Полная версия
Дырявые часы
– Н-да, – протянул Ивон, – хороша жёнушка!
– А я тебе говорил, что брак – это ненадолго! Всё, побыл женатым – пора разводиться. Вишь, они какие, жёны эти, – И снова указал в угол.
На этот раз толстяк под несмолкавший свист поил спутницу из своих рук. Та не успевала глотать и вся насквозь пооблилась, не жалея ни шеи, ни груди.
– Да ну нахрен! – скорчился Жиль и отвернулся.
– Во! Вот это ответ! – возрадовался Этьен. – Наконец-то я тебя научил, что заявлять в церкви на вопрос «согласен ли ты, Фисьюре…» Мамашу там не стесняйся – да она и сама возликует, если до свадьбы тебя только датым будет видеть.
Ивон снова завис, но потом сам повернулся и спросил:
– А я тебе разве не рассказывал, как познакомился с тёщей?
– Да как-то вскользь, на отвали.
– Завертелся я с этой подготовкой, виноват. Ща нагоним.
– С тебя ещё один штрафной бокал – и прощён!
– Согласен. Бармен!
Спустя двадцать минут, уже облокотившись друг на друга, друзья дошли до главного момента повествования.
– Цветы, вино, все дела. Короче, трясущейся рукой стучу в дверь, – уже разжёвано рассказывал Ивон. Жесты его были расслаблены, а в выражении лица сквозили смешинки. – Мадам Ила́р отворила. Уф-ф-ф, – глубоко выдохнул он, как бы снова живо представив картину. А потом почему-то хохотнул и, прищурившись, продолжил: – «Доброго здравия», – это я, как могу, делаю голос бодрым и уверенным, стою по струнке и выпятив грудь колесом. Она почему-то таинственно улыбается и, ломая каждую букву, говорит на французском – она, кстати, как бы на нём ни словечка до этого не мяла. Ну так вот, значит. Приветствует: «Добрый день, мсье Фисьюре, рада очень видеть вас в наших скромных гостях!» А затем я засомневался в своём уме-разуме, ведь на полном серьёзе она добавила: «Прекрасно вы изображать словесную калеку! Я горжусь и скорблю вами! Лучше и не надо!» – Да как заржёт кокетливо, будто бы из такта, обмахивая себя ладошкой вместо веера.
Этьен хохотнул и поперхнулся пивом, но, кашляя, всё равно заинтриговано поглядывал на Жиля и ожидал продолжения.
– Я не знаю, что мне делать, – стою, короче, как идиот. Так можно, говорю, мне зайти, мадам Илар?
– Ну-ну?.. А она чего? – из последних сил выдавил откуда-то из-под стола Этьен, умирая от смеха. – Тронулась бабка, а ты со своими цветами праздновать их горе припёрся… Хотя для зятя – чем не салют, когда у новоиспечённой мамаши кукушка нехило споткнулась!
– Да, – очумело улыбнулся друг. – Про то и речь. Дальше вообще китайская ахинея пошла!..
– Да куда ж глубже! – всё не мог сдерживаться приятель, забыв о выпивке.
– Есть куда. Дальше, говорю, она такая: «Вы так отвратительно говорите на своём языке, что меня немножечко, совсем немножечко, подташнивает. Пожалуйста, уезжайте немедля далеко за угол – на фабрику юродивых». Так и сказала! Слово в слово передаю, прикинь! А сама жестом приглашает меня зайти!
На этом месте Этьен уже не мог стерпеть и заржал на весь бар, хлопая по стойке ладонью, – благо, музыка и телевизор орали наперебой, заглушив истерику. Ивон между тем продолжал:
– Я опять охренел и не пойму: то ли у чёрта на куличках та фабрика, то ли прямо под носом. У них тут шьют из конопли, или я ещё сплю после залповой бутылки.
