Полная версия
Революционерам. Антология позднего Троцкого
Идеи имеют свою логику. Народная революция выдвигается как служебное средство для «национального освобождения». Такая постановка вопроса открыла доступ в партию чисто шовинистическим тенденциям. Нет, разумеется, ничего дурного в том, что к партии пролетариата приблизятся отчаявшиеся патриоты из лагеря мелкобуржуазного шовинизма: к коммунизму приходят разные элементы по разным дорогам и тропинкам. Искренние и честные элементы – наряду с отъявленными карьеристами и проходимцами-неудачниками – несомненно, имеются в ряду тех белогвардейских и черносотенных офицеров, которые за последние месяцы стали как будто поворачиваться лицом к коммунизму. Партия может использовать, конечно, и такие индивидуальные метаморфозы, как подсобное средство для разложения фашистского лагеря. Преступление сталинской бюрократии – да, прямое преступление – состоит, однако, в том, что она солидаризируется с этими элементами, отождествляет их голос с голосом партии, отказывается от разоблачения их националистических и милитаристических тенденций, превращая насквозь мелкобуржуазную, реакционно-утопическую и шовинистическую брошюру Шерингера11 в новое евангелие революционного пролетариата. Из этой низкопробной конкуренции с фашизмом и выросло внезапное, на первый взгляд, решение 21 июля: у вас народная революция, и у нас народная революция; у вас национальное освобождение как высший критерий, и у нас то же самое; у вас война западному капитализму, и мы обещаем то же самое; у вас плебисцит, и у нас плебисцит, еще лучший, насквозь «красный».
Факт таков, что бывший революционный рабочий Тельман сегодня изо всех сил стремится не ударить лицом в грязь перед графом Стенбок-Фермором12. Отчет о собрании партийных работников, на котором Тельман провозгласил поворот в сторону плебисцита, напечатан в «Роте фане» под претенциозным заглавием «Под знаменем марксизма». Между тем во главу угла своих выводов Тельман поставил ту мысль, что «Германия является сегодня мячом в руках Антанты». Дело идет, следовательно, прежде всего о «национальном освобождении». Но ведь в известном смысле и Франция, и Италия, и даже Англия являются «мячами» в руках Соединенных Штатов. Зависимость Европы от Америки, снова столь ярко обнаружившаяся в связи с предложением Гувера (завтра эта зависимость обнаружится еще резче и грубее), имеет гораздо более глубокое значение для развития европейской революции, чем зависимость Германии от Антанты. Вот почему – между прочим – лозунг Советских Соединенных Штатов Европы, а вовсе не один лишь голый лозунг «долой Версальский мир», является пролетарским ответом на конвульсии Европейского континента.
Но эти вопросы стоят все же во второй линии. Политика наша определяется не тем, что Германия является «мячом» в руках Антанты, а прежде всего тем, что расколотый, обессиленный и униженный германский пролетариат является мячом в руках германской буржуазии. «Главный враг – в собственной стране!» – учил некогда Карл Либкнехт. Иль вы это забыли, друзья? Иль, может быть, это учение больше не годится? Для Тельмана оно явно устарело. Либкнехт заменен Шерингером. Вот почему такой горькой иронией звучит заглавие «Под знаменем марксизма»!
Школа бюрократического центризма как школа капитуляцийНесколько лет тому назад левая оппозиция предупреждала, что «истинно русская» теория социализма в отдельной стране неизбежно поведет к развитию социал-патриотических тенденций у других секций Коминтерна. Тогда это казалось фантазией, злостной выдумкой, «клеветой». Но идеи имеют не только свою логику, но и свою взрывчатую силу. Германская компартия в короткий срок втянулась на наших глазах в сферу социал-патриотизма, т.е. тех настроений и лозунгов, на смертельной вражде к которым был воздвигнут Коминтерн. Не поразительно ли? Нет, только закономерно!
