Дырявые часы

Когда он выкарабкался полностью, Ивон охнул: одной рукой друг подпирался костылём, едва волоча загипсованную до бедра ногу.

– Мать честная, это кто ж тебя так, дружище?!

– Главное, что живой! Всё обсудим, когда язык станет отниматься от жидкого огня. Давай! осушим бар до последней капли! – Указал он костылём в витрину гранжевого заведения и ленивой гепардицей ринулся вперёд!

Жиль подождал, пока тот хотя бы за минуту доковыляет до входа и открыл приятелю дверь:

– М-да-а-а… главное застать градус врасплох.

– Нет быстрее меня улитки-инвалида! – несмотря ни на что, светился весельем Этьен. – Мне бы только кресло-качалку – а там уж я никому спуску не дам!

Вот и оказались на высоких барных стульях побратимы. Вот и первые рюмки наполнились и поднялись. Этьен закатил глаза, готовя начальный тост…

Но поперёк встало смс.

Мелкая рябь покрывала чай, откуда дробными глоточками прихлёбывала Пия. Как ни старалась Нильда успокоить роженицу, всё равно ласк хватало ненадолго, но ради звания бабушки неутомимая испанка готова была хоть по локоть себе руки стереть, лишь бы дочкины плечики ослабились, а пальцы перестали наконец будоражить кружку.

Не обращая ни на кого внимания, незнакомая медсестра безмятежно устанавливала капельницу трясущейся мамочке и зачем-то вслух комментировала свои действия. Время замедлилось, ведь взгляд Пии прилип к каплям, неторопливо сменявшим одна другую и бежавшим по катетеру в вену. Когда медсестра собралась уходить, то радостно добавила:

– Стимуляция околососковой зоны тоже поможет.

У Пии подскачили брови:

– Спасибо, но мне уж лучше успокаиваться по-старинке. Вон мама и чай поэффективнее будут.

Та улыбнулась в ответ, а потом пояснила:

– Нет, я не об этом, мамаша. Вам же скоро на операцию, всё дело в родовозбуждении.

От сильного набора букв Нильду передёрнуло, и она бросила ошеломлённый взгляд, будто укорявший медработницу за внезапный мат. Как и мать, дочка ничего не поняла. Пришлось и дальше прояснять:

– Родовозбуждение проводят, чтобы вызвать схватки. Хоть плод мы извлечём сами, зато физиологически ребёнок будет простимулирован гормонами матери и, возможно, будет ещё здоровее, чем сейчас. Но в любом случае процесс уже скоро начнётся. Только не волнуйтесь.

– Как начнётся?! Мои соски́ пока ещё невинны!

– Я поставила вам необходимый препарат. Доктор Кабо, предупредил же вас, что медлить не стоит. Готовьтесь. Очень-очень скоро вы…

– Матерь божья! – перешла сеньорита Фисьюре на родной язык. – Сгубили! Не доглядели врага! Мамочка, как же страшно! Я только Жилю отправила смс, что всё хорошо и что завтра-послезавтра он уже будет папой – и вот те на! Сбылось! Зачем же я не написала «через два месяца»! К тому моменту я и сама бы устала бояться.

Медсестра под непонятные ей причитания покинула палату, а Нильда как ни в чём не бывало кинулась целовать дочку:

– Жду не дождусь малыша! Теперь уж время по пальцам пересчитать можно. У ты моя ненаглядная! У ты моя мамулечка!..

– Мам, у тебя тоже крыша поехала от волнения? Это ты́ – моя мамулечка…

– Ох и шутница! Ну дошутилась так дошутилась, что щас родишь! Родит моя красавица нам ещё одну красоту! – уж не знала, как восторгаться сеньора, а потом вспомнила Этьена и воскликнула по-французски: – Было бы вино! Ух я начала бы полоть!

– «Тяпнула», мама. Ты бы «тяпнула», – привычно поправила её дочь.

– Ох не про то ты думаешь, Пиечка. Ох не про то… – подмигнула ей Нильда.