– У них! Точно, у них! – поддержал приятель. – Аж завидую тебе: всю жизнь теперь подыхать с веселья. Хоть почаще тогда сообщай, чего новенького у семейки, поехавшей с горы. Ты там, хотя бы для вида, будь построже – на фиесте расширенных зрачков! Они тебе про дурдом, ты им – как день на работе прошёл. Они предложат тебе завести таракана, ты их быстро остепенишь: «Только по четвергам!». Они кофеварку наряжать, а ты хоть сериальчик зыркнешь…
– Ладно, хорош, Этьен-растряси-жульен! – в отместку Жиль вспомнил давнишнее прозвище приятеля.
– Всё-всё! Мы уже давно не в колледже, и я сбросил не меньше пуда жульенов. Отстал, – Сванье вскинул руки, будто сдаваясь. – Вернёмся к теме: куда потом всё потекло? Увлёк, ей богу, увлёк! Дальше, видать, пора уже было прояснять ситуацию…
– Пора. Поэтому я беру и перехожу на их испанский: «Разве я прям ужасно говорю на французском, мадам Илар?»
– Правильно. Ну? – сгорал от ожидания Этьен.
– Она такая спокойно, будто ничего и не было: «Нет конечно, что вы! Как носитель может собственного языка не знать!» И снова корявей некуда на нашем, вдогонку для моей треснувшей психики: «Qui m‘aime, aime mon chien[5]!»
– Во даёт тёща! – трещали по швам щёки Этьена. – Наизусть ради тебя язык вызубрила! Даром что вышел срок годности головы! Я только не пойму: у них там ещё и пёсик какой-то блажной трётся?
– Н-нет! – уже также заикаясь от смеха гнал к концовке Жиль, – сказанула она про собаку – и в проём мне тычет на кого-то. Тогда до меня и дошло!
– Что дошло? Что бежать оттуда надо?!…Пока до конца чердак не угнали.
– Не, не то. Гляжу: там за Нильдой – за тёщей – моя жена будущая стоит и рот уж насилу двумя руками зажимает. Я, типа, взгляд на неё с укором сощурил – и она как закатится!
– Так это Пия, значит…
– А кто ж ещё мог так мать развести на дурь! Понасовала подставных фраз под видом приличных…
– Талант! Я б не смог. Хотя… если Ни́льда такая веселушка…
– Да ты что! Железо и лёд! То есть – и огонь!
– Ну ты сказанул! Совсем одно и тоже: лёд и огонь!
– Так и есть. Испанки – гремучая смесь! Как и у нас, кровь кипит! Огонь!
– А на лице – лёд!
– В точку! – радостно кивнул Жиль. – Ну, за нас!
– За дружбу! – подхватил Этьен.
Друзья, зазвенев стеклом, осушили кру́жки и заобнимались.
– Я имел ввиду за нас с Пией, – допив тост, признался Ивон. – Но и за дружбу можно!
– Нужно! – не смутился Этьен. – Хоть теперь ты, конечно, жених и семья шагает впереди всего.
– Да уж, жених… По ходу, не скоро привыкну.
– Так чем дело-то зашлось? Мой прогноз, что Илар тут же пригласила тебя внутрь, тут же дверью перед носом хлопнула и тут же с благодарностями прокляла?! Угадал?
– Почти. Как Пия засмеялась – так и я. Нильда спрашивает: «Что забавного случилось?» – Я: «Ничего. Просто ваша дочь позади мне рожу скорчила: вылитый Бранислав! – вот и весело». – «Это да – Бранислав у нас кривой!»
– Всё?.. – с надеждой на ещё какую-нибудь фишку поторапливал Этьен, собираясь добавить эту историю в разряд вечных и пересказывать при каждом удобном случае.
– Вроде. Она присовокупила, чтоб впредь не стеснялся и мигом спешил к столу, что теперь я стану членом их семьи – её сыном, так сказать. «Надеюсь навсегда, мадам», – ответил я. Она ласково мне подмигнула, обхватила за плечи и проскрипела в ухо, как курица клювом по перепонке:
– Loin des yeux, loin du coeur[6], сынок!
Этьен захохотал в голос и по новой скатился под стол.
