Выжившие. Что будет с нашим миром?

Чеснокова Татьяна Юрьевна

Выжившие. Что будет с нашим миром?

ПРЕДИСЛОВИЕ

Приблизительно 30 000 лет назад случился конец истории неандертальцев. После 400 000 лет развития (!) где-то, судя по всему на юге Испании, окончил свои дни последний неандерталец. Был ли конец цивилизации неандертальцев драматичен, предчувствовал ли его какой-нибудь неандертальский Фукуяма? Скорее всего, ни драматических переживаний, ни предчувствий в неандертальском мире не было – потому что не было еще развитого психического пространства, которое могло бы вместить эти переживания. С тех пор много чего изменилось. Человеческое сообщество породило огромное пространство психических переживаний, в котором в том числе формируется и наше будущее.

Говорят, история не знает сослагательного наклонения. А вот вся будущая история прописана исключительно в нем. Будущая история рождается из наших представлений о ней – смеси страхов, надежд и мечтаний.

Скорость изменения окружающего огромна. Если оглянуться на рекламу в центре большого мегаполиса —легко убедиться, чуть ли не половина из этих призывов была бы в принципе непонятна даже нам – сегодня живущим – всего двадцать лет назад! Вот, например, объявление: «Он-лайн знакомства. SMS. Пошли 48 на номер 1998». Что мог бы понять из этого объявления человек середины 80-х прошлого века? Он бы ничего не понял ни относительно продукта, продвигаемого этой рекламой, ни относительно методов, с помощью которых предлагается употребить этот продукт. Или: «Бесплатная web-камера при покупке компьютера «Кей» с операционной системой Windows Vista». Или: «35 копеек тем, кто не жалеет слов»…

Мир стремительно меняется. И возникает ощущение, что мир меняется быстрее, чем мы успеваем эти изменения предвидеть и обдумать. Но это значит, он рождается из представлений и идей человеческих сообществ других стран, опередивших нас в темпе изменений!

Не успевая отрефлексировать стратегические изменения человеческого сообщества, увлеченные вписыванием в потребительское общество, мы лишаемся возможности участвовать в конструировании будущего. В лучшем случае – поставляем в него материал из нашего бессознательного.

Нормальное человеческое желание участвовать в творении будущего – вот из какого стремления возникла идея этой книги.

Сначала предполагалось, что все тексты должны строиться вокруг двух главных линий – изменения человека как биологического существа и изменения человека как социальной единицы и социального устройства в целом. Но вскоре стало очевидно, что мир предполагаемого будущего никак не уложить в пространство между двумя этими направляющими. Возникают и другие вопросы. Можно ли говорить, что человек как самобытийная единица развивается? Некоторые полагают, что нет, и корректнее говорить о приближении или удалении по отношению к некоей идеальной матрице, в которую он должен вписаться как ключ в замочную скважину. Можно ли говорить, что существуют прослеживаемые на всем протяжении человеческой истории векторы изменений, охватывающие как логику изменений отдельного человека, так и логику человеческих сообществ? Некоторые полагают, что да, и готовы представить эти векторы.

Можно ли прогнозировать, где находятся точки бифуркаций, после которых те или иные линии изменений станут уже необратимы? Наконец, можно ли попробовать сконструировать мораль и идеалы общества будущего, отталкиваясь от некоторых прослеживаемых сегодня изменений?

Все эти и многие другие вопросы в той или иной степени затронуты в этом сборнике. Его авторы являются признанными специалистами в разных областях человеческой деятельности и пересекаются в своем интересе к самой главной науке – человековедению.

Книга подготовлена в рамках проекта «Мировые интеллектуалы в Петербурге», реализуемого информационным агентством «Росбалт». Цель проекта —расширить интеллектуальное пространство, в котором происходит обмен идеями и взглядами на будущее российских и зарубежных ученых и мыслителей.

Главную часть проекта составляет серия открытых публичных мероприятий (лекций и «круглых столов») с участием признанных мировых интеллектуалов и «лидеров влияния». Лекторы выступают в Петербургском университете по приглашению «Росбалта». В рамках проекта на сайте www. rosbalt. ru публикуются рецензии на малоизвестные в России книги мировых экспертов, а также интервью с представителями мировой интеллектуальной элиты, аналитические статьи… Некоторые из этих материалов также вошли в книгу.