В конец воодушевлённые парни совместно решили попробовать запой и выйти из него только по приказу виновника торжества – самого ребёночка. Его вопли, как договорились с Пией, ознаменуют себя по громкой связи и будут означать: «хорэ бухать, дары несите!» А пока ребята нехило поддали и уже неторопливо обсуждали насущное – гипсовый «чулок» Этьена.

– Да как так! Быть не может! – недоумевал Жиль. – Хватит заливать-то! Лучше правду скажи: кто тебя так?

– Ну… кто сам плут, тот и другим не верит. Вот ты поженился иль ещё нет?

– Конечно, поженился.

– Хватит заливать-то! Лучше правду скажи вот мне о чём: ты поженился иль ещё нет пока?

Жиль молча показал ему кольцо, а Сванье в ту же секунду – гипс на ноге.

– Вот и стерегись! – Этьен тревожно поднял вверх указательный палец. – Как бы однажды кто-то очень-очень маленький не оглушил тебя сзади обухом по башке!

Ивон скорчился:

– Кончай ерунду. Как это тебя Клод покалечить мог? Ему четыре года!

Этьен резко посерьёзнел и крепко сжал бокал.

– Надеюсь стать крутым крёстным. Твой ребёнок мне как родной будет, даже без «как», даже и не думай. Я уже по нему соскучился, хоть и не видал ещё. Но… похоже, вьехо[19], не могу я принять чужого ребёнка. Ну не могу и всё. Сколько уже прошло, а я никак и частички к нему не имею. Иногда мне кажется… м-м-м… – лицо Этьена будто пронзила судорога, – что я его ненавижу…

– До этого и свои дети довести могут…

– …или отца его ненавижу… или его из-за отца его… или Лулу ревную к бывшему, ведь у них ребёнок общий… не знаю я…

– Так это просто значит, что ты боишься её потерять. Это же обалденно. Такая девушка, да с тобой. Ты в колледже и мечтать о такой не мог, а тут… ух! Но что случилось-то?!

– Что-что? Расстались мы с Лулу – вот что. – Отмахнулся тот. Тут же сделал крупный глоток и пасмурно затих.

Стало понятно, что разговор зашёл в нешуточное русло. Ивон не нарушал паузу, ожидая, когда друг сам решит продолжить.

– Вот ты нашёл себе пару в двадцать три – и молодец. А я устал, короче, всё: отстрелялся, не по мне такое. Понятно, что она уже ждёт предложения – вся, поди, поизмаялась на вашей свадьбе, когда букет не поймала. Два года отношений – это не пустяк. Мальчик меня уже за отца принимать начинает. Раза четыре спрашивал, можно ли говорить «папа». Я и сам на себя бешусь, ведь голос повысил в последний раз на Лулу, чтоб не уськала его, чтоб дядя Этьен и оставался дядей.

– А она чего? – тихо вступил Жиль.

– Чего-чего?.. Она опять крута. Женщина она с большой буквы. А я – трус… слабак я…

Тут он хлопнул по столу и уставился в окно.

– Это её слова? – с сомнением спросил Ивон.

– Да это и по взгляду её понятно было. Мужик ей нужен, а не я. Да и ясно, что не уськала она Клода. Само как-то выскочило у меня по бешенству.

– Да хватит прибедняться, небось помиритесь ещё.

– Не про «помириться» я. Ну помиримся, а дальше? Всё повторится: я тот же, она та же. И так пока кто-то сам не свалит. А мне что? Ждать, пока на дверь покажут? Я лучше сам. Сложно всё, короче…

– С ней тебе сложно, что ли?

– Ды нет, не с ней. С ней наоборот проще. Она всё умеет видеть на своих местах.

– …или Клод тебя прям достаёт сутками?

– Ды и не Клод. Он скорее чурается меня теперь.

– А чего остаётся? Ты?

– Видать, я…

– Ну а если с Лулу всё просто, чего с ней самой не поговорить?

– Поговорили, видишь? Конец… – уронил голову Этьен.