Осветившись янтарём, а затем и вовсе утонув в багрянце, парк погас и перешёл на стрекот сверчков. Солнце сверкнуло последней иглой и поспешило за кроны. Неспехом растворились и люди.
«А вот и ночь! Всем спать!!!» – заорала луна, но никто не услышал. Только в гранатовом кусте подавился семечком щегол, так и не привыкший к резкому наступлению летних ночей.
Фонари остались позади, у тропинок. Затрещали в тишине прутики под ногами – это двое крались в гущу, перешёптываясь то по-испански, то по-французски.
Заворожённая Пия следовала по маленьким капелькам лунного сияния, опасаясь их раздавить и то хохоча, то восторгаясь, а ведущий её Жиль всё обильнее нагнетал волшебство:
– Представь, что мы взбираемся на облака, к самим богам, по лунной дорожке, силой нашей любви…
– Да зачем нам небеса – ты на землю глянь: там и так всё светится! – дивилась девушка искрам серебра. – Да и сила любви без предложения сердца – что голубь с гантелью на шее.
– Ты моя богиня романтики! – Поцеловал её Ивон. – Земля так земля! Гантель так гантель! – напевал он. – Всё для тебя! Идём же!
– Чего ж не пойти, раз пришли, – заинтересованно кивнула Пия и сама дёрнула Жиля: – В атаку! Свергнем парк, мой Фень! (По её неуверенному заявлению, ярым импозантным фенеком она прозвала его за французский нос, а не за ушки, тоже, кстати сказать, весьма приметные; но Жиль, прознав, что фенеки в Париже не живут, не поверил. И не зря.)
Переливы петляли и вели их глубже и глубже в заросли. Интрига уже колотилась как могла и попискивала от нетерпения… И вот! Впереди показалось нечто! В воздухе. Что-то, чего не понять – не разобрать. Не придумать – не угадать. А именно: то ли груда чего-то, то ли загогули какие, то ли и вовсе – лодка!
Пия так и спросила в лоб:
– Это неопределённое кучмо́ или лодка с чем-то? Фень, скажи, что лодка. Хотя на кой мне лодка… в парке? Я как бы не городская выдра…
– Несомненно лодка, любимая! Прыгай, не думай.
Девушка повиновалась: радостно подпрыгнула, удачно вернулась в прежнее положение и непонимающе уставилась на кавалера.
– Ещё прыгай – только в лодку! Не ошибись на сей раз!
Пия прицелилась, взмыла. Достигнув придела полёта, утица приблизилась к цели, но смогла только наполовину перевалиться через борт. Лодка оказалась плохо закреплённой, и девушка неуклюже завалилась своим ве́рхом внутрь, забыв снаружи болтавшиеся в воздухе ноги.
– Кувырок! Ты не проделала кувырок страсти, моя Жваю́ Бланш[7]. (Так, по неуверенным словам самого Ивона, он прозвал любимую за «живые карие глаза». Но Пия не поверила, догадавшись, что это в отместку за ненавистного ему могучего фенека.) Дерзай же!
– Дер… – Визжа провалилась в шуршащий ворох Пия. – Дерзаю. А-а-а-а! – вдруг завопила она.
– Всё в порядке?
– Да. А-а-а! А-а-а! – продолжала она вопить.
– Ты чего вопишь! – спросил Ивон, ведь его ненаглядная сильно вопила.
– Мне просто не нравится, когда ты говоришь на меня Жваю Бланш. Как ужасно, а-а-а!
– Всё, всё! Не называю. Мир?
– Мир! таинственный привратник Ширака. Где я? В чём я? Это… это цветы?
– Цветы, масса цветов, моя Бижу́!
– Ху-ху[8]? – похвасталась английским Пия.
– Бижу – моя драгоценность. Eres mi estrella preferida, hermosa y unica en la oscuridad de la noche![9] – скороговоркой выдал заготовку Ивон и, торжественно закричав «mon amour, mon bonheur![10]», с разбега «нырнул» вслед за любимой.
