Экспромт

– Возьмите, тетя! – вежливо сказал он. Интересно, он был хорошо воспитан или подобные сцены на его памяти уже случались раньше?

– Спасибо, – так же вежливо сказала Оля, перехватила Ангелину покрепче одной рукой, другую сунула в ковш, вместительный, литра на полтора, и, зачерпнув воды, брызнула Гельке в лицо.

Геля ожила, то есть капризно отодвинула Ольгину руку и поморщилась. Мальчик, все такой же невозмутимый, сунул в эту руку ковш и вышел. Ольга, уяснив, что Геля не желает больше принимать водные процедуры, поискала глазами какую-нибудь плоскую поверхность, на которую ковш можно было бы поставить. Единственной подходящей поверхностью был стол, но его закрывала монументальная спина не желавшего отмирать Аркадия.

Взгляд Ольги наткнулся на фигуру хозяйки дома. Ее нахальная улыбка начинала действовать Оле на нервы. Помешкав в секундном раздумье, она вылила остаток воды на голову хозяйке, а потом пристроила там же и пустой ковш.

– Пойдем, Геля! – озабоченно сказала Оля окончательно пришедшей в себя подруге, – Автобусы в этой дыре, наверно, плохо ходят!

Этой своей находчивостью Ольга, можно сказать, возродила Ангелину к жизни. Пока они возвращались домой, Гелька не истеричными слезами обливалась, а заходилась в не менее истерическом хохоте.

В целом, она легче перенесла первую Аркашкину измену, чем можно было бы ожидать. Каждый раз, когда на нее нападало желание пострадать, она усилием воли вызывала в памяти эту сцену: как ее подружка-тихоня Оля одной левой (правой при этом поддерживая Гелю) расправляется со змеюкой. А там вскоре и факт беременности подтвердился, и через девять месяцев родился Ромка, первенец Сафонцевых.

– Умирать буду, и последняя моя мысль будет о тебе, моя дорогая! – поднимая бокал в застольях, с пафосом произносила Ангелина.

Им не надо было прокалывать пальцы булавкой и скреплять кровью клятву в вечной дружбе. Потому, когда всплыла нынешняя история с адюльтером Ольгиного мужа, Геля не терзалась долгими раздумьями, открывать ли подруге глаза на происходящее или, ради благополучия дочери, закрыть свои.

– Ты как вообще? – спросила Гелька после всего, ею изложенного, и их общего непродолжительного молчания.

– Вообще? Пока никак! – ответила пребывающая в ошеломлении Ольга. – Все это надо переварить, ты же понимаешь… Может даже, как англичане, переспать с этой мыслью. Ты сейчас меня покинь, разговоры разговаривать нет желания. Я тебе потом позвоню. Когда возникнут дополнительные вопросы.

– Я надеюсь, ты… того… никаких глупостей? – потребовала гарантий Ангелина, восхищенная выдержкой подруги.

– В смысле – руки на себя наложить? Ты что, с ума сошла? У меня ребенок!

– Ребенок в Англии обучается, и, зуб даю, уже вовсю с английскими студентками хороводится! Недаром даже на каникулы домой не рвется. Лишний раз матери не позвонит.

– Не твое дело! – оскорбилась Ольга. – За своим ребенком лучше приглядывай!

– Ты права, – чувствуя резон в словах подруги, не стала возражать Геля. – А… в том смысле, что гонцу за плохие вести отрубают голову?

– То есть?

– Ну… змеюка-то – моя доченька! То есть я как бы причастна…

– Ее родив когда-то, что ли?

– Ну да. Конечно, когда это было, но я с себя ответственности не снимаю! Наш с ней разговор еще впереди.

Ольга промолчала.

– А ты когда со своим дражайшим разбираться станешь?

– Да не знаю я ничего, – прорвалось, наконец, у подруги раздражение, – иди уже ради бога!

– Ну, так я пошла? – стоя в дверях, все еще сомневалась черная вестница, не вполне доверяя Ольгиному спокойствию.

– Иди-иди!

– А … джигиту-то своему скажешь?

– Ты уйдешь, наконец?! Сказала же – позвоню!

Но первой, не выдержав, позвонила все-таки Геля.

– Ну, ты как? – спросила осторожно.

– Муки больной совести не дают тебе покоя? – хмыкнула Ольга.

– Ты что, пьяная?

– Вот пытаюсь напиться, но не получается.