Метод идейной подделки под противника и классового врага – метод, насквозь противоречащий теории и психологии большевизма – вытекает вполне органически из сущности центризма, из его беспринципности, бессодержательности, идейной пустоты. Так, в течение нескольких лет сталинская бюрократия проводила термидорианскую политику, чтоб вырвать у термидорианцев почву из-под ног. Испугавшись левой оппозиции, сталинская бюрократия стала по кускам подделывать левую платформу. Чтоб вырвать английских рабочих из-под власти тред-юнионизма, сталинцы повели тред-юнионистскую политику вместо марксистской. Чтоб помочь китайским рабочим и крестьянам выйти на самостоятельную дорогу, сталинцы загнали их в буржуазный Гоминдан. Этот перечень можно продолжить без конца. И на больших, и на малых вопросах мы видим один и тот же дух мимичности, постоянную подделку под противника, стремление воспользоваться против врага не собственным своим оружием – которого, увы, нет! – а оружием, украденным из арсеналов противника.
В том же самом направлении действует и нынешний партийный режим. Мы не раз говорили и писали, что самодержавие аппарата, деморализуя руководящий слой Коминтерна, принижая и обезличивая передовых рабочих, дробя и коверкая революционные характеры, неизбежно ослабляет пролетарский авангард пред лицом врага. Кто покорно склоняет голову пред каждым указом сверху, тот никуда не годный революционный борец!
Центристы-чиновники были зиновьевцами при Зиновьеве, бухаринцами при Бухарине, сталинцами и молотовцами, когда наступило время Сталина и Молотова. Они склоняли головы даже перед Мануильскими, Куусиненами и Лозовскими. Они повторяли в каждый из пройденных этапов слова, интонации и мимику очередного «вождя», они по команде отказывались сегодня от того, в чем клялись вчера, и, заложив два пальца в рот, свистали тому отставному начальнику, которого вчера носили на руках. В этом гибельном режиме выхолащивается революционное мужество, опустошается теоретическое сознание, размягчаются позвоночники. Только бюрократы, прошедшие зиновьевско-сталинскую школу, могли с такой легкостью подменить пролетарскую революцию народной революцией и, объявив большевиков-ленинцев ренегатами, поднять на плечах шовинистов типа Шерингера.
«Революционная война» и пацифизмДело коммунистической партии Шерингеры и Стенбок-Ферморы милостиво рассматривают как прямое продолжение гогенцоллернской войны. Жертвы подлейшей империалистической бойни для них остаются героями, павшими за свободу германского народа. Новую войну за Эльзас—Лотарингию и за Восточную Пруссию они готовы назвать «революционной» войной. Они согласны принять – пока что на словах – «народную революцию», если она может послужить средством мобилизации рабочих для их «революционной» войны. Вся их программа – в идее реванша: если завтра им покажется, что той же цели можно достигнуть другим путем, они будут стрелять революционным пролетариям в спину. Не замалчивать это надо, а разоблачать. Не усыплять бдительность рабочих, а пробуждать. Как же поступает партия?
В коммунистической «Фанфаре» от 1 августа, в самый разгар агитации за красный референдум, рядом с портретом Шерингера печатается одно из его новых апостольских посланий. Вот что говорится там дословно: «Дело мертвых мировой войны, которые отдали свою жизнь за свободную Германию, предает всякий, кто сегодня выступает против народной революции, против революционной освободительной войны». Не веришь глазам, читая эти откровения на страницах печати, которая называет себя коммунистической. И все это прикрывается именами Либкнехта и Ленина! Какой длинный кнут взял бы Ленин в руки для полемической расправы над таким коммунизмом! И он не остановился бы на полемических статьях. Он стал бы добиваться созыва экстренного международного конгресса, чтобы безжалостно очистить ряды пролетарского авангарда от гангрены шовинизма.
«Мы не пацифисты, – гордо возражают нам Тельманы, Ремеле и все прочие. – Мы принципиально стоим за революционную войну»13. В доказательство они готовы привести несколько цитат из Маркса и Ленина, подобранных для них в Москве невежественным «красным профессором». Можно подумать, в самом деле, будто Маркс и Ленин были глашатаями национальной войны, а не пролетарской революции! Будто понимание революционной войны у Маркса и Ленина имеет что-либо общее с националистической идеологией фашистских офицеров и центристских14 унтеров. Дешевой фразой о революционной войне сталинская бюрократия привлекает десяток авантюристов, но отталкивает сотни тысяч и миллионы социал-демократических, христианских и беспартийных рабочих.
