Кир. История одной мести

20.

Начала она буднично и без нажима, и рассказ о себе продолжался спокойно, без пафоса, в третьем лице – так, будто совсем не она являлась центральным действующим лицом тех, повторюсь, леденящих разум, событий.

Временами, по мере того, как она углублялась в прошедшее – течение речи её замедлялось, или вдруг цепенели глаза, а лицо покрывала смертельная бледность.

Любой другой на её месте стонал бы и выл, проклиная судьбу и день, когда появился на свет.

Она же на протяжении всего повествования ни разу не всхлипнула, не зарыдала.

И сегодня еще, даже зная ответ на вопрос, из какого источника мать моя черпала силы для выживания – я не перестаю поражаться её стойкости и самообладанию…

21.

Итак, в белорусских лесах, как поведала мать моя, на хуторе Диком, в семи верстах от местечка Чапунь, что на Ислочь-реке, испокон веку поживали старый Кастусь с любимой супругой Ефимией, одиннадцатью сынами и двумя двенадцатилетними дочурками-близняшками – Даяной и Бездной.

Всех одиннадцать братьев, к слову, она перечислила по именам, в порядке рождения, с описанием внешности и привычек, дурных и хороших.

У братьев уже были жены и дети, число которых она затруднялась припомнить в точности – сто, может, триста.

Мужики промышляли охотой на зверя и рыбной ловлей, бабы рожали детей, пахали землю, пололи картофель, ходили за птицей и скотом, пряли пряжу, латали одежду и варили щи.

Поживали они не богато, конечно, зато без обид: спать ложились всем скопом в большой светлой горнице, не голодали и были одеты, обуты – чего еще надо, казалось бы?

Тут, помню, мать моя вдруг замолчала; обычно бесстрастные, цвета дождя, глаза затуманились и потеплели; разошлась паутина морщинок у рта и на лбу; и на тонких губах промелькнуло подобье улыбки…

Однажды близняшки бродили по лесу с лукошками и на болотах у Волчьей впадины прямо наткнулись на грязного чужака.

Будто брошенный куль, он валялся во мху вниз лицом и едва дышал.

Даяна при виде бродяги, со слов матери моей, до смерти перепугалась и кинулась бежать.

Что касается Бездны – она не сробела, и даже приблизилась к чужаку и перевернула на спину.

Перепачканный кровью и грязью, отвратно смердящий, мужчина являл собой жалкое зрелище.

Пока еще помощь поспела, тащила его на себе, вспоминала она, верст пятьсот или сто.

Три долгих, как жизнь, года бедняга провел без движения, в коме («как жизнь», мать моя подчеркнула с нажимом).

Три года поила Бездна своего принца (как про себя она его пророчески называла!), кормила с ложечки, вымывала, чистила, подстригала ногти и волосы, натирала целебными травами и мазями, дважды на дню ворочала, во избежание пролежней.

Даяна тем временем, со слов матери моей, грязла в разврате: то ее видели в старом хлеву с пастушком с соседнего хутора; то засекли с трактористом на гумне; а то – в неглиже, под кустом с коновалом Захаром Оспой.

Что ни вечер, Даяна тащилась в Чапунь за семь верст, на танцы под гусли с баяном; назад возвращалась под утро; пробуждалась за полдень; долго томно позевывала, потягивалась, и поплевывала в потолок; наконец, голышом, не спеша, направлялась на скотный двор, где орошала лицо и торс свежеотобранным козьим молоком; умывшись, блаженно выкуривала натощак косячок сушеной травы, осушала граненый стакан самогона и медленно, и сладострастно заглатывала, как удав кролика, огурец пряного посола.

Ритуальный показ фокуса с огурцом неизменно сопровождался бурными аплодисментами прыщавых племянников, достигших тревожного возраста половой зрелости.

Точно в означенный час они ручейками стекались к скотному двору, строились по росту и томительно ожидали нового явления Даяны.