После ухода Гели она достала из бара бутылку коньяка, спустилась в кухню, выудила из холодильника кое-какую закусь. Никак она не могла усвоить эту западную манеру – пить, не закусывая, даже в стрессе. Выпила рюмку, следом – вторую. Внутри не отмякло, в голове не прояснилось, рефлексы не тормозились. Впрочем, Ольга и по жизни была тормозом, куда уж больше тормозить. Из-за этого она даже от собственной машины долго отбояривалась, хотя муж настаивал.

– Я в первый же день в кого-нибудь впишусь! Или в меня кто-то впишется!

Все же машину он ей подарил на очередной день рождения, и даже права она получила, точнее, муж их купил. А езде обучал на глухих лесных и сельских дорогах.

– Так давай ко мне! Вместе напьемся!

– А Аркашка дома?

– Дома, отпуск у него, – вздохнула Геля.

– Не, не поеду.

– Может, на пару дней скроемся на базе отдыха?

– Ага, чтоб Володе сразу донесли!

– Так необязательно же на вашей!

– Ну какая база? Разве там скроешься? Лето, толпы молодежи. Не хочу никого видеть.

– Тогда вот что, – немного подумав, предложила подруга, – давай с тобой рванем к маме в деревню. Давно мне уже пора ее навестить. В озере будем купаться, загорать. И общение с природой тебе, и одиночество. А кухня! Ты не забыла еще мамину готовку?

– Разве такое забудешь! – повеселела Ольга. – Но ты-то ведь не в отпуске?

– Этот вопрос я решу.

– А когда решишь?

– Да прямо сейчас и начну решать.

– А Аркашке что скажешь?

– Скажу что-нибудь…

– А когда поедем? – загорелась Ольга.

– Машина где?

– Где ж ей быть? Стоит себе в гараже, как обычно.

– Жива-здорова?

– Что с ней сделается!

– А… с Вовкой когда объясняться будешь?

– Успею. Не готова пока. Встречаться с ним не хочу. Видеть не могу.

– Вот и я с Кларкой пока не могу. Надо дозреть. Аргументы сформулировать. А то без аргументов я ее просто побью!

– Или она тебя. Нет, ты пока погоди. Клара же ему пожалуется. Я должна первой. Использовать фактор неожиданности. Вот что, а давай сегодня вечерком и выедем?

– Ладно. Собирайся пока – и ко мне. А как же Вовка? Как объяснишь свое исчезновение?

– Записку напишу. Придумаю что-нибудь убедительное.

– Только не пей больше!

Геля с большой настороженностью относилась к водительским способностям подруги. Обычно она под разными предлогами отказывалась с ней ездить, а если изредка такое и случалось, то всю дорогу сидела зажмурившись и стараясь думать о чем-нибудь приятном, в ожидании страшного удара во встречную машину. Она не хотела нервничать, наблюдая в последние секунды своего земного существования, как на нее неумолимо надвигается встречный железный монстр. Или же – как их Ауди отрывается от асфальта и плавно летит к, волей судьбы выросшему именно в той точке, где им предстоит приземлиться, кряжистому дереву.

Но сегодня были особые обстоятельства. Не до бабских истерик.

– Что, боишься, гаишники права отберут?

– Кто их у тебя отберет, с твоей-то фамилией?

– Ты забыла, что у меня и мужа разные фамилии.

– Ой, будь ты хоть трижды Краснобояровой, какой же мент в нашем городе не знает, чья жена рассекает на красной Ауди с таким-то номером? Просто боюсь за свою молодую жизнь!

– Ладно, – поклялась Ольга, – ни больше, ни меньше! Ни грамма!

* * *

Тетя Настя доживала век в умирающей деревеньке Увары, почти затерявшейся в неумолимо наступающем лесу, почти на берегу потрясающей красоты озера. В деревне жителей осталось от силы десятка полтора-два, упертого старичья, не желающего покидать места, где вся жизнь прошла. Скоро и их не останется – перемрут, а кого-то дети все же уговорят переехать к ним, соблазнившись небольшими деньгами, которые обещают выплатить за старенькие домишки крутые деловые люди. И раскинется в этом благословленном уголке очередная база отдыха, а Гельке с Ольгой и приезжать уже будет некуда зализывать раны.

Раньше тетя Настя с мужем и семью детьми жила в Усть-Качинске. Одна из дочерей после педучилища была распределена в уваровскую школу, здесь и замуж вышла. Подросших детей нужно было учить дальше, а отец с матерью к тому времени уже вышли на пенсию, вот и разменялись: старики переехали в деревню, уже хиреющую, к природе и натуральному хозяйству, а дочь с семьей – в город, в их квартиру.

