволения: оно может также предписывать людям делать то или другое, или делать или не делать известным способом то, что оставляет на их волю делать или не делать». Во втором случае «вместо того, чтобы приказывать под страхом наказания» правительство дает советы, обнародует сведения, позволяет частным лицам «идти к известной общеполезной цели частными их силами, не вступая в их действия, но не вверяя дело исключительно их заботе, оно рядом с частными учреждениями устраивает собственное учреждение для той же цели» [15]. В данном случае принуждение состоит в собирании средств для достижения цели, но такое вмешательство власти не ограничивает свободы личной деятельности.

Круг полезного действия для повелительной формы правительственного вмешательства, считает Милль, гораздо ограниченнее, чем для не повелительной.

Существует пространство человеческой жизни, огражденное от повелительного вторжения, границы этого пространства не должно переступать никакое правительство – ни монархическое, ни аристократическое, ни демократическое. В этом пространстве должна царствовать исключительно личность человека без всякого, чьего бы то ни было, частного или общественного контроля. По мнению Милля, это пространство должно «обнимать всю ту часть внутренней и внешней жизни человека, которая касается только самого этого человека, не затрагивая интересы других или затрагивая их лишь через нравственное влияние примера» [16].

Второе возражение Милля против правительственного вмешательства в экономическую жизнь состояло в том, что каждое увеличение функций, предоставляемых правительству, по его мнению, «есть увеличение его власти как в форме принудительной, так и в непрямой форме влияния» [17]. При этом ограничения власти правительства нужны не только тогда, когда «дурна форма правления», но и тогда, когда правительственные учреждения достаточно популярны.

«Третье возражение против правительственного вмешательства, – пишет Милль, – основывается на принципе разделения труда. Всякая новая обязанность, принимаемая правительством, составляет новое занятие для учреждения, уже и без того слишком обремененного обязанностями. Естественный результат этого – тот, что почти все исполняется плохо; многие вещи вовсе не исполняются, потому что правительство не может вести их без промедлений, гибельных для дела…» [18].

Уменьшая или вовсе прекращая частную деятельность, «правительство заменяет однообразием соперничество, несравненно благоприятнейшее прогрессу улучшений… Если бы правительство даже и могло совмещать в себе по каждому роду дел все замечательнейшие умственные силы и практические таланты целой нации, все-таки лучше было бы оставить значительную часть общественных дел в руках лиц, прямо заинтересованных ими. Деловая жизнь – существенный элемент практического воспитания народа; без нее книжное и школьное образование, хотя оно чрезвычайно нужно и спасительно, еще не дает людям нужных для жизни качеств и умения приспосабливать средства к цели» [19].

Проиллюстрировав примерами вред от далеко простирающейся опеки правительства в наиболее просвещенных европейских странах, Милль отмечает незыблемость правила, согласно которому потребитель есть лучший судья того, что он приобретает. При этом, правда, он делает ряд существенных оговорок, касающихся предметов, «польза которых состоит не в удовлетворении наклонностей, не в служении ежедневным житейским надобностям». К числу таких предметов он в первую очередь относит образование и замечает, что «необразованные люди не могут быть хорошими судьями образования» [20].

Несколько особняком в истории мировой экономической мысли стоит имя видного американского экономиста, родоначальника американской политической экономии Генри Чарльза Кэри (1793—1879), автора книг «Принципы политической экономии» (1837—1840), «Руководство к социальной науке» (1858—1865) и других работ. Кэри оказал несомненное влияние на развитие либеральных идей в экономической науке своего времени, пользовался значительным авторитетом среди смитианцев Западной Европы и России.

Основная заслуга Кэри как ученого-экономиста состояла в том, что им была создана оригинальная методология экономического анализа, не утратившая своего значения и в последующем столетии. Подобно европейским позитивистам Кэри отождествлял действие социальных законов с физиологическими, естественными законами, что являлось, по его мнению, главным критерием объективности оценок экономической науки. В центр экономической науки Кэри ставил человека, его поведение, направленное на улучшение своего положения. Все экономические категории, согласно Кэри, выражают отношение человека к природе, а не отношения между людьми. Капитал, по Кэри, включает в себя не только средства производства, но и человеческий интеллект, физическую силу человека.

Важнейшей задачей экономической науки Кэри считал гармонизацию общественных интересов. Именно этой проблеме и была посвящена его первая крупная экономическая работа, направленная, прежде всего, против фаталистических учений последователей А. Смита в Англии, и, в частности, против некоторых идей Д. Рикардо. Признавая в своей работе ценность произведением труда, сущностью собственности, основой для распределения доходов, Кэри доказывал, что с накоплением капитала улучшается качество, а, следовательно, уменьшается количество труда, необходимого в производстве и отдаваемого в обмен за произведения. Отсюда следовало, что ценность накопленного капитала всегда бывает менее его первоначальной стоимости и определяется издержками, необходимыми для его воспроизводства.