Глаза у Пии привыкли, и лодка обернулась чудесным гамаком, засыпанным букетами. От волнения, что ли, молодые начали с жаром, со всей душой, как бы сказать помягче… миловаться, что ли. Но тут будто бы кто-то кашлянул – и они замерли.
– Ты слышал? – встрепенулась Пия-лань.
– Не-а, – а ты?
– Да вроде нет, – облегчённо вздохнула девушка.
Жиль спокойно просунул ей под шею руку, и они, обнявшись, загляделись на дремавший ламповый парк и глубокое небо. Головы кружились от разноцветных ароматов, звезды с луной падали вниз светом, на всём оседая тонким серебристым отливом. Не хватало только золота…
– Пия, любимая… – Тут парень поперхнулся пересохшим горлом.
– Чего, Жиль? И тебе винца захотелось?
– Ох, да! Твою мать! …то есть один момент! – Он закопошился в ногах. – Вуаля, коньяк!
– Спасибо тебе, Жиль, – серьезным тоном поблагодарила Пия, – ты спас нас от трезвого отупеоза. Я тоже вся на нервах – но пить не буду. У меня тут сок в клатче – подай.
Дальше шли какие-то тихие переговоры под звяканье стекла о зубы Жиля.
Через некоторое время парк охренел от возгласа: «Да, да!!! Я стану отцом!!!»
«Отца», судя по всему, закулисно поправили, и возглас переменился: «Ура! Я уже отец!!!»
Эхо разнеслось по округе, почему-то выбрав слово не «отец», а «уже».
– Вот это скорость! – послышалось издалека.
– Мужик! – поддержали из окна. – И ночь уже!
– Простите, событие всё-таки! – крикнул в пустоту Ивон.
В ответ ничего не последовало. Но из кустов, минуту поразмыслив, кто-то чуть слышно хмельно промычал: «Была вина, да прощена».
Снова всё стихло, и снова запахло отсутствием золота.
– Пия… любимая, – опять начал он, – пора завязывать…
– О! Я тоже хотела вам с Этьеном предложить поменьше тяпать, а то совсем уж…
– …пора завязывать с холостяцкой жизнью.
У Пии спёрло дыхание и вспыхнуло лицо. Он отсел назад, ловя равновесие, и, оттолкнувшись от дерева, качнул «лодку»:
– Давай отправимся с тобой на общем, семейном, – особенно выделил он, – судне…
– Лодке, – поправила она.
– …лодке, по всей жизни, рука об руку…
– …колено к сердцу, – поддержала она, ласково прислонив к нему мениск.
– …деля все радости и невзгоды до самой старости, чтобы ты в конце концов применила ко мне что-нибудь получше, чем фенек. А я уж заслужу.
– Хорошо, – сказала она, смотря на его нос, и, не меняя взгляда, погладила его по ушам. – Поплыли стареть! Я правильно поняла предложение?
– Точнее и допереть невозможно, великая IQ-шница Я счастлив!
«Мой! Ты мой!», «моя, ты моя!!» – кричали они наперебой.
– Мы, мы! Мы наши!.. – будто почудилось откуда-то голосом Этьена.
– Слышал? Опять, – навострилась Пия, улыбнувшись.
– Ясное дело, нет! – засмеялся Ивон.
На этот раз он поцеловал её иначе: как-то по-серьёзному, что ли. Трепетно и дорожа, вот. Не хуже, чем наседка с чмоком целует родные яички, когда никто не видит.
– Теперь протяни руки к узлу гамака, – подмигнул счастливый, но ещё не официальный жених.
– Быть по-твоему, супруг.
Пия вытянулась, как кошка, и горстью зафиксировала ладони над изголовьем.
– Боги, если вы согласны, – будто под звон фанфар приосанился осчастливленный парень, или уже мужчина – он пока не задумывался, – то пошлите знак свой на нашу земную твердь!