«Значит, вы нам рекомендуете подделываться под пацифизм социал-демократии?» – возразит какой-нибудь особенно глубокомысленный теоретик новейшего курса. Нет, подделываться мы меньше всего склонны, даже под настроения рабочего класса; но считаться с ними необходимо. Только правильно оценивая настроения глубоких масс пролетариата, можно привести его к революции. Бюрократия же, подделываясь под фразеологию мелкобуржуазного национализма, игнорирует действительные настроения рабочих, которые не хотят войны, которые не могут ее хотеть и которых отталкивает воинственное фанфаронство новой фирмы: Тельман, Шерингер, граф Стенбок-Фермор, Гейнц Нойман и К°.
С возможностью революционной войны, в случае завоевания власти пролетариатом, марксизм не может, разумеется, не считаться. Но отсюда еще очень далеко до того, чтоб историческую вероятность, которая может быть нам навязана ходом событий после завоевания власти, превращать в боевой политический лозунг до завоевания власти. Революционная война как вынужденное, при известных условиях, последствие пролетарской победы – это одно. «Народная» революция как средство для революционной войны, это нечто совсем другое, даже прямо противоположное.
Несмотря на принципиальное признание революционной войны, правительство советской России подписало, как известно, тягчайший Брест-Литовский мир. Почему? Потому, что крестьяне и рабочие, за исключением небольшой передовой прослойки, не хотели войны. Те же крестьяне и рабочие геройски защищали потом советскую революцию от бесчисленных врагов. Но когда мы попытались превратить навязанную нам Пилсудским тяжкую оборонительную войну в наступательную, мы потерпели поражение, и эта ошибка, выросшая из неправильного учета сил, очень тяжко ударила по развитию революции.
Красная армия существует уже 14-й год. «Мы не пацифисты». Но почему же советское правительство заявляет по всякому поводу о своей мирной политике? Почему оно предлагает разоружение и заключает договора о ненападении? Почему оно не пускает в ход Красную армию как орудие мировой пролетарской революции? Очевидно, недостаточно быть в принципе за революционную войну. Надо, кроме того, еще иметь голову на плечах. Надо учитывать обстановку, соотношение сил и настроение масс.
Если это обязательно для рабочего правительства, имеющего в своих руках мощный государственный аппарат принуждения, то тем более внимательно должна считаться с настроениями рабочих и вообще трудящихся революционная партия, которая может действовать только убеждением, а не принуждением. Революция для нас – не подсобное средство для войны против Запада, а, наоборот, средство для того, чтобы избегнуть войны, чтобы покончить с войной навсегда. С социал-демократией мы боремся не тем, что высмеиваем стремление к миру, свойственное всякому труженику, а тем, что разоблачаем фальшь ее пацифизма, ибо капиталистическое общество, каждодневно спасаемое социал-демократией, немыслимо без войн. «Национальное освобождение» Германии для нас не в войне с Западом, а в пролетарской революции, охватывающей и центральную и Западную Европу и объединяющей ее с Восточной Европой в виде Советских Соединенных Штатов. Только такая постановка вопроса может сплотить рабочий класс и сделать его центром притяжения для отчаявшихся мелкобуржуазных масс. Чтоб пролетариат мог продиктовать свою волю современному обществу, его партия не должна стыдиться быть пролетарской партией и говорить своим собственным языком: не языком национального реванша, а языком интернациональной революции.
Как должны были бы рассуждать марксисты«Красный референдум» не упал с неба; он вырос из далеко зашедшего идеологического перерождения партии. Но от этого он не перестает быть самой злостной авантюрой, какую можно себе представить. Референдум вовсе не стал исходным моментом революционной борьбы за власть. Он целиком остался в рамках вспомогательного парламентского маневра. При его помощи партия умудрилась нанести самой себе комбинированное поражение: укрепив социал-демократию и, следовательно, правительство Брюнинга, прикрыв поражение фашистов, оттолкнув от себя рабочих социал-демократов и значительную часть своих собственных избирателей, партия стала на другой день после референдума значительно слабее, чем была накануне. Лучшей услуги германскому и мировому капитализму нельзя было оказать.