Особенно все возбуждались, когда вдруг, случалось, заканчивались огурцы…

Даяну просили не портить мальчишек – она же в ответ доставала язык и, томно постанывая, производила им невероятные действия поршневого, а также и вращательного характера; когда ее били, бывало, или секли, она не просила пощады, и слез не лила, а только клялась когда-нибудь отомстить…

Однажды Даяна вскочила на принца и натурально заелозила, всем своим видом изображая всадника на коне.

И также без спросу, минуя сестру, залезала к несчастному под простыню и там, по словам матери моей, производила что-то такое непотребное.

Или вдруг, совершая набег, целовала безмолвные губы пришельца – и уносилась прочь так же неожиданно, как появлялась.

Каково было Бездне сносить оскорбления – можно только догадываться!

За такое другая могла бы проклясть сестру, покусать, обжечь кислотой, извести, отравить – только Бездна терпела, о чем потом пожалела…

22.

Пришелец однажды очнулся и, жмурясь в лучах восходящего солнца, сладостно пробормотал: «ах, Бездна!»

«Ах! – тоже, в свою очередь, обрадовалась Бездна, – значит, все-таки существуют на свете Бог, Любовь и Справедливость!»

Все слова, вроде слов: ликование, радость, восторг и чувство глубочайшего облегчения – наверняка прозвучат слабо, или вовсе не прозвучат в сравнении с тем потрясением, что испытала простая крестьянская девушка.

Шок – одним словом, она испытала!

Он такими глазами смотрел на нее – словно он и она уже были знакомы тысячу лет.

В самом деле, он, будучи в коме, все видел и слышал – только не мог говорить.

И влюбился в нее с первой встречи – еще на болотах…

И все эти годы любил, и любить обещал – пока, говорил, не умру…

23.

А вскоре Даяна куда-то пропала.

Какое-то время ее поискали и бросили.

Впрочем, никто, кроме Бездны, тогда не связал таинственное исчезновение Даяны с чудесным пробуждением юноши…

24.

Между тем, оказалось, что возлюбленный Бездны происходит из старинного рода литовских князей.

От самого – ни больше, ни меньше – Витаутаса великого.

Фантастично звучит, но родная сестра его пращура Сигизмунда, Софья Гольшанская славно венчалась шестьсот лет тому законным браком с польским королем Владиславом Ягайло и по праву считается праматерью династии Ягеллонов, правившей в Чехии, Литве и Венгрии.

Не кого-то безродного Бездна спасла, получалось, от неминуемой гибели – но потомка великих королей.

Ну, в общем, они поженились.

Ничего за душой, кроме любви и нежности, у них не было.

Но и в чем-то еще они не нуждались: ночевали на сеновале (принцу в горнице хуже спалось), в пищу брали простую еду, как все на хуторе, с охотой трудились и только радовались тому, что живы.

Семерых сыновей, что у них родились за семь лет – Витовта, Люборта, Ольгерда, Жигимонта, Довьята, Товтила (имени седьмого сына мать моя тогда не произнесла, а я спросить не осмелился!), они по обоюдному согласию окрестили в честь великих предтеч Гедиминаса.

Вообще, по ощущению, пленительные картины из их быта на хуторе могли сравниться с жизнью в раю – как это было до змея.

Помолчав, мать моя задумчиво повторила: семь лет счастья…

25.

В тот памятный, теплый и роковой августовский вечер большое семейство Кастуся и Ефимии собралось поужинать, как обычно, в яблоневом саду.

Всем места хватало за длинным столом – и детям, и взрослым.

В промытом вчерашним дождем воздухе детский смех мешался со стрекотом стрекоз, трелями соловья и кваканьем лягушек.

Казалось, ничто в тот день не предвещало беды.

Разве, в сумрачном небе дрались два орла, а третий, распластав крылья, за ними наблюдал…

Да петух вдруг запрыгнул на стол и затряс головой, и закукарекал – так что все даже удивились и замахали на него руками…

Да хромая жена четвертого брата Кандрата просыпала перец на грудь и не на шутку расчихалась…

Да еще муравьи заползли в банку с сахаром…

«В общем, всего не упомнишь» … – покусывая губы, рассеянно пробормотала мать моя.