Столяров Андрей Михайлович

Петербургский писатель, автор 11 книг, лауреат нескольких литературных премий, член Союза российских писателей. Автор многих аналитических статей, опубликованных в журналах «Знамя», «Колокол», «Нева», «Новый мир», «Россия XXI век» и других. Профессор кафедры культурологии Международного института культурологии ЮНЕСКО, руководитель Петербургского интеллектуального объединения «Невский клуб», эксперт Международной ассоциации «Русская культура», лауреат Всероссийского конкурса интеллектуальных проектов «Идея для России».

РОЗОВОЕ И ГОЛУБОЕ

Лучший пророк для будущего – это прошлое.

Дж. Г. Байрон Воспоминания о будущем

Когда-то мир был иным. В горах Германии и Швейцарии обитали гномы, знающие тайны земли и то помогающие, то мешающие человеку, забредшему в их владения. Иногда их называли кобольдами и считали, что это они устраивают завалы и камнепады. У кобольдов были рыжие волосы, по росту они не превосходили детей, могли становиться невидимыми, а перед людьми появлялись в красных шапках.

В красных шапках ходили и тролли, обитавшие в горах Скандинавии. Правда, в отличие от кобольдов тролли были громадного роста и обладали нечеловеческой силой. Боялись они только шума, поскольку считали, что это идет за ними сам бог Тор с тяжелым молотом, и еще – солнечного света, который превращал их в камень.

В лесах Европы скрывались лешие, оборотни и феи, в водах плескались водяные, русалки, речные и озерные девы, в избах прятались кикиморы и домовые, а по средневековой Праге тяжелой поступью бродил Голем, сотворенный, согласно легенде, рабби Левом.

Человек не знал покоя даже во сне. Ночью, когда стиралась грань между тем миром и этим, женщин посещали инкубы – демоны, домогающиеся их любви, а мужчин – суккубы в виде соблазнительных дев. Людовик Синистрари писал: «Внешность их подобна человеческой, но совершеннее ее, потому что существа эти менее материальны и, следовательно, находятся на высшей ступени развития» (1).

Еще недавно казалось, что этот мир безвозвратно исчез. За две тысячи лет господства в европейской реальности христианство не просто демонизировало мифическое инобытие, но и вытеснило его в область сказок, фольклора и суеверий. В этом оно было солидарно с европейской наукой. Под солнцем веры или под солнцем разума суевериям места не было.

Они навсегда отошли в прошлое.

Исчезли, как тени в полдень.

Никто и предположить не мог, что давнее прошлое, на которое посматривали с усмешкой, вдруг, соединившись с наукой, превратится в близкое будущее.

Враг номер один

Обратим внимание на одну особенность социальной эволюции человечества, особенность настолько фундаментальную, что, вероятно, именно вследствие этого она, как правило, выпадает из поля зрения.

До сих пор все переходы между различными фазами глобальной цивилизации – от архаической фазы к фазе традиционной, от Античности к Средним векам, от Средневековья к Новому времени – хоть и представляли собой системную катастрофу, то есть сопровождались тотальной сменой экономических, социальных, культурных и религиозных структур, однако не затрагивали организующей основы цивилизации – биологической сущности человека. Цивилизация в любом случае оставалась антропоморфной – с гуманизированными форматами всех ее несущих характеристик.

Механика этой антропоморфности также достаточно очевидна. Она связана с непрерывной гуманизацией техносферы – приспособлением любых инноваций к физическим особенностям «стандартного» человека. Данное качество жизни хорошо ощущают, скажем, левши, вынужденные существовать в неудобном для них правостороннем мире.

Менее очевидна антропоморфность социосферы. Выявить ее гуманизированные особенности способен, видимо, лишь нечеловеческий разум. Даже фантастика, неоднократно пытавшаяся изобразить негуманоидную социальность, сводила ее обычно к демонстрации разного рода парадоксальных обычаев – либо заведомо «сконструированных», умозрительных, схоластических, либо вполне представимых в рамках земного этнического бытия. Впрочем, это понятно: фантастика писалась людьми. Может быть, только Станислав Лем в романе «Солярис» сумел передать ощущение чужого разума.

Вообще можно сказать, что антропоморфность цивилизации возникает «по определению» – просто как продолжение биологических свойств homo sapiens. Будучи не в силах переделать себя, человек через развитие техносферы надстраивает свои начальные природные данные: зоркость, быстроту, дальность, точность, мощность реакций.