Мужа тетя Настя похоронила, поначалу ездила к детям в гости, к тем, кто поближе и кто приглашал. Но ездила без особой охоты, тяжела была на подъем, да и возраст… Потом, поглядевши-поглядевши на их житье, ездить перестала, мотивировав старостью, болячками и необходимостью присмотра за хозяйством. Живут себе дети более-менее ладно, кто более, кто менее, и хорошо. У всех семьи, дети, работа, заботы.

Взрослые, немолодые люди, и ее, тетю Настю, уже жизни учат. Что, в общем-то, и естественно – они в своем времени лучше ориентируются. А она в своем времени жизнь прожила, в нынешнее плохо вписывается, и многие вещи ей дикостью кажутся. Свою жизнь она прожила, как смогла, дети пусть свои проживут, как им нравится, а ей самое место в Уварах, среди своих немногих оставшихся сверстников. Там на нее никто не покрикивает и как с безнадежно больной не разговаривает, и не шипит по-змеиному «вы, мама»!

Тете Насте было хорошо за восемьдесят, но она, хоть и жаловалась на здоровье, не только себя вполне обихаживала, но и с хозяйством-огородом кое-как, но управлялась. Ангелина была ее последышем.

После ужина с распитой бутылочкой коньяка гостьи вырубились почти одномоментно. Хотя сначала они попытались немного поболтать. Окна были открыты, впуская влажную хвойную свежесть и запах озерной воды, ветерок шевелил штору, сверчки в саду словно ополоумели. Разговор протекал вяло, и вскоре совсем смолк, а потом опьяневшие от переживаний, коньяка и лесного благоухания гостьи начали в унисон похрапывать. Хозяйка уступила им спальню с двумя супружескими кроватями, а себе постелила в зале на диване. Кровать умершего мужа Пети она так и не выносила из дома, она стала гостевой.

Через какое-то время Оля проснулась. Разбудило ее бормотание. Сначала думала – телевизор бормочет: в щели под дверью мигали разноцветные сполохи. «Вот же двужильная, – подумала Оля, – целый день на ногах, натопталась, только бы до подушки, а она еще и телевизор смотрит! А может, она уснула под это бормотание? Надо бы выключить».

Сна не было ни в одном глазу. Уснешь тут! В горле – сушняк, в желудке – пожар. «Две старых дуры, – корила себя Ольга, – не запаслись на ночь минералочкой, после такого-то ужина»!

Она тихонечко, поэтапно, стараясь не заскрипеть – вдруг тетя Настя в самом деле задремала, а у стариков сон чуткий – сползла с кровати и стала красться к двери. Тетя Настя с кем-то разговаривала, надо думать, по телефону, а как еще? Как ни странно, в Уварах связь действовала. Оля чуть приоткрыла дверь.

– Сказала же, что приду! – сердито выговаривала кому-то тетя Настя. – «Вести» досмотрю и приду!

«Не завела ли себе тетя Настя воздыхателя? Какого-нибудь престарелого уваровского вьюноша? И бегает к нему по ночам на свидания! Или он ее навещает, а тут мы явились?»

Тетя Настя сидела на стуле перед телевизором, звук был приглушен, а телефона у нее в руке не было. Услышав скрип двери, тетя Настя обернулась.

– А-а-а, не спится? А чего? Комаров вроде нет. Или постель неудобная?

– Пить хочется!

– Ну, пойди попей, минералка в холодильнике.

– А с кем вы тут разговаривали?

– Да с подушкой! Хотела вести послушать, так она, сволочь, зудит: «Иди ко мне, чего ты там не видела, старая кочерыжка!»

За спиной Оли нарисовалась Геля.

– О, еще одной старой алкашке не спится, – резюмировала тетя Настя (а между тем, сама от коньячка не отказалась и хлопнула две рюмки!) – «Наше стадо шло на водопой»!

– А может, чайку? – спросила Гелька. – Все горит! Селедка была бесподобная. Все равно не уснем.

– Чайку, так чайку, – не стала возражать тетя Настя. – Иди, ставь.

Они чаевничали до трех ночи, Ольга делилась своим горем, а тетя Настя слушала внимательно, кивала с пониманием и подвела итог:

– Сволочь он (она произносила забавно – «цволичь»)! Все проходит, Олюшка, пройдет и это, поверь мне! Перемелется, образуется, устаканится… Но внученька-то моя какова стерва оказалась!

– Не ты первая, не ты последняя, – авторитетно поддержала мать Геля, имея на то полное моральное право.