И никто, вспоминала она, о плохом не подумал, когда к ним во двор, полыхая огнями, въехал гигантских размеров черный «Мерседес» в сопровождении двух, вооруженных до зубов, взводов морских пехотинцев Северного Альянса.

Насколько, однако, подумать, расслабленно существовали обитатели Дикого хутора.

С другой стороны, сидя дома, среди родных, купаясь в любви и понимании – страшного не ожидаешь!

Но вот из «Мерседеса» на свет появился статный мужчина в черном приталенном пальто из лайки и черных же, отполированных до блеска, полу сапогах; одной холеной рукой он держался за женщину в черном, а другой – опирался на трость, сплошь инкрустированную золотыми гадюками.

С полувзгляда на них, в общем, было понятно, что они существа – не обыкновенные.

Таких тут не помнили даже по фильмам, что крутил однорукий Пилип из Чапуня – один раз в три месяца, по понедельникам.

И также звучит фантастично, но факт: ни Кастусю с Ефимией, ни их одиннадцати сыновьям с женами и детьми даже не примерещилось, кто мог притаиться под царственными черными одеждами.

И только у Бездны при виде Альгирдаса и Даяны будто внутри что-то оборвалось…

«Пришел мой конец!» – вдруг подумалось ей.

Инстинктивно рука потянулась к супругу – да так и повисла в воздухе: место с ней рядышком пустовало!

«Ну, и где он, мой брат Гедеминас?» – прозвучало над Бездной, как выстрел.

«Брат! Брат Гедиминаса!» – обрадовались и распахнули пришельцу объятия хуторяне – но только ответом им вдруг прозвучали три предупредительных очереди из автоматического оружия.

«Не надо объятий!» – недобро скривившись, процедил гость сквозь зубы.

«А также, телячьих восторгов!» – добавила женщина.

«Именно, что обойдемся без них!» – подтвердил со зловещей ухмылкой черный двойник Гедеминаса.

Дикий хутор – застыл.

Даже детские крики притихли.

Вдалеке, донеслось, пролетел дикий шмель.

Большое и доброе сердце Бездны внезапно пронзило предчувствие беды.

Она побледнела.

Ее зазнобило.

Плечи и руки покрылись пупырышками.

Горло сдавила тоска, стало трудно дышать.

Слезы сами собой покатились из глаз.

И со дна ее памяти, будто всплыла на поверхность ужасная по своим последствиям история, рассказанная мужем вскоре же после его чудесного воскрешения…

26.

…Когда-то давно, по преданию, красавица-дочь знаменитого Казимира Гольшанского Мария, состоя в законном браке с престарелым молдавским господарем Иллешой, подпала, как это бывает, под чары безродного писаря приятной наружности и родила от него двух мальчиков-близнецов.

Обычно по тем временам обманутый муж долго не размышлял, а хватался за саблю и сплеча разрубал грешницу по вертикали на две равных половины.

Однако, не зря же по многим свидетельствам старый Иллеша слыл изувером: у глупого писаря он великодушно отнял жизнь, а неверной жене – предварительно прокляв, подло подарил…

Мария с позором вернулась к папаше (родного отца не сравнить с обманутым мужем!).

Не раз, и не два, и не три Казимир отдавал замуж дочь, а только мужья ее мёрли, и гибли – от страшных болезней, на войнах, в дворцовых интригах, и сами, бывало, кончали с собой, или, чаще, бежали от нее в ужасе, как крысы с тонущего корабля.

Благодать, подразнив, миновала Марию.

Сыновья, повзрослев, передрались до смерти.

Проклятье Иллеши, похоже, работало, как швейцарские часы.

И дальше, во все продолжение рода Гольшанских, у них, как назло, на протяжении четырех столетий родились одни близнецы, отмеченные каиновой печатью.

Вот так, частная, вроде, история об адюльтере со временем приобрела поистине библейский характер…

27.

Ужас Бездну сковал надежнее всяких цепей.

«И зачем это он объявился у нас? – размышляла она. – И для чего это с ним целых два взвода солдат с оружием наизготовку? И как вообще они их отыскали в этом забытом Богом и людьми белорусском местечке?»