Между тем сама антропоморфность в координатах биологической эволюции вовсе не очевидна. У нас нет строгого «научного» определения разума; видимо, этот феномен относится к числу тех, которые в конечных понятиях выражены быть не могут, однако исследования зоопсихологов, проведенные в последние десятилетия, показали, что все критерии, отделяющие разум от высокоорганизованного инстинкта, весьма и весьма условны: и животные, и птицы способны использовать для достижения своих целей примитивные «орудия труда»: палки, прутики, камешки, в муравейниках и термитниках наблюдаются сложно дифференцированные «социальные отношения», обезьяны, близкие к человеку, – шимпанзе, макаки, гориллы – могут усваивать довольно большое количество знаков и строить из них предложения; они используют этот «словарный запас» для описания окружающей их обстановки, своих чувств, желаний, для общения друг с другом (2).

Граница между разумом и инстинктом оказывается размытой. Вероятно, природа, ничего не пуская на самотек, заложила потенциал разумности во многие эволюционные ветви. А уж то, что в итоге носителем интеллекта стал именно человек, объясняется, скорее всего, его большей морфологической подготовленностью.

С эволюционной точки зрения человек – весьма редкий пример сочетания нескольких крупных структурных инноваций. Во-первых, это, конечно, очень большой объем головного мозга, превышающий обычные жизнеобеспечивающие видовые потребности. Во-вторых, насыщенность кожи потовыми железами, что, с одной стороны, несомненно, привязывало гоминид к источникам воды, ограничивая тем самым их биологическую мобильность, зато с другой – обеспечивало высокоэффективную терморегуляцию, которая, в свою очередь, позволила человеку занять уникальную экологическую нишу «полуденного хищника». Человек начал добывать пищу днем, что почти сразу же выделило его из животного мира. И в-третьих, человек – едва ли не единственное плацентарное млекопитающее, перешедшее к прямохождению. Практически все схемы антропогенеза согласны в том, что бипедальность стала одним из решающих факторов в процессе восхождения к разуму. Здесь дело не только в «освобождении рук для труда», но и в принципиальном изменении всего ракурса зрения: спонтанно генерируемая в сознании картина мира оказывалась совершенно иной, нежели с «низкого горизонта», и, следовательно, влекла за собой совершенно иной механизм ее психологического интегрирования (3).

Вероятно, антропоморфная сущность не обязательна для проявления разума. Просто «в данное время и в данном месте» она оказалась наиболее подготовленной для его пробуждения. Однако, если бы по каким-то причинам ветвь гоминид в эволюции пресеклась, разум мог бы возникнуть и в другом морфологическом облике.

Аналогично обстоит дело и с современным фенотипическим статусом разума. Обретя в целом гуманоидную анатомию, разум, видимо, долгое время базировался на множестве сходных «носителей». И австралопитек, и зинджантроп обладали, по-видимому, примерно одинаковыми… способностями.

Конфигуративная неопределенность сознания прекратилась, судя по всему, лишь в эпоху неолитической революции, когда вверх по ступеням цивилизации двинулись кроманьонские племена. Однако, опять же, сложись стартовые условия несколько иным образом, и эстафету разумности могли бы перехватить те же неандертальцы.

Так или иначе, разум закрепился в нынешней антропоморфной конфигурации, основные биологические характеристики которой не изменялись уже довольно долгое время.

Это является определенной загадкой само по себе.

Мы знаем, что все высокоорганизованные, «сложные», динамические системы испытывают в процессе развития неизбежную дифференциацию. Каждая такая система неумолимо расходится внутри себя на несколько самостоятельных подсистем, которые затем либо реинтегрируются в нечто совершенно иное, либо полностью обособляются от «материнского организма» и дают начало новым системным сущностям.

Данный процесс наблюдается на всех уровнях материального мира.

Скажем, английский язык, кстати, пройдя все тот же период «диалектовой осцилляции» и утвердив в качестве нормы одну из исторических форм, немедленно начал расслаиваться на несколько самостоятельных языков: «английский английский», «американский английский», «австралийский английский», «канадский английский» и даже вполне автономный, со своим ареалом носителей, «компьютерный» английский язык. Данное структурное расхождение пока нивелируется Интернетом, но оно реально осуществляется, накапливая все большую «базу несовпадений», и при определенных условиях, которые стимулируют этот процесс, вероятно, способно в будущем привести к образованию трех—пяти достаточно отличающихся языков на английской основе.

Христианство, также выработавшее канон лишь после периода осцилляций, когда оно было представлено арианством, несторианством, монофизитами, монофилитами и прочими метафизическими конфигурациями, разделилось в дальнейшем на несколько крупных конфессий: православную, католическую и протестантскую, каждая из которых, несмотря на общий источник, фактически уже представляет собой отдельную мировую религию.