– Ну а ты-то куда смотрела, мамаша?

– А я что могу?! Она большая девочка и живет отдельно.

– Эх, мало ты ей в детстве задницу порола!

– Да я и вообще ее ей не порола!

– А надо было!

– Да при чем тут Геля? – вступилась Ольга за подругу.

– Ладно, девчата! Спать пора. Все равно сейчас ничего не придумаешь. Это только кажется, что мы что-то решаем. Там, наверху, уже сами решили, чему быть. Тебя просто поставят в известность. Скоро и подскажут, что тебе дальше делать, вложат в голову. А ты подумаешь, что сама решение приняла. Так что не напрягайся, отдыхай себе.

Вот они и начали с утра отдыхать на озере. Озеро было не самое большое по уральским стандартам: восемь километров в длину, шесть в ширину, но с необычайной прозрачности водой, все камешки у берега можно было пересчитать.

– Ты смотри, – сказала Ольга, – вода под лучами солнца прямо светится, как бы серебрится! А откуда такое название – Чишкульское?

– Да вроде давным-давно оно называлось Чистым. Может, со временем «ст» превратилось в «ш». Ну и, ты же знаешь, в наших краях в названии почти всех озер в окончании – «куль». По-башкирски – озеро.

– Как-то не очень убедительно.

– Не капризничай. Не нравится – придумай другую версию. А вода не просто так себе серебрится. Есть легенда, что где-то поблизости был разбит лагерь пугачевцев. Местные богачи, чтоб откупиться, насобирали три мешка серебра и привезли им в презент. Их командир не принял взятку и велел бросить мешки в озеро. Вот вода и серебрится.

– Красиво! Были же люди, бессребреники! Не то, что нынешнее племя…

– Так это же легенда! А может, и жили-были когда-то такие… Я вот никогда не понимала, почему люди едут на отдых в зарубежье. Бассейны там, шезлонги, кадки с пальмами, все заасфальтировано…

– Любопытство, во-первых… Во-вторых, сервис прельщает… В-третьих, раз у Марьи Ивановны ковер три на четыре, нам тоже обязательно надо купить, чем мы хуже! – пробормотала разомлевшая Оля.

– А в-четвертых?

– Есть, наверно, и в-четвертых, и в-пятых… Отстань!

– Я бы вот съездила куда-нибудь, да кошелек мой упирается. А тебе-то почему бы не съездить?

– Да я пару раз съездила, ты же знаешь. Больше нет желания. Я вот лучше здесь, на бережку, на песочке, среди леса… Тишина, безлюдье…– на берегу и в самом деле кроме них никого не было. – А что там за остров голубеет?

– А это и есть знаменитый остров Ираиды, неужели не слышала?!

– Что-то такое слышала… Толком не знаю…

Далеко-далеко, примерно посередине озера, пожалуй даже ближе к противоположному берегу, в голубой дымке вырисовывался остров.

– Она кто – Ираида?

– Вроде бы княжеская дочь. Сбежала из дому, чтобы не идти замуж за немилого. Каким-то макаром переправилась на остров, Может, лодку у кого украла. Там и укрывалась.

– Как же она выживала? Княжеская-то дочь?

– Да она врачеванием занималась, травницей была, а платы не брала. Местные ей на лодках и продукты возили, и по хозяйству помогали. Почитали ее как святую. Когда умерла, под скалой похоронили, а на скале крест поставили. Отсюда не видно, а туристам, когда их на катере возят на остров, уже ближе к середине озера крест виден.

– Да как же он уцелел? За века?

– Не уцелел, его меняют, но ставят на том же месте, хотя от могилы, конечно, следа уже не осталось.

– А кто меняет?

– Не знаю. Может, местные, а может, и от церкви кто. Тут даже крестные ходы бывают. Вообще, место святое. Там после смерти Ираиды монахи поселились и много лет обитали. В двадцатые годы их, вроде бы, разогнали, но один все же остался, отшельничал. Потом и его похоронили на острове, рядом с Ираидой. А кельи, хоть и полуразрушенные, до сих пор существуют. Вот туристы и едут. Местная достопримечательность. Тут ведь их не так много, достопримечательностей, а туристов надо завлекать.

– Надо бы как-нибудь и нам съездить… Интересно же…

– Так и давай съездим!

– Не сейчас. Потом как-нибудь. Сейчас тишины хочу и одиночества, как ты не понимаешь?