Однажды, припомнилось ей, как они с ее милым лежали в лесу на синем ложе из васильков и смотрели, как над ними плывут почти призрачные перистые облака; а потом он ее целовал до самозабвенья, и она его целовала до забытья; только потом он вдруг сел и заплакал, потом ее крепко обнял и воскликнул, что за мгновение с нею готов променять все княжества этого мира; и даже, сказал, что уже променял, в подтверждение чего продемонстрировал письмо брату Альгирдасу, в котором отрекался от трона во имя любви.

Ослепленная счастьем, тогда она даже не подумала поинтересоваться, кому он доверил послание брату…

Сошлось, наконец, как нашлись эти двое – Альгирдас с Даяной!

«Вот кто был у него почтальоном! – со стоном выдохнула мать моя и повторила. – Даяна была ему почтальоном!»

«Мама моя…» – несмотря на запрет, подумал я с болью.

«Это она, Даяна, соткала и раскинула смертельную паутину, из которой нам было уже не выбраться!» – в отчаянии выкрикивала она, обливаясь слезами и брызжа слюной.

«И это под ее истерические выкрики коммандос из Северного Альянса безжалостно поливали огнем и металлом Дикий хутор!» – потерянно восклицала она, горестно мотая из стороны в сторону седой головой с трагически торчащим из левого глаза татарским ножом.

«И это они, чтобы ты знал, – горько рыдая, добавила она, – Альгирдас с Даяной перебили всю нашу большую и дружную семью» …

Я молчал.

Я испытывал бурю эмоций, сравнимых с потопом или извержением вулкана.

Жаркие, страстные, путаные и полные непрощеной обиды откровения матери моей проникали в меня до костей, её боль отзывалась во мне неподдельным сочувствием.

«Мама» … – неожиданно для нас обоих, прошептал я и робко, едва-едва, кончиками пальцев (чего прежде не дозволял) ласково коснулся кончиков её волос.

«Отомсти, сын!» – горячечным шепотком взмолилась она, ломая мне пальцы.

«Непременно, мама!» – так же взволнованно, срывающимся шепотом пообещал я.

«Немедленно мне поклянись!» – тут же потребовала она.

«Я отомщу! отомщу!» – дважды клятвенно повторил я…

28.

Удивительно все же устроена человеческая память: не обиды и слезы, но именно эта минута близости с матерью моей, вспоминается мне чаще других…

29.

По совокупности страшных деяний – зверского убийства несовершеннолетнего Галимуллы(!) и тяжелейшего телесного увечья, причиненного собственной матери(!) трибунал из тринадцати судей приговорил меня к смертной казни путем четвертования на Красной площади с последующей презентацией обрубков рук, ног и туловища в разных жилых массивах столицы.

Как было объявлено в приговоре: «Чтобы всяким другим троглодитам впредь было неповадно»!

После распятия на кресте, колесования и сжигания на костре четвертование считалось четвертым по важности наказанием в СССР того времени и с наглядной очевидностью выражало отношение общества к детям, не чтущим родителей своих.

Казней первых трех степеней, как мне разъяснили, удостаивались особо выдающиеся поэты, писатели, религиозные деятели, врачи, генетики, кибернетики и прочая диссидентская сволочь; что же до зверских убийств, откровенного разбоя, мздоимства и казнокрадства – то за них карали, как правило, с большим пониманием и с меньшей яростью.

Месяц март, я напомню, стоял на дворе одна тысяча девятьсот пятьдесят третьего года.

Мне исполнилось полных тринадцать лет.

По сути, я был малолетним преступником и, как следовало из защитительной речи адвоката Бориса Иоановича Розенфельда, мог бы рассчитывать на куда более мягкий приговор.

И даже с учетом тяжкости совершенных деяний, меня, к примеру, могли бы отправить для отбытия наказания в банальную исправительную колонию для несовершеннолетних; или в одну из модных по тем временам психушек для особо неуравновешенных подростков; да, наконец, элементарно, в примитивную тюрьму, а не четвертовать.

«Не бывало подобного в истории юриспруденции!» – со слезами на глазах свидетельствовал Борис Иоанович Розенфельд.

От него же мне стало известно о роли матери моей в нашем судебном процессе.