Из истории нам известно, как происходил распад империй на национальные государства, а если мы обратимся к биогенезу, эволюции на Земле жизни, то увидим непрерывное расслоение видов на видовые отдельности, образовывающие в дальнейшем новые ветви развития. Материал здесь имеется колоссальный; вряд ли его можно оспаривать.

Несколько выпадает из общего ряда лишь вид homo sapiens.

Современный человек практически ничем не отличается от кроманьонца. Анатомические признаки, которые он обрел за последние 40—50 тысяч лет, находятся на уровне макияжа. Собственно, можно указать только на акселерацию: некоторое ускорение физического развития, сопровождающееся, правда, заметным увеличением роста. Впрочем, это чисто «арифметические отличия». Ни о каком существенном биологическом продвижении говорить не приходится.

Понятно также, почему это произошло. Регулятором эволюции homo sapiens с определенного момента стал социум. Социальные отношения, как только они укрепились, сразу же начали жестко нормировать само понятие «человек», и биологические маргиналы, в каком бы виде они ни проявляли себя, немедленно отторгались. Социум еще готов был принять слепого Гомера, одноглазых Нельсона и Кутузова, Геца фон Берлихингена с железной рукой – история знает немало подобных примеров, однако, например, шестипалость, встречающаяся не так уж и редко, наличие на ладонях остаточных перепонок, сросшаяся в виде копыта ступня считались абсолютно недопустимыми. Уроды – а с точки зрения видовой нормы любое отклонение от нее есть уродство – либо уничтожались весьма безжалостно, либо оттеснялись на социальную периферию.

О степени подавления видовой инаковости можно судить, например, по тому, что когда стада архантропов около полумиллиона лет назад вторглись на территории, заселенные австралопитеками (australopitecus robustus), то не истребили там ни одного вида животных, кроме своих дальних родственников (4). А несколько позднее кроманьонские племена точно так же истребили неандертальцев (5). Здесь, на наш взгляд, лежат истоки атавистического страха перед «другим», который далее многократно воспроизводился и в социальных нормах/репрессиях, и в литературе, – страха перед «почти таким же», перед биологическим «двойником», перед тем, кто настолько тебе подобен, что может занять твое место в биологическом бытии. Напомним, что в XVI веке вполне серьезно обсуждался вопрос, можно ли считать людьми индейцев Южной Америки. Принадлежность их к роду человеческому была утверждена только после принятия специального папского постановления. А спустя двести лет тоже вполне серьезно обсуждался вопрос, есть ли душа у негров. «Ад – это другие», – заметил Сартр. Иными словами, враг номер один – это тот, кто похож на тебя.

В общем, с появлением универсализованных нормативов видообразование homo sapiens было приостановлено. Возобладал процесс насильственной консолидации человека. Социальный геноцид, длившийся долгие тысячелетия, стал тем оператором, тем беспощадным резцом, который жестко удерживал разум в формате антропоморфности.

Песнь о «тайных народах»

Положение изменилось лишь в конце ХХ века. На границе тысячелетий проявились два новых фактора, которых ранее в человеческой истории не было.

Прежде всего, конечно, это победа либерализма, переплавленного за предшествовавшие столетия в законы и бытовые стереотипы и образующего сейчас основную фактуру западной цивилизации.

Здесь, вероятно, уместно вспомнить, что либерализм – это не только рыночная экономика, основанная на частной собственности и конкуренции, как иногда слишком упрощенно считают, либерализм – это в первую очередь социальная философия, предполагающая, что у каждого человека есть данные Богом или врожденные, то есть «естественные», права, что эти права не могут быть никоим образом отчуждены и что социум, а тем более государство обязаны обеспечивать неукоснительную реализацию этих прав.

Любопытно, что ни в каких международно признанных документах не дано определение того, что есть человек. Видимо, до сих пор потребности в данном определении не возникало. Правда, чисто интуитивно, руководствуясь здравым смыслом, можно предполагать, что, с юридической точки зрения, человеком признается любое антропоморфное существо, живущее на Земле и обладающее человеческим разумом. Кстати, понятие «разум», как мы только что говорили, также должного определения не имеет. Существующие тесты «на интеллект» все чаще проходят компьютеры, подлинным интеллектом не обладающие. Однако именно этот критерий является для закона решающим: в современном демократическом обществе какое-либо ограничение прав человека возможно только при дефиците разума. Ни физические, ни физиологические отклонения, если только они не сказываются на способности «здраво» судить об окружающем мире, юридического значения не имеют. Инвалиды с врожденными или приобретенными анатомическими дефектами обладают тем же гражданским статусом, что и «здоровые» граждане.