Жиль положил ему руку на плечо и потряс:

– Напридумал себе, да и всё. Переживает она за тебя, парень.

– И то верно. Но от этого только противнее за себя. Она такие вещи прошла по жизни, такую закалку, а я пасую, как мальчик. Стыдно мне с ней. Не тяну, видать.

– Так может, не стоит загоняться из-за кольца? Тоже мне беда какая – мудрая девушка! Повод гордиться – да! А ты…

– Ну не отец я, не отец, – качал головой Этьен.

– Да кто, дурак, тебя им быть заставляет?! Ты ж сам сказал – никто. И Лулу, и Клоду ты ж таким какой есть понравился – вот и успокойся. А она не виновата, что жизнь её за волосы подняла, зато такое счастье теперь у неё четырёхлетнее, а может, и у вас. Да что было, то было; влюбилась девушка по новой – вот и нечего старое поминать. Дыши глубже, и живите себе на полную.

Этьен, допив, отодвинул бокал, а приложился уже к горлышку бутылки. Потом подумал и протянул:

– Опять ли-ри-ка.

– Нет – правда. Да хоть и лирика. Лирика жизни проста как день – бери своё и храни. А искать его несложно – оно и из толпы само к тебе бежит – твоё же; вот хватай да бери да радуйся.

– Так, мож, и не моё это, раз как-то не по себе.

– Так, мож, наоборот всё! Раньше тебе по боку на всех предыдущих было, потому что это они не «твои». А теперь ты весь заёрзал, как нашлась та, которая и видит тебя насквозь, и тянуться выше толкает, и верит в тебя, и не требует ничего. А ты нос воротишь – типа, сложно всё стало. Так не сложно всё стало – а просто первые нормальные отношения появились. Настоящие, не пустышные.

– Эх… – неизвестно на что вздохнул Этьен. – И тянет и страшно.

– Опять по кругу! Опять ты не про них, а про что-то выдуманное. Раз и тянет и страшно, то надо всего-то навсего развеять «страшно» – и останется только «тянет», а страх уходит с пониманием, что бояться-то и нечего. Саму неизвестность разве что. Поразмысли как-нибудь обо всём на трезвую, глядишь, и многое наладится. Ну да ладно. Лучше выпьем. Так… выпьем, чтобы ты уже через полгода выиграл забег!

– Зачем?.. – отвлёкся друг, хотя Ивону услышалось «за чем?».

– Да хоть за коньяком! – сказал Жиль и кивнул на костыль: – Ну так расскажешь?

Этьен в сотый раз вздохнул и рассказал, что недавно остался он снова с Клодом, «дабы лишний раз эти ненасытные няни свой нос в кошель Лулу не засовывали». Сидели, смотрели телек. Но каждую рекламу всё ощутимее становился чей-то пристальный зов. Исходил он из угла. А в том углу стояла коробка. Да в той коробке – кар. Подаренный намедни радиокар. Конечно, первым не выдержал… Этьен.

– Ты уже опробовал подарок? Чего он так жалобно забился в угол?

– Да. Хорошая, – радостно отвечал мальчик.

– Просто хорошая? Значит, ты её испытывал только дома, не на улице?

– Ага.

– Ну это не то. Собирайся.

По-скорому вышли на пустую детскую площадку и погнали! Час-два пролетели, как медуза с падающей башни, – а потом Этьен устал и дополз до скамейки со словами «давай сам теперь».

«Самого» хватило ещё на полчаса.

А затем отдохнувшего дядю запрягли в нашееносца[20]. А чтоб было веселее, Клод свысока управлял машинкой и всячески стремился наехать на ноги Этьену, чья задача состояла в ловком увёртывании, ведь оба почитали игрушку за опаснейшую бомбу. Весело было даже дяде. Все они, те двое от мала до вели́ка, носились и хохотали, как лоси, пока не выдохлись окончательно. Все остались живы, ведь бомба так их и не настигла. Вот уж и животы заурчали на всю улицу, требуя дозаправиться.

Всё случилось в конце.

Начали по всей площадке собирать разбросанные в порыве азарта вещи. Этьен приседал и придерживал Клода, пока тот складывал всё в сумку, и так прошлись по всему периметру. Договорились, что машинка поедет с ними рядом, а «водитель» – Клод – будет и ей управлять и командовать маршрутом до дома.

Этьен расслабился в своей роли каланчи и спокойно стал выходить с детской площадки – как вдруг не понял, что произошло. Остались только вспышки…

Раз! Вспышка! И он чувствует, как земля резко ушла у него из-под ног! Вспышка! И он еле-еле успевает отбросить от себя Клода, чтобы тот не задел головой железные прутья. Вспышка – и темнота в глазах! Отвратительный хруст! Пронзительная жгучая боль!!!

Мальчик хлопнулся об землю, хватанув ртом песка; хотел было зареветь, но не успел, испугавшись крика Этьена. А потом кинулся к нему:

– Прости меня, дядя Этьен. Я просто хотел тебя обыграть. Прости, пожалуйста! Тебе больно?..

Парень не отвечал. Да он себя-то не слышал, хотя орал во всё горло и бил по земле, пытаясь заглушить боль. Наконец он вспомнил про телефон и быстро набрал скорую.

Рядом, в стороне, предательски валялась сломанная машинка, на которую наступил Этьен.

Лулу тем вечером еле уложила Клода. Мальчишка всё спрашивал, почему она такая грустная, опять поругалась с Этьеном? И теперь, из-за неё, он совсем не придёт?

Оставалось добавить только «как папа когда-то».

Это резало её внутри.

Да Лулу и без этого понимала, откуда взялись у Клода эти слова – из пьяного брехливого рта его отца. Как он только сумел втемяшить в подсознание мальчика, что в расставании была виновна она, а потом исчезнуть навсегда в незнакомой чёрной подворотне? Чёрт его знает. Но сынишка теперь считал её как будто испорченной, или «тяжёлой», – в слова не переведёшь ощущения ребёнка. Это-то ей и казалось невыносимым: со всех сторон оказалась виновата она, два самых близких человека считали её «какой-то не такой». А «какой-то такой» становиться у неё не было ни сил, ни желания. Да и объяснений, ясное дело, ни от кого не дождёшься: в чём состояла её дефектность?

Понятно, что Этьен ногу сломал не в квартире: мямлил что-то невнятное то про скользкий пол (который был в основном под ковролином), то про разбросанный конструктор (которой был утерян в песочнице в прошлом году), но Клод держался стойко и «дядю» не сдал, даже когда мама больно дезинфицировала его царапины и заклеивала приличный синяк. А вот дядя после того орал в трубку как сумасшедший и про Клода, и про их с Лулу отношения так, что, наверное, вся больница немного меньше стала любить детей… и какую-то Лулу.

Вроде это был тот Этьен Сванье, что два года назад оказался на стажировке в их клинике, – полный шуток и ветра в голове парень, которого несколько лет не хватало молодой одинокой мамочке, – вроде тот Этьен, который сразу и нашёл в ней главное отличие от остальных девиц – зрелость молодых глаз – и своей настойчивостью раз за разом добивался встреч. Но затем столкнулся с Клодом… Хотя они вместе тогда, в первый же вечер, смеялись так, как Клод не смеялся ни со своим отцом, ни даже с Лулу – как две родственные души, решившие на день обменяться любимыми радиомашинками, а потом увидели, что те были совершенно одинаковыми. И смеялись, и радовались, что вот он был рядом – друг.

Вроде тот это был Этьен, да не тот. И не два разных. Скорее какой-то третий – их стыковка, трещавшая по швам от постоянной борьбы за власть то одного, то другого – наверное, мальчика и мужчины. Но разве эта борьба не естественна, разве она, Лулу, не повела себя иначе, чем с мужем: ни упрёка, ни намёка – только тишь да гладь да пироги под нос совать.

А может, слишком гладко? Ведь взгляд-то у неё действительно был жгучим и – как говорили в клинике – легко насаживал недругов, как бы помягче… ну как ванильное мороженое на раскалённый ржавый кол!

Ладно, не будем утрировать. Лулу на взводе бывала не часто, а если и скользнёт грозная искорка в глазах, то вокруг все просто рассасывались по делам, тихо приговаривая в рифму, что «ссориться с Лулу не надо никому». Ну привыкла она себя защищать и от мужа, и от мира – выбора-то особо не было. Что ж её теперь за это казнить?

В любом случае, даже после скотомужа, Лулу не собиралась взваливать роль защитника на Этьена, но, видимо, больничные слухи имеют некую силу. Как говорится, если всё время жирафу твердить, чтоб он меньше чавкал, то он в конце концов возьмёт – да и плюнет смачно тебе в рожу! Ну приблизительно как-то так.

И Этьен, скорее всего, хоть на словах и не получал подтверждения своим страхам, а вот глаза Лулу пепелили не хуже кострища, но потом, в одиночестве, быстро гасли от слезы.

В том-то, пожалуй, и была её главная ошибка.

Покажи свою слабость при мужчине – он от этого и сам будто крепчает и инстинкт защитника вдруг подключит. Но не водилось у Лулу такой привычки.

Было же всё слава богу, что изменилось?..

Проплакала Лулу весь вечер, причитая шёпотом: «Уже не знаю, что мне делать. На кой оно мне надо? Столько нервов…»

Пия пришла в себя. Или это всё ещё был сон? Различить она не могла и, как сквозь туман, разглядела Нильду, которая что-то пробубнила то ли про стадо овец, то ли про чей-то конец. Кругом мелькали белые халаты.

Снова провал в пустоту, в которой будто бы плакал ребёнок и истошно звал, звал издалека мать.

Мадам Илар не находила себе места, хотя врачи утверждали, что всё прошло как нельзя лучше, что малышка явилась крепкой, крикливой и станет певицей-бодибилдером – когда подрастёт, конечно. Пия всё время спала, но и это Кабо признал нормальным. Да и сама Нильда уже где только не дремала.

Ну вот, наконец, веки задрожали, и сонная мамаша открыла глаза.

Вокруг всё было серо, а на стену падали вафельно-малиновые лучи заходившего солнца. Из пелены постепенно образовалось улыбавшееся лицо Нильды:

– Ты молодец, моя миленькая! Всё кончено! – И зацеловала дочку до лобопоморщения. – Малышка у нас! Наша красавица уже не раз тебя будила, чтоб рассказать, как на бабушку похожа – но ты всё никак да никак. А уже сутки прошли, ласточка моя, вечер. Ну что с самочувствием-то?

– Не пойму… – еле прошептала Пия, не узнав своего голоса. – Слабость. Сейчас опять, наверно, усну… Увидеть бы её успеть.

– А я и говорю: для выработки рефлекса уже не раз прикладывали наше счастье к твоей груди. Пойду мсье Кабо искать, а ты лежи. Он строго-настрого запретил тебе вставать несколько дней. Даже в туалет. Как наберёшься сил, так и видно будет. Может, два, может, три дня – как бог пошлёт. Я уже несколько раз тебя поздравляла, а ты откроешь глаз, послушаешь, «какая ты молодец», промурчишь, чтоб «я не пускала чужих овец», и опять на боковую. Да и пускать-то некого. Посетителей тоже исключили пока, но я, как ты знаешь, везде пролезу. Только никому не говори про маму – я тут вроде невидимой тумбы буду рядышком сидеть, сколько потребуется. А ты отдыхай, отдыхай. – Нильда заковыляла в коридор.

Пия минутки две подождала, но глаза снова слиплись, поволока закружила и унесла сознание.

Наконец кончились выходные, и больница ожила и зажужжала. Белые халаты снова примелькались. Только Этьен не появился. Но Лулу предположила, а Нильда подтвердила, что с пятницы их с новоявленным папашей никто трезвыми не видел и не слышал.

«Не пропили бы разум», – сетовала мадам Илар. «Да было бы что пропивать», – вторила Лулу. «Какая она прелестная, – люлюкала малышку Пия, – и не пьёт ничего крепче молока». Молоко, кстати, удалось на славу, имелось в достатке и уплеталось малышкой за обе щеки.

Событие, конечно, великое, но к этому времени оно стало настолько кристально чистым, что дальше обмывать его уже не было ни смысла, ни сил.

Поэтому на этот раз Ивон основательно опустошил не горячительные (хотя одну бутылку прихватил), а фруктовые полки супермаркета и, довольный, направился в клинику. Всю дорогу его радовал приятно-прохладный апрельский денёк, и голова уже заметно посвежела в отличие от Этьена (подыхавший с похмелья, он звонил утром попросить места на кладбище, но, услышав Жиля, сказал, что ошибся номером, и сбросил). М-м-м, апрель! Ивон и не знал, что ему так полюбится этот месяц. Может, это было как-то связано с рождением его дочери. Думается, так.

Нильда, конечно, предупредила зятя о запрете на посещения, поэтому он сначала намеревался умаслить Феликса Кабо, а после уже, со спокойной душой, отправиться к любимой. Выйдя из такси, Жиль осмотрелся: это была уже не просто клиника с приятным парком во внутреннем дворике, а место, где родилась его дочь! В предвкушении он постоял перед входом, улыбаясь в мыслях и представляя свою с ней первую встречу. Тут же вспомнил недавнюю исповедь Этьена о детях и невольно пожал плечами: ну… все люди разные.

Достав сухими губами жвачку, он разжевал её и глубоко вдохнул мятный ветер; распрямился и вошёл.

По дороге к кабинету главврача Жиль удивился: в коридоре играл маленький мальчик. Ребёнок сидел на корточках перед креслами для пациентов и внимательно что-то рассматривал, бурча и издавая непонятные звуки, похожие на птичьи. Ивон приблизился и увидел аккуратно разложенные перья.

– Ты чего здесь? Не потерялся? – спросил он, озираясь.

Мальчик резко пригнул голову и руками загородил свои «игрушки».

– Да не волнуйся, я ничего не заберу у тебя. С чего ты так испугался?

– Папа… – заговорил мальчик.

– Что папа? – улыбнулся Жиль, а найдёныш будто ещё сильней скукожился – но всё-таки ответил:

– Он отнимает у меня друзей.

– О как! – Присел с ним рядом Ивон. – А разве можно отнять друзей, малыш?

– Нет! – вдохновлённо обернулся мальчик. – Но он всё равно отнимает!.. Вот!

Он быстро начал приводить в порядок перья, и, распрямляя их, показывал во всей красе и гладил «по головке». Тут-то Ивон и сообразил, что фантазия детей не знает границ и что мальчик видит вовсе не перья, а целых, красивых и разнохарактерных птиц. Вскоре Жиль уже узнал их всех по именам, и не хватало только одного.

– Ну? А этот, последний?

– Этот… м-м-м… – замялся мальчик. – Этот… – Андрэ.

– А чем он отличается от остальных, этот Андрэ? Чего он не со всеми?

– Я… я точно не знаю, но все говорят, что он не умеет жить. Не умеет, как все. Он… он хотел бы… но все… говорят… – Тут мальчик как-то странно скорчился и беспорядочно засучил руками.

– Может, все ошибаются. Расскажи мне о нём. Как, кстати, тебя зовут?

– Меня зовут Андрэ.

– Вот как… – сбился Ивон.

– Но!.. но!.. – запротестовал мальчик, – это не я! Не я! Понятно?! У нас просто одинаковое имя.

– Да, да, – отклонился назад Ивон, – не волнуйся ты так! Я понял: он не ты.

– Он не я… – уже тише вторил Андрэ. – Его… просто не любит папа…

– Угу… а с чего он так взял, Андрэ этот?

– Потому что его папа другим улыбается, а ему нет. Потому что его папа постоянно оставляет его одного. Потому что его папа… – опять нарастала нервная интонация.

– …А чего не помочь совёнку? Стань ты ему другом.

– Я не могу.

– Да почему же! Конечно можешь!

– Папа говорит, что я могу играть только с маленькими детьми. А они глупые – я не хочу с ними играть. А большие говорят: я глупый. Они не хотят играть со мной, – всплеснул руками Андрэ, видимо изображая жест отца. – А потом вообще отнимает моих друзей, ведь ему стыдно за меня. Все дружат с людьми, а у меня есть только совы.

– А почему совы, Андрэ?

– Совы?.. Ну потому что я их обожаю! – сладко-сладко улыбнулся мальчик и обнял невидимых друзей.

Не зная, чем ещё развеселить мальчишку, Жиль вздохнул, но маленький незнакомец сразу всё уловил и насторожился:

– Вы зря со мной разговариваете. Папе будет стыдно, если он меня увидит с вами.

Дверь кабинета резко открылась, и показался Кабо:

– Вовсе не будет мне стыдно, Андрэ! – Потрепал он сына по голове, и тот просто засветился от удовольствия. Жиль сразу понял, что мальчику не привычен этот жест. Феликс пожал руку Ивону и пригласил войти в кабинет, но тот сделал вид, что говорит с совёнком:

– Ну а мама? Мама-то небось любит Андрэ?

– Совсем. Совсем не любит, – отвечало пёстрое бурое «перо».

Феликс нахмурился, скрестил руки и оглянулся по сторонам.

– Ну не может быть! – добродушно настаивал Жиль.

– Это может быть! – как-то зло блеснули глаза мальчика. – Она просто оставила Андрэ в чужом гнезде, а сама улетела. Далеко-далеко. Лишь бы её никто не нашёл и не сказал, что она плохая.

– Да… – встрял Кабо, нервно застучав носком ботинка по полу. – В принципе так оно и есть…

– Откуда тебе знать! – закричал мальчик. – Ты запрещаешь мне играть с Андрэ! Он не мог тебе рассказать!

– Хорошо-хорошо, будь по-твоему. Я просто так сказал. Вечером заедем в кафе, а пока играй на здоровье со своим Андрэ. Ну давай, беги… – И Кабо сам зашёл в кабинет, не дожидаясь Жиля, которому пришлось наскоро попрощаться с мальчиком и шмыгнуть следом.

– Простите, – бросил Кабо, не оборачиваясь. – Он болен. Не везде наука опередила болезни, что-то так и остаётся с нами навсегда… Выглядит он на семь-восемь, а ему уже двенадцать. Я бы и раньше вас пригласил, да просто думал: это он опять сам с собой говорит. Там ещё няня резко приболела… то да сё… Ещё раз извините, в общем.

– Да ладно, нормальный пацан. Смышлёный! – честно сказал своё мнение Жиль, и Феликс «понимающе» покивал, хотя всё понял по-своему.

– Спасибо… – ни к селу поблагодарил главврач, продолжая прятать взгляд. – Так зачем пожаловали?

– Как! Жену с дочкой увидеть! Расцеловать, наговориться!

– Ну-ну! Куда расцеловать! Я же прямо дал знать, что нельзя! – выпрямился Кабо, ощутив себя в своей тарелке.

– Не сообщили! – уверенно соврал Жиль.

– Странно… – прищурился Феликс. – Ну да пусть. Если это всё – поезжайте домой. Все ваши пожелания здоровья передадим, коли уж у мадам Фисьюре телефон сел.

– Мсье Кабо. Врач вы высшей пробы! Вы мне дочь подарили, сроду вас не забуду и, если узнаю, когда ваш день рожденья, буду каждый год вам здоровья желать. Доживёте до двухсот лет! Это вам! – Он протянул подарочную коробку под коньяк. По весу было видно: не пустую.

– Благодарю. Но что вам моё здоровье, лучше бы жену вашу поберегли!

– Десять минут, и не было меня тут!