– Ну согласны, согласны, – пробубнили «боги». – Только, конечно, нам бы деньжат не помеша…
– Но-но! – осмелился перечить «богам» храбрый жених, обращаясь вверх – куда-то в раскидистые душистые соцветия липы. «Небожители», на удачу, оказались сговорчивыми:
– Ну нет, так нет! – даже почему-то обрадовались они. – Тогда счастья вам и не забывать друзей – а то мы на вас самолёт скинем. Думаю, договорись.
Над Пией что-то сверкнуло.
Она сжала ладони, поднесла их к свету и ахнула:
– Очертенеть, какое красивое! Жиль!
– Будь моей женой, ma chе́rie[11], – дрожал голос смелого жениха.
– Кому сказали! – давили небесным авторитетом «боги».
– О прелестная Немезида, я принимаю твою волю. – Кинулась она в омут французских объятий. – Да!
– Да! Моя, моя, – целовал её везде парень.
– Ай да Пия, ай да конструктивная! Гордость нашего отдела по даканью! – хвалили «боги», опасаясь потрескивавшей ветки, с которой и «правили миром».
– Ай да Жиль-француз! – вторила девушка.
Радости не было бы конца, кабы «боги» не пожелали спуститься на землю, чтобы лично, так сказать, засвидетельствовать законность аферы. Под коньячок, конечно. Не без него. Повод как никак. А то Пия, не подумав, ляпнула про «завязать».
Раскрылившись над бренным миром, «боги» кряхтели и не знали, как слазить. Минуту спустя, повиснув на злополучной ветке, они прилично сократили расстояние, а затем и ветка, хрустнув в последний раз, поспешила вниз на праздник. И этот крик, этот знаменательный, искренний возглас «Ё-ё-ё-ё-ё!..» осенил пространство заключительным, милым аккордом.
«Гости с высоты» отбили о грешную твердь, по собственному выражению, «к чертям собачьим весь божественный зад», и некоторое время хранили святое молчание, опасаясь выдать массу слов не для торжества.
Пия вгляделась в поцарапанную физиономию «Судьбы», вдохнула её аромат и заявила:
– А боги-то липовые!
– Хрен там было – у нас и документы имеются! – скулили те.
– Ох уж эти липовые боги, – пошутил Жиль, – они всегда такие настоящие!
Этьен попробовал встать, но только снова ёкнул.
– Жизнь – боль! – резюмировали «боги».
Молодые понимающе кивали.
Глава 2. У аптеки пьют калеки
Свадьба отгремела дважды. Сначала, к великому неудовлетворению Пии, «успела выскочить» за Анакле́то сестра, перестав быть Илар и став Эвой Леха́но; а затем уж и младшенькая преобразовалась в Фисьюре.
Но фамильному дому не суждено было стать общим гнёздышком двух семей. Нильда его продала, а деньги поделила поровну между дочерьми. Те приняли свадебный подарок, только когда мадам Илар отложила треть и себе. Затем обе сестры переехали к мужьям, и понеслась семейная жизнь по проторенным бытовым тропам.
Была ли готова Пия жить, в случае чего, бок о бок с сестрой? Скорее всего, нет. Но сама она считала, что это «разненаглядная Эвиточка» приговорила дом к продаже, лишь бы побольше денег зачерпнуть и свалить куда подальше, а мать скинуть на сестру.
Кстати говоря, мать свою Пия тоже не жаловала, думая, что та лишь претворяется любящей и заботливой: Эва небось послала её на хрен, когда Нильда спросилась не гостить раз в году, а поселиться в соседней комнатке. Вот мадам Илар и ухватилась за последнюю возможность не остаться в одиночестве, оттого и разулыбалась в последнее время. Ну и постоянно лезла приобнять да погладить.
«Долюбилась свою Эвиту! – злорадствовала в мыслях Пия. – Теперь ты ей не нужна! Кому вообще, кроме меня, ты нужна!» Однако спросить, как было на самом деле не решалась, чтобы не разрушить своих суждений.