Это, конечно, одно из главных гуманистических завоеваний цивилизации. Английский физик Стивен Хокинг, еще будучи аспирантом Кембриджского университета, тяжело заболел. У него была выявлена редкая нейропатологическая аномалия, вскоре приведшая к полному параличу. Уже много лет ученый прикован к инвалидной коляске и общается с внешним миром исключительно через компьютер, оснащенный синтезатором речи. Это, однако, не помешало Хокингу стать одним из ведущих астрофизиков современности, написать «Краткую историю времени», переведенную на множество языков.

Для людей «с ограниченными физическими возможностями» ныне строятся особые спуски в метро, оборудуются специальные входы в магазины и офисы, проводятся спортивные соревнования, шоу, литературные конкурсы.

Так вот, либерализм, утверждая в свободном обществе «равенство через разум», параллельно осуществил одно интересное действие. Признавая критерием человека только сознание, он социализировал маргинальные гендеры. Как известно, помимо традиционных гендеров, мужского и женского, которые необходимы для продолжения вида homo sapiens, природа непрерывно создает их маргинальные составляющие: условно говоря, «голубой», маскулинный гендер, чисто мужской, и, условно говоря, «розовый» гендер, феминный, чисто женский. Биологически виду homo sapiens такие гендеры вовсе не требуются, и тем не менее они с неизбежностью возникают уже в течение многих тысячелетий. Отношение к ним со стороны натуральных гендеров всегда было негативным: от мягкого, чисто формального отрицания в эпоху античности до государственного, узаконенного преследования в Европе, фашистской Германии и Советском Союзе. Так, видимо, выражалась биологическая ксенофобия «человека разумного» к самому процессу видообразования.

Либерализм дал «цветным» гендерам одинаковые права с натуралами. Принадлежность к маргинальному биологическому состоянию ныне не является препятствием к социальной карьере. Более того, это даже может способствовать успешному продвижению в ней, поскольку маргинальные гендеры, как и любые другие меньшинства, выделенные из «нормы», – этнические, политические, культурные – проявляют корпоративную солидарность. Это основа их социального выживания. Конкретные цифры здесь привести трудно, гендерные сообщества по-прежнему остаются закрытыми для социологического анализа, однако, по осторожным высказываниям некоторых американских исследователей, такие меньшинства контролируют сейчас в США весьма значительный объем средств массовой информации. Это свидетельствует и об их финансовом потенциале, и о том влиянии, которое они постепенно приобретают. А вот что, дополняя картину, пишет один из российских исследователей: «… на всех каналах телевидения, независимо от того, какой из банков их спонсирует, трудно стало найти хоть одного ведущего и обозревателя – по крайней мере, бисексуальной ориентации (о гетеро говорить уж не приходится). Этот стремительный ренессанс насчитывает всего лишь семь лет» (6).

Не стоит, впрочем, акцентировать только один аспект гендерных преобразований. Трансформации подвергается вся среда постиндустриального общества. Это можно диагностировать хотя бы по такому социально значимому институту, как семья, которая начала утрачивать прежнюю определенность. Уже индустриальная страта редуцировала патриархальную форму семьи, состоящую, как правило, из нескольких поколений, до современной формы, включающей в себя только родителей и детей. Причем дети в современной семье довольно рано покидают родительский дом и переходят к самостоятельному социальному бытию. Теперь этот процесс стремится к логическому продолжению. Офисный характер труда, рожденный компьютерными технологиями, возрастание в экономике доли сервисной, рекламной и коммуникативной деятельности привели к очевидной феминизации мира. Происходит перераспределение социальной активности: женщины начинают играть все более важные роли в политике, экономике, общественной жизни. Когнитивная революция – это прежде всего революция женщин. Возможно, данное смещение в сторону матриархата связано с большей востребованностью женской психики в эпоху постсовременности. Избирательность (селективность) женского восприятия мира значительно ниже мужского. Мужчина, если уж он разговаривает по телефону, то именно разговаривает по телефону, и ничего более, а женщина, прижимая трубку плечом, способна одновременно мыть посуду, смотреть по телевизору сериал, приглядывать за ребенком. Видимо, более высокая адаптивность дает преимущества в ситуации хаоса и неопределенности.

Так или иначе, но экономическая независимость женщины, достигнутая ею в постиндустриальную эру, переход ее к более активному социальному репертуару выразились не только в агрессивных тактиках харрасмента или нивелирующих тенденциях унисекса, но и в широкой вариативности семейного (брачного) статуса. Конечно, классический семейный союз