Капиталистическое общество, особенно в Германии, было за последние полтора десятилетия несколько раз накануне крушения, но оно каждый раз выкарабкивалось из катастрофы. Одних экономических и социальных предпосылок для революции недостаточно. Нужны политические предпосылки, т.е. такое соотношение сил, которое, если не обеспечивает победу заранее – таких положений не бывает в истории, – то делает ее возможной и вероятной. Стратегический расчет, смелость, решимость превращают затем вероятное в действительное. Но никакая стратегия не может невозможное превратить в возможное.
Вместо общих фраз об углублении кризиса и об «изменении ситуации» Центральный комитет обязан был точно указать, каково в настоящий момент соотношение сил в германском пролетариате, в профессиональных союзах, в фабрично-заводских комитетах, каковы связи партии с сельскохозяйственными рабочими и проч. Эти данные допускают точную проверку и не составляют тайны. Если б Тельман имел мужество открыто перечислить и взвесить все элементы политической обстановки, то он вынужден был бы прийти к выводу: несмотря на чудовищный кризис капиталистической системы и на значительный рост коммунизма за последний период, партия все еще слишком слаба, чтобы стремиться форсировать революционную развязку. К этой цели стремятся, наоборот, фашисты. В этом им готовы помочь все буржуазные партии, в том числе и социал-демократия. Ибо коммунистов все они боятся больше, чем фашистов. При помощи прусского плебисцита национал-социалисты хотели вызвать крушение архинеустойчивого государственного равновесия, чтобы вынудить колеблющиеся слои буржуазии поддержать их, фашистов, в деле кровавой расправы над рабочими. Помогать в этом фашистам с нашей стороны было бы величайшей глупостью. Вот почему мы против фашистского плебисцита. Так должен был бы закончить Тельман свой доклад, если бы в нем осталась крупица марксистской совести.
После этого следовало бы открыть дискуссию, как можно более широкую и откровенную, ибо господам вождям, даже и таким непогрешимым, как Гейнц Нойман и Ремеле, нужно внимательно выслушивать на всех поворотах голоса массы. Нужно вслушиваться не только в официальные слова, которые подчас говорит коммунист, но и в те более глубокие, более массовые мысли, которые скрываются под его словами. Нужно не командовать рабочими, а уметь учиться у них.
Если б дискуссия была открыта, то, вероятно, один из участников ее произнес бы такую приблизительно речь:
«Тельман прав, когда доказывает, что, несмотря на несомненные изменения обстановки, мы, по соотношению сил, не должны стремиться к форсированию революционной развязки. Но именно поэтому к развязке, как мы видим, толкают наиболее решительные крайние враги. Сможем ли мы в таком случае выгадать необходимое нам время, чтобы произвести предварительную передвижку в соотношении сил, т.е. вырвать основные пролетарские массы из-под влияния социал-демократии, и тем заставить отчаявшиеся низы мелкой буржуазии повернуться лицом к пролетариату и спиною к фашизму? Хорошо, если это удастся. А что, если фашисты против нашей воли доведут все же дело до развязки в ближайшее время? Тогда пролетарская революция окажется снова обреченной на тяжкое поражение?»
На это Тельман, если б он был марксистом, ответил бы приблизительно так. Разумеется, выбор момента решительного боя зависит не только от нас, но и от наших врагов. Мы все согласны в том, что задачей нашей стратегии в настоящий момент является затруднить, а не облегчить нашим врагам форсирование развязки. Если наши враги тем не менее навяжут нам бой, мы, конечно, примем его, ибо нет и не может быть более тяжкого, более гибельного, более уничтожающего, более деморализующего поражения, чем сдача великих исторических позиций без боя. Если инициативу развязки возьмут на себя – явно для народных масс – фашисты, они в нынешних условиях толкнут в нашу сторону широкие слои трудящихся. У нас в этом случае будет тем больше шансов одержать победу, чем яснее мы сегодня покажем и докажем рабочим миллионам, что вовсе не собираемся совершать переворотов без них и против них. Мы должны поэтому открыто сказать социал-демократическим, христианским и беспартийным рабочим: фашисты, небольшое меньшинство, хотят низвергнуть нынешнее правительство, чтоб захватить власть; мы, коммунисты, считаем нынешнее правительство врагом пролетариата; но это правительство опирается на ваше доверие и на ваши голоса; мы хотим опрокинуть это правительство путем союза с вами, а не посредством союза с фашистами против вас. Если фашисты попробуют устроить восстание, то мы, коммунисты, будем с ними бороться до последней капли крови – не для того, чтобы защитить правительство Брауна—Брюнинга, а для того, чтоб охранить от удушения и истребления цвет пролетариата, рабочие организации, рабочую печать, не только наши, коммунистические, но и ваши, социал-демократические. Мы готовы вместе с вами защищать любой рабочий дом, любую типографию рабочей газеты от нападения фашистов. И мы требуем от вас, чтоб вы обязались прийти нам на помощь в случае угрозы нашим организациям. Мы вам предлагаем единый фронт рабочего класса против фашистов. Чем тверже и настойчивее мы будем проводить эту политику, применяя ее ко всем вопросам, тем труднее будет фашистам застигнуть нас врасплох, тем меньше у них будет шансов разбить нас в открытом бою. Так ответил бы наш воображаемый Тельман.