Но, так или иначе, в глубине души Пия почему-то радовалась, что мать остаётся с ней, и, как не странно, всячески этому способствовала. Трудно сказать почему. Можно предположить, что недополученное внимание всё же неминуемо смягчало её и приглушало укоренившиеся обиды. Но зачем сначала желать человеку тяжёлых условий, а потом вызволять его? Ради благодарности, к примеру. Столько трудов ради одной только благодарности? Вряд ли. Тут было что-то поглубже. Что-то вроде привязать. Обесценить жизнь без себя, пригреть, сказать, что я тебя и такой, никчёмной, принимаю – чтоб убегать к Эве не повадно было. А месть? Не было ли здесь и мести за невнимание, за чрезмерную любовь к старшей дочери, отнятую у Пии и отданную всё туда же – в чёрствое сердце сестры? Однозначно, и месть была. Да и бог знает, сколько всего ещё бывает понамешано в человеческом нутре! Глубоко полезешь в чужой пруд – потонешь. Или луковым супом захлебнёшься…
Раз уж мы так разгулялись в пословицах, то остался главный вопрос: на черта́ французу чум? То есть Нильда. Ну тут всё было проще. Из минусов только – лишний рот. Не в смысле еды, понятное дело, но в смысле вероятных придирок, житейских поучений и попрёков. К счастью, рот тот мог проделывать это хоть дни напролёт, так как Жиль почти ничего не понимал из непрерывных дятловых скороговорок. Сплошной поток испанских эмоций не оставлял в уме внятного следа, а потому не приносил никакого вреда. Два-три разобранных слова погоды не делали. Женщины наговорятся, а у него и разум чист и нервы не потрескались.
А вот плюсов не перечесть. В силу возраста страх перед ребёнком, семьёй (или скорее обязанностями) мог доходить до паники, в лучшем случае до ступора. А тут Нильда раз – и подсказала куда чего, два – и сама подсуетилась, три – и дочку подуспокоила, а то та не лучше пьяной панды за рулём со своими гормонами. Из ниоткуда и ужин нарисуется, и ребёнок вроде сам помоется, замолчит и уснёт. А подсчёт бюджета, а бесконечные справки, а в магазин, а погулять, а прибраться, а к врачу отвести?..
В общем, думал он, даже если со временем что не так пойдёт, всегда можно тёщу куда-нибудь потерять. Найти квартирку небогатую, да там и оставить её в покое. Ну это на крайняк. Условно говоря, конечно… Да чего мы до тёщи докопались? Нормальная такая, тёща как тёща – пусть живёт. Давайте лучше вернёмся к Ивону.
До приезда в Испанию их язык он, конечно, учил. Но так… месяцок – другой, да и то больше для презентации, которую готовил по работе. Слава богу, этого хватило, чтобы обольстить знойную сеньориту, непритязательную до речи. Он по сей день не верил, что такая взрывная брюнетка купилась на его холодное растерянное очкастое лицо. Полное, конечно, восторга и обожания, но всё же не дотягивавшее не то что до обольстителя, а до собаки обольстителя, которую каждый тянулся бы посюсюкать. Спрашивать, за что полюбила, ему было страшно (видно, у них с Пией это становилось семейным) – да и не пробиться через её вечную иронию; успокаивало то, что коли жена уж мужнину фамилию заимела, стало быть, что-то это да значило.
С культурой Испании он был знаком ещё скудней. Спросив про лучших писателей мадридских земель, вместо ответа получил загадку от Пии: почему жабы дохнут от чтения? Пришлось отвлечься. Предположение о перенапряжении глазных нервов и последующей аневризме было опровергнуто. Второй ответ, что они читают исключительно суицидальную литературу, также был отправлен за кулисы. Больше догадок не нашлось. А ответ оказался насквозь простым: да потому что, переворачивая страницы, они свои ядовитые пальцы облизывают!
С тех пор, когда к Жилю ненароком приходило желание поближе узнать родину любимой, ему тотчас же в уме являлась надутая жаба в очках, похожих на его, и без передышки кашляла, переворачивая страницы преинтереснейшего триллера, и не могла оторваться «до самого конца». Затем закрывала недорогой томик, укладывалась в коробочку из-под крекеров, прося жабьих святых не оставить её в роковой час и в раю дать почитать продолжение. После этого, естественно, мысль терялась и Жиль забывал свой вопрос об Испании. Потому ни на яву, ни во сне Сервантес не звонил Ивону. И даже если сам Лорка[12] в ночи явился бы перед опешившим французом и декламировал: «Девушка с бронзовой грудью, что ты глядишь с тоскою?[13]», Жиль невольно сквозь пижаму ухватился бы ладонями за сердце и смущённо, со вздохом пожал бы плечами.
То есть француз – хоть в поговорку записывай – испанец никудышный.
Другое дело – Пия. Она с детства фанатела от Парижа и довольно основательно изучала в школе французский. Пусть впоследствии великая троица Дюма-Гюго-Бальзак и осталась для неё недосягаемой, Верн и Экзюпери осилились, а Эйфелеву башню разве что верблюд необразованный да какой-нибудь божий человек ещё не видали. Из-за нескончаемой жажды перемен не исключено, что Пия и на румынскую деревушку бы согласилась, а тут – Франция! Не туристическая круассановая Флёр-де-Лис[14], уплетаемая под «Марсельезу» на Елисейских полях, а настоящая Франция – страна скрытых нравов. Постороннему не проникнуть было взглядом через плотную завесу, отделявшую семью и улицу, не заставить жителей не запирать двери в собственной квартире. Может, даже сейчас, где-нибудь в спокойном одиночестве, они всё продолжают щёлкать задвижками и замками в ванной, на кухне, между комнатами – кто знает? Чего они так скрывают, понять тяжело, но скрывать они умеют выше всяких похвал, лучше зажаренного лавра́ка[15] на блюде, искусно спрятавшего под себя салатный лист.
А коль уже прижился, стал женой или тёщей, то тогда всё делится поровну: негаданно нашёл котлету – позови остальных, а ежели провалился к соседу – то, с его разрешения, подними на швабре коврик, прикрой кое-как дыру в потолке и вместе ожидайте новых гостей. Хотя… двери всё равно не отучить от щеколд. Н-да, не Лувр и Нотр-Дам, а страна закрытых дверей. Вот что такое Франция.
Есть, само собой, своеволие, острый ум; бывает внезапная экспрессивность; надоедает постоянный шлейф снобизма (или, как они сами его называют, хорошего вкуса); иногда расползается полный бардак – но всё это до восьми вечера. А там уж наступает чай! Чай и непринуждённый лёгкий юмор. Это вкратце. Ну теперь всё понятно про Францию, чего ж тут неясного? Ведь, как здесь и любят говорить, «что неясно – то не по-французски».
Итак, родина Жиля-Ивона Фисьюре, причмокнув виноградными губами, встретила его дам запахом пекарен, каштанов и сыра, пригласила прогуляться по тонким проулкам; а о французской парфюмерии и говорить нечего: она просто покорила иностранок, ведь даже законченную торговку морепродуктами легко превращала в романтичную юную Эсмиральду.
По приезде Ивон предложил обеим оплатить курсы французского. Те согласились, но уже после первого занятия Нильда, возвратившись домой, так утомлённо обмахивалась платочком, что вечер наступил на час раньше, и она отправилась в свою комнату «подыхать», подразумевая наверное «отдыхать» – хотя… кто знает? Это одной дочери известно, ведь зачем-то сетования и оханья мадам Илар дублировались и на испанском. Пия же снова увлеклась языкознанием и с удовольствием обосновалась на тех курсах, день за днём радуя мужа всё больше (который, к слову, от испанского вовсе отказался, сославшись на занятость и работу; поэтому семью со стороны можно было полноправно считать французской, хотя один из её членов выглядел так, будто иногда забывал родной язык настолько, что не узнавал людей). Чтобы не уморить читателя узловатой (или как говорила Пия – адской!) речью мадам Илар, далее мы будем переправлять её на человеческий лад – не хуже Жилинской, памятуя, что говорит она на французском, если не сказано иного. Но основные перлы, конечно, останутся при ней.