Это она, с его слов, объявила судьям, что мне давно не тринадцать лет, как записано в документе о рождении, а полных восемнадцать, и что судить меня можно и должно без снисхождения, как это принято в СССР (неточность в метрической записи она объяснила, сославшись на Великую Отечественную войну, разруху и неразбериху).

Трибунал ей поверил – понятное дело, кому еще верить, как не родной матери!

«Вот зачем она так поступила?» – тоскливо взывал и рвал на себе и без того негустые волнистые волосы Борис Иоаннович Розенфельд.

«И зачем же губить свое же дитя?» – вопрошал он ко мне, уже не сдерживая рыданий.

«Да зачем вообще человека губить?» – натурально недоумевал он.

И долго еще он меня умолял не держать в себе зла и простить наперед моих судей, не ведающих, что творят…

После, помню, я долго ворочался на мокром бетонном полу, никогда не просыхающем от слез тысячи тысяч безымянных узников, и только гадал, что он имел в виду, когда умолял простить всех и вся наперед?..

30.

Я был в забытьи, когда в моей камере вспыхнули многоваттные лампы и послышались лязганье тяжелых металлических засовов, бой барабанов и злобный лай немецких овчарок.

Все тринадцать судей Особого Трибунала, заплаканные и безутешные, явились ко мне среди ночи, дабы известить о безвременной кончине великого вождя СССР Иосифа Виссарионовича Сталина и замене объявленной ранее казни на исправительно-трудовые работы на урановых рудниках, где-то за тридевять земель, в Средней Азии, под Бухарой.

Уходя, все тринадцать судей поздравили меня с чудесным воскресением и уже по-людски выразили соболезнование в связи с трагической гибелью человека и адвоката Бориса Иоанновича Розенфельда.

Как мне рассказали, по выходе из тюрьмы он сам себя вдруг запалил и сгорел.

«Кто бы знал, как я устал от несправедливости!» – якобы, страшно прокричал он, охваченный языками пламени.

Он был вторым после Галимуллы, кто любил меня и не выжил…

Оставшись один, я уже не уснул до утра, а ворочался и плакал по безвременно ушедшим: Алмазу Галимулле, Борису Иоановичу Розенфельду и Сталину-Джугашвили Иосифу Виссарионовичу…

Сколько-то последующих дней я провел в состоянии апатии, близкой к забытью.

Дотоле огромный и разноцветный мир вокруг меня потускнел и скукожился до размеров тюремного каземата.

Я лежал на холодном полу, не касаясь еды и воды и не отзываясь на ругань и пинки тюремщиков.

Меня мало смущали звериные нравы охраны – все же, в чем-то похожем я рос.

Жажда, голод и холод меня, казалось, не томили.

И только одно размышление – вроде догадки о некой абсурдной связи событий в моей странной жизни! – мучило меня и не отпускало.

В самом деле, подумать, гибель Галимуллы повлекла за собой самосожжение добрейшего Бориса Иоановича Розенфельда, и вскоре же, сразу (что факт!) скончался Иосиф Виссарионович Сталин?..

Сама собой в моем юном мозгу создалась цепочка смертей, ни одной из которых я не желал – но в которых винил себя одного.

Тоска и раскаяние снедали мне душу.

Пожалуй, впервые я думал о смерти.

Подумывал – сразу мне биться башкой о бетон, или все же мучительно медленно умирать от голода и обезвоживания организма.

В одну из таких тяжелейших минут, пронизанных сонмом сомнений и удушающего страдания, дверь в камеру с тяжелым скрежетом распахнулась и в мутном проеме возникла мать моя…

31.

«Встань, сын!» – приказала она, когда мы остались вдвоем.

Я, по чести, не думал вставать, а только вдруг ноги, как сами собой, подтянулись к животу, и руки вдруг тоже отжали, казалось, безжизненное туловище от пола.

Едва я поднялся, меня, как пронзило осознанием моей бесконечной зависимости от любой прихоти этой маленькой, хрупкой женщины с торчащим из глаза татарским ножом.

И того, что и впредь её власть надо мной будет полной и безграничной…

Так мы, стоя, молчали сколько-то времени.

Я до сих пор его слышу, это наше с нею молчание в мрачном зловонии каземата.

Как молчат два смертельных врага перед схваткой: когда все понятно без слов.

Как близкие люди молчат: когда излишни слова.

Как молчат двое, скованных одной цепью, без всякой надежды ее разорвать…

Наконец, мать моя смачно высморкалась в заскорузлую ладонь и размазала сопли по грязной стене.

«Однако, тут сыро!» – сказала, брезгливо поморщившись.

«Ну, ясно, не дома!» – подумала вслух.

«Ты, однако, давай, не болей!» – попросила и так вдруг меня обняла, что я ощутил биение её сердца: оно билось яростно и гулко, как колокол на ветру.

«Я годков тебе малость прибавила, Кир… – прошептала она (в её голосе слышались слезы). – Ты меня, что ли, прости…»

То было впервые, что мать моя плакала при мне.

И просила впервые.

Однако же, скоро она изложила мне план, который иначе, как дьявольским, не назовешь…

32.

Согласно, итак, её плану, на рудниках мне надлежало собрать миниатюрную атомную бомбу с хорошим тротиловым эквивалентом (урана просила она не жалеть и сыпать побольше!) и «жахнуть по-нашему» ею по ненавистным погубителям нашего несчастного отца и малолетних: Витовта, Люборта, Ольгерда, Жигимонта, Довъята, Товтила.

Определенно, она заявила, нам нужен Взрыв с большой буквы, а не маленькой.

То есть, мощности бомбы с привычной конвенциональной начинкой нам с нею уже было недостаточно…

Лично мне, сразу должен сказать, термоядерные фантазии матери моей показались – чрезмерными, что ли.

В пять лет я узнал из газет, на которых спал, о раздирающих душу трагедиях Хиросимы и Нагасаки.

Дети легче относятся к смерти, чем взрослые, это известно.

Однако ж, помню, меня потрясли описания одномоментной гибели в страшных пожарищах тысяч ни в чем неповинных детей, женщин и стариков.

При одной мысли об этой трагедии слезы душили меня.

Для мести, пожалуй, достаточно, думалось мне, и конвенционального заряда…

Сам Бог, прослезилась она, пробудился, когда оборвалась жизнь самого Иосифа Виссарионовича Сталина, и заменил мне смертную казнь каторгой на рудниках.

И сам Бог, повторила, послал нам старый портфель с чертежами атомной бомбы (найденный ею на чердаке нашего тринадцатиэтажного дома среди завалов строительного мусора, оставленного после ремонта крыши).

Божьи дела, прошептала она, демонстрируя сложенный ввосьмеро лист папиросной бумаги с подробнейшими текстовыми и графическими инструкциями по изготовлению миниатюрной атомной бомбы.

Вот когда пригодились мне тренинги по быстрой фиксации в памяти звуков и образов – будь то многофигурная художественная композиция Ильи Ефимовича Репина «Запорожские казаки пишут письмо турецкому султану», или подробные карты шоссейных и проселочных дорог от Москвы до Берлина, или седьмая блокадная симфония Дмитрия Дмитрия Шостаковича, которую мать моя очень ценила, и даже пробовала бормотать…

«Береги себя, Кир!» – напоследок шепнула она.

«Береги себя, Кир!» – звучит во мне до сих пор.

«Береги себя, Кир!» – слова, что забыть не могу…

33.

Пятеро вертухаев звериного облика грубо пинками подняли меня до рассвета, заковали в кандалы и запихнули в последний ряд нескончаемого строя каторжан.

«Илья Владимирович Воньялу-Нинел, к вашим услугам!» – радушно прошамкал старичок с перебитым носом и совершенно без ушей.

«Добро пожаловать в ад, Кир!» – воскликнул Воньялу-Нинел, едва я в ответ пробормотал свое имя.

«Р-разговор-рчики, с-суки в с-строю!» – непонятно откуда возник генерал Дондурей по кличке Бешеный пес (недаром, как позже мне стало известно, среди арестантов поговаривали, будто он натурально пес, притворившийся человеком

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.