Но тут берет слово оратор, проникнутый насквозь великими идеями Гейнца Ноймана. Из такой политики, скажет он, все равно ничего не выйдет. Социал-демократические вожди скажут рабочим: не верьте коммунистам, они вовсе не озабочены спасением рабочих организаций, а хотят попросту захватить власть; нас они считают социал-фашистами и разницы между нами и националистами они не делают. Вот почему политика, которую предлагает Тельман, сделает нас лишь смешными в глазах социал-демократических рабочих.
На это Тельман должен был бы ответить так. Называть социал-демократов фашистами – это, конечно, глупость, которая в каждый критический момент сбивает нас самих с толку и мешает нам найти дорогу к социал-демократическим рабочим. Отказаться от этой глупости есть самое лучшее, что мы можем сделать. Что касается того, будто под видом защиты рабочего класса и его организаций мы просто хотим захватить власть, мы скажем социал-демократическим рабочим: да, мы, коммунисты, стремимся завоевать власть, но для этого нам нужно безусловное большинство рабочего класса. Попытка захватить власть, опираясь на меньшинство, была бы презренным авантюризмом, с которым мы не имеем ничего общего. Мы не можем заставить большинство рабочих идти за нами, мы можем их только убедить. Если б фашисты разгромили рабочий класс, то о завоевании власти коммунистами не могло бы быть и речи. Охранить от фашистов рабочий класс и его организации значит для нас обеспечить себе возможность убедить рабочий класс и повести его за собою. Мы не можем поэтому прийти к власти, иначе как охраняя, если нужно с оружием в руках, все элементы рабочей демократии в капиталистическом государстве.
К этому Тельман мог бы еще добавить: чтоб завоевать прочное, несокрушимое доверие большинства рабочих, мы больше всего должны остерегаться пускать им пыль в глаза, преувеличивать наши силы, закрывать глаза на факты или, еще хуже, искажать их. Надо говорить то, что есть. Врагов мы не обманем, у них тысячи органов для проверки. Обманывая рабочих, мы обманываем себя. Притворяясь более сильными, мы только ослабляем себя. В этом, друзья, нет никакого «маловерия», никакого «пессимизма». Нам ли быть пессимистами? Перед нами гигантские возможности. У нас неизмеримое будущее. Судьба Германии, судьба Европы, судьба всего мира зависит от нас. Но именно тот, кто твердо верит в революционное будущее, не нуждается в иллюзиях. Марксистский реализм есть предпосылка революционного оптимизма.
Так ответил бы Тельман, если б он был марксистом. Но, к несчастью, он не марксист.
Почему молчала партия?Но как же могла молчать партия? Доклад Тельмана, означавший поворот на 180 градусов в вопросе о референдуме, был принят без дискуссии. Так было предложено сверху: а предложено значит приказано. Все отчеты «Роте фане» свидетельствуют, что на всех собраниях партии референдум был принят «единогласно». Это единогласие выдается за признак особой силы партии. Где и когда еще в истории революционного движения бывала такого рода немая «монолитность»? Тельманы и Ремеле клянутся большевизмом. Но вся история большевизма есть история напряженной внутренней борьбы, в которой партия завоевывала свои взгляды и выковывала свои методы. Летопись 1917 года, величайшего года в истории партии, полна напряженной внутренней борьбой, как и история первого пятилетия после завоевания власти: при этом – ни одного раскола, ни одного крупного исключения по политическим мотивам. А ведь как-никак во главе большевистской партии стояли вожди другого роста, другого закала и другого авторитета, чем Тельман, Ремеле и Нойман. Откуда же эта ужасающая нынешняя «монолитность», это гибельное единогласие, которое каждый поворот злосчастных вождей превращает в абсолютный закон для гигантской партии?
«Никаких дискуссий»! Ибо, как поясняет «Роте фане», «в этой ситуации нужны не речи, а дела». Отвратительное лицемерие! Партия должна совершать «дела», отказываясь от их предварительного обсуждения. И о каких «делах» идет в данном случае речь? О том, чтоб поставить крестик на четырехугольнике казенной бумаги, причем при подсчете пролетарских крестиков нет даже возможности установить, не есть ли это фашистский крест (Hackenkreuz15). Принимай без сомнений, без размышлений, без вопросов, даже без тревоги в глазах новый козлиный прыжок данных богом вождей, иначе ты – ренегат и контрреволюционер! Вот тот ультиматум, который интернациональная сталинская бюрократия, как револьвер, держит у виска каждого передового рабочего.
Внешним образом кажется, что масса мирится с этим режимом и что все идет прекрасно. Но нет! Масса совсем не глина, из которой можно лепить, что угодно. Она по-своему, медленно, но очень внушительно реагирует на ошибки и нелепости руководства. Она по-своему сопротивлялась теории «третьего периода», бойкотируя бесчисленные красные дни. Она покидает французские унитарные синдикаты16, когда не может нормальным путем противодействовать экспериментам Лозовского – Монмуссо17. Не приняв «идеи» красного референдума, сотни тысяч и миллионы рабочих уклоняются от участия в нем. Это и есть расплата за преступления центристской бюрократии, которая недостойно подделывается под классового врага, но зато собственную партию крепко держит за горло.
Что говорит Сталин?Действительно ли Сталин санкционировал авансом новый зигзаг? Никто этого не знает, как никто не знает мнений Сталина насчет испанской революции. Сталин молчит. Когда более скромные вожди, начиная с Ленина, хотели оказать влияние на политику братской партии, они произносили речи или писали статьи. Дело в том, что им было что сказать. Сталину нечего сказать. Он хитрит с историческим процессом так же, как он хитрит с отдельными людьми. Он думает не о том, как помочь немецкому или испанскому пролетариату сделать шаг вперед, а о том, как заранее обеспечить себе самому политическое отступление.
Непревзойденным образцом двойственности Сталина в основных вопросах мировой революции является его отношение к немецким событиям в 1923 году. Напомним, что писал он Зиновьеву и Бухарину в августе того года: «Должны ли коммунисты стремиться (на данной стадии) к захвату власти без с.д., созрели ли они уже для этого, – в этом, по-моему, вопрос. Беря власть, мы имели в России такие резервы, как: а) мир, б) землю крестьянам, в) поддержку громадного большинства рабочего класса, г) сочувствие крестьянства. Ничего такого у немецких коммунистов сейчас нет. Конечно, они имеют по соседству Советскую страну, чего у нас не было, но что можем мы им дать в данный момент? Если сейчас в Германии власть, так сказать, упадет, а коммунисты ее подхватят, они провалятся с треском. Это «в лучшем случае». А в худшем случае – их разобьют вдребезги и отбросят назад… По-моему, немцев надо удержать, а не поощрять». Сталин стоял, таким образом, вправо от Брандлера18, который в августе-сентябре 1923 года считал, наоборот, что завоевать власть в Германии не будет стоить никакого труда, но что трудности начнутся только на другой день после завоевания власти. Официальное мнение Коминтерна состоит ныне в том, что брандлерианцы упустили осенью 1923 года исключительную революционную ситуацию. Верховным обвинителем брандлерианцев является… Сталин. Объяснился ли он, однако, с Коминтерном по поводу своей собственной позиции в 1923 году? Нет, в этом нет ни малейшей надобности: достаточно запретить секциям Коминтерна поднимать этот вопрос.