– Чего уж тут не понять, – проворчала Геля. Она-то, в желании развлечь Ольгу любыми способами, готова была даже лишний раз подвергнуть себя риску и снова сесть с ней в машину. От Уваров туристические катера не курсировали, нужно было ехать на турбазу.

За два дня, проведенных в Уварах, Ольга, если и не приняла какого-то конкретного решения по своей проблеме, то почти примирилась с ситуацией и немного успокоилась. На звонки мужа не отвечала, вообще отключила телефон – нет связи, и все тут! Хватит с него и записки с предупреждением о необходимости срочно уехать. Безо всяких объяснений.

Послушаю тетю Настю, подумала она, может, и правда, решение мне вложат в голову свыше. Следовало бы им там, наверху, поторопиться: неминуемая встреча с мужем приближалась. Может, по дороге вложат?

Можно было бы, конечно, вернувшись, сделать вид, что ничего не случилось. Просто двум взбалмошным бабенкам взбрело в голову устроить себе девичник на лоне природы, и жена сбежала на пару дней от обрыдшего домашнего очага. Сделать вид и ожидать, когда само рассосется. Тем более, что со стороны мужа могла иметь место просто интрижка – взбрык стареющего мужчины, тяга к молодому телу, а не более тяжелый случай: встреча с единственной и неповторимой на склоне лет. Как у Тютчева:

О ты, последняя любовь,

Ты и блаженство, и безнадежность!

Гелька вон всю жизнь терпит, и жива все еще. Да вот беда, притворяться Ольга отродясь не умела. Проживать совместную последующую жизнь и делать вид, что все исключительно прекрасно, не хотела. Они с мужем всегда были абсолютно уверены друг в друге.

Хотя Геля конечно права; тех чувств, что испытывала к Антону, к Володе Оля не испытывала никогда. Но тогда была молодость, особое восприятие жизни, первая любовь… Наверняка и Володя в свое время испытывал особые чувства к первой жене, с которой давно был в разводе, совсем иные, чем к Ольге. Но ведь жили они вполне счастливо!

2.

Интересный сон, не правда ли? Согласитесь, что не каждую ночь такие снятся…

Александр Бирюков. Свобода в широких пределах, или современная амазонка.

Ночь у Зои Васильевны Коневой, пенсионерки шестидесяти трех лет, выдалась нескучная. Ежечасно она вскидывалась, как будто под бока кто толкал, и снились ей не то чтобы кошмары, но какие-то тревожные, невразумительные сны. Обычно они не запоминаются, разве что привидится сон под самое утро, перед пробуждением. Тогда, если снится что-то приятное, просыпаешься с досадой, что не досмотрела до конца. И днем пребываешь в хорошем настроении, не осознавая причины этого. Ну, а если среди ночи привидится какой-то кошмар, от которого просыпаешься в холодном поту, то пробуждение в радость. Слава богу, слава богу, это только сон! Но весь день – на душе непонятная смута и тревожное ожидание.

Два сна Зое Васильевне запомнились, такие были яркие и реалистичные.

Снился Михаил Боярский, в неизменной черной шляпе и с сине-белым «зенитовским» шарфом на груди. Он грозил пальцем и ругался: «Долго ты еще копаться будешь, курица? Поезд скорый, стоит всего две минуты»! А в черном небе над ним сверкали молнии, и грохотал гром.

Во втором сне она получила письмо от двоюродной тетки Евдокии Афанасьевны, Дуни по-домашнему. Тетя Дуня грамоту одолела самоучкой. То ли в селе, где она родилась, не было никакой школы, даже церковно-приходской, то ли в многодетной семье не было возможности послать Дуньку на учебу. Буквы она освоила самостоятельно, а слоги не осилила, и складывала слоги в слова как Бог на душу положит. Читать ее письма с непривычки было весьма затруднительно.

Начиналось послание традиционно, у тети Дуни выработался собственный эпистолярный шаблон. Вверху страницы был нарисован горизонтальный огурец – подобие туловища, на четырех коротких толстых огурцах-лапах и с длинным тонким огурцом-хвостом, загнутым крючком. Венчала туловище несоразмерно огромная башка с маленькими круглыми ушками и пышными, чапаевскими усами. Под монстром полукругом, обрамляя его, вилась подпись: «етополкан оннес еттебеписьмо». Далее шло само письмо с многочисленными приветами от родственников, описанием всех своих болячек в анамнезе и окончательным диагнозом: «етояскоро умрухоть быищохоть дваденька пожить чтоботтибя неграмотной писмадожд аться но такиумру недождусь внучечкалена говорит утибявышшее абразование аты видносовсем неграмот ная хужеминя ниразунинапишешь старойтетке а работаешьвби блиотеке навернатолько книжкивсе читаешь целыйдень былаб я грамотна ябминистром работала и каждый деньбы письмаписала».

Текст умещался на полутора страничках, а оставшиеся полстраницы были отданы с барского плеча еще одному рисунку – птице. Птичка, почти в натуральную величину, изображалась в профиль, и потому с одним крылом, а в клюве держала конверт. Обрамляла рисунок подпись – «ждуответа как соловейлета». Учитывая масштабы размеров Полкана-письмоноши и размеров соловья, можно было прикинуть, что соловей больше соответствовал какому-нибудь гигантскому кондору, поскольку в его туловище спокойно можно было разместить с пяток Полканов. Вероятно, птаха символизировала силу ожидания тетей Дуней ответа.

Обычное письмо. Странным было то, что обе странички Дюна заключила в черную траурную рамочку. Сама-то Евдокия Афанасьевна умерла уже много лет назад. Вспомнив об этом, Зоя Васильевна проснулась в холодном поту: траурное письмо с того света! Что бы это значило? Неужели уже пора готовиться ТУДА? Внучка ведь совсем еще маленькая!

Дочь Леночка поздно надумала обзавестись ребенком. Все-то она перебирала мужей, искала среди них подходящего кандидата на роль отца. В результате остановилась на кандидатуре Кирилла, а годков-то уже к тому времени немало набежало – и ей, и Зое Васильевне.

Утром Зоя полезла в сонник. Про письма там было довольно много толкований: и большие деньги, и предостережение, и опасность, если письмо заказное. А оно, Зоя Васильевна помнила отчетливо, было именно заказным! А черная обводка – так и вообще значила печаль!

Соседка, постарше Зои на полтора десятка лет, успокоила: помин тетка просит. Собери чай, дескать, да позови бабушек. Все сны об усопших, которыми с ней делились знакомые женщины, баба Тося-Кравчучка толковала в одном ключе, поскольку имела невинную слабость – чаевничать с еще остававшимися в живых немногочисленными сверстницами. А где же сейчас с ними встретишься? В основном, на поминках. Она и по поминкам ходила не только за тем, чтоб вкусно поесть, но и за общением.

У бабы Тоси имелась записная книжка, изрядно потрепанная – ежедневник. Вела она его чрезвычайно тщательно и поначалу скрупулезно заносила в свой кондуит только всякую знакомую новопреставленную душу. Позже – и душу полу-знакомую, а с течением лет – и тех, про кого, будучи молодой и бескомпромиссной, говорила: «да я с ней на одном гектаре с…ть не сяду»!

Дело было не в том, что с возрастом она изменила своим моральным принципам. Скорее, сместились ориентиры. «Смерть всех равняет. Надо прощать!» – говорила, возведя очи горе и собрав губы в куриную гузку, Кравчучка.

Три года назад Зоя Васильевна и ее близкая подруга Людмила Петровна похоронили свою третью подругу – Людмилу Ивановну, Милу. Всю траурную церемонию погруженная в горе Зоя, бывший библиотекарь с филологическим образованием, повторяла про себя почему-то всплывшие в памяти слова Конфуция: если долго сидеть у реки, можно увидеть проплывающий мимо труп твоего врага. Тогда она написала стихи, реквием, так сказать, на смерть Милы.

Пока сидел ты у воды,К волне клонясь опасно низко,Редели близкие ряды,Верней, ряды редели близких.А тот, на берегу другом,Он терпеливей оказался:Кому твой близкий был врагом –Тот трупа своего дождался.

Врагов у Милы не было, по крайней мере явных. Зоя Васильевна имела в виду, что дорогие нам люди, а следовательно – хорошие, почему-то рано умирают, а всякое человеческое барахло, от смерти которого никому не было бы ни жарко, ни холодно, живет и здравствует.

– Бог тебе не санитар леса, – сказала по этому поводу Кравчучка, – чтоб зачищать этот мир. Сами наплодили алкашей, наркоманов и убийц. И педофилов всяких. И разных других гадов.

Наверняка в телевизоре услышала, не сама же придумала? А она, вздохнув, добавила:

– Но все же надо их хоть после смерти прощать. При жизни-то терпения у нас не хватает.

Зоя видела в такой позиции скрытое лукавство. При всей незлобивости характера так далеко ее всепрощенчество к людям, с которыми она «с…ать бы на одном гектаре не села», не простиралось.