Работник уделяет капиталисту часть произведений, добытых при содействии капитала, и удерживает в свою пользу заработную плату.

Пока труд бывает низшего качества, производство слабо, капитал накапливается медленно, и капиталист требует большей доли произведений за оказываемое содействие. Таким образом, вначале доля капитала велика, а доля труда незначительна. Эта большая прибыль дает, однако, немного, потому, что итог произведений невелик. С возрастанием капитала уменьшаются проценты; но так как капитал значительнее, то и при меньшей прибыли капиталист получает больший доход. Доля работника возрастает и абсолютно, и относительно – отсюда возникают в развитом обществе сильнейшее побуждение к труду и совершенное согласие интересов капиталиста и работника.

Земельный доход Кэри рассматривает при этом как процент с накопленного капитала, и, вопреки Рикардо доказывает, что обработка земли везде начиналась с менее плодородных легких земель и переходила постепенно к более плодородным, но представлявшим большие трудности относительно расчистки. Этим Кэри опровергал теорию ренты и вообще теорию доходов смитовской школы.

Последующие рассуждения Кэри сводились к тому, что согласие свойственно не только интересам частных лиц, но и отдельных народов. Все то, что уменьшает производство в одной стране, уменьшает вознаграждение работника и капиталиста в другой. Поэтому интересы всех и каждого требуют всеобщего мира, предохраняющего капитал от истребления. В начале цивилизации, при недостатке капитала, население пользовалось тем, что давала природа. Оно скиталось по обширным пустыням, на огромном пространстве, не могло ни сбывать, ни накапливать произведений и рассчитывало лишь на непосредственное потребление. С накоплением капитала населенность возрастает, люди начинают пользоваться содействием своих соседей, капитал накапливается, а вместе с тем возрастает вознаграждение труда. Труд становится менее тяжким, количество работы, необходимой для того, чтобы приобрести средства существования, уменьшается, нравственное совершенствование человека идет рука об руку с улучшением материальным, и добродетели цивилизованного общества заменяют пороки дикой жизни.

Созданная Кэри на указанной основе производительная теория заработной платы разделяется многими современными учеными. Согласно этой теории различные заработные платы прямо пропорциональны производительности национального рабочего дня. Заработная плата повышается или падает пропорционально производительности труда.

В Европе идеи Кэри получили распространение в конце 1840-х годов, благодаря работам французского экономиста Фредерика Бастиа (1801—1850), являвшегося по оценке С. Н. Булгакова, «одним из наиболее талантливых, искренних… увлекательных, искусных выразителей экономического либерализма» [21]. Полемизируя с социалистами и протекционистами, Бастиа во многом проявлял солидарность с идеями Кэри, заставив тем самым европейских ученых и экономических публицистов обратиться к его сочинениям.

Страстно защищая права личности и экономическую свободу, Бастиа отмечал, что когда человеческие учреждения мешают действиям божественных законов, то зло, как и всегда, следует за ошибкой. Оно только перемещается и поражает того, кого не должно бы поражать. Тогда оно перестает предупреждать и не научает, уже не полагает границы самому себе и не разрушает само себя собственным действием. Оно упирается, усиливается, как это произошло бы в физиологическом мире, если бы неразумие и излишество, совершаемые людьми одного полушария, не отзывались своими печальными последствиями только на людях противоположного полушария.

Осуждая вмешательство современных ему правительственных учреждений в экономическую жизнь, Бастиа с не меньшей озабоченностью писал и о социалистических проектах, для которых подобное вмешательство представлялось в виде лекарства от постигающих общество зол. «Развивая среди людей под предлогом человеколюбия искусственную солидарность, – писал Бастиа, – тем самым поражают личную ответственность, которая становится все меньше и меньше деятельной и действительной. Неуместным вмешательством правительственные власти искажают отношение труда и его вознаграждения, мутят законы промышленности и обмена, насилуют естественное развитие народного образования, сбивают капиталы и рабочие руки с их естественного пути, извращают мысли, распаляют нелепые притязания, высвечивают перед народными очами самые несбыточные надежды, вызывают неслыханную потерю человеческих сил, передвигают центры народонаселения, парализуют действие приобретенного опыта, короче говоря, сообщают всем интересам искусственные основы, стравливают их и потом восклицают: «Видите – интересы враждебны друг другу. Все зло – от свободы. Проклянем же и задушим эту свободу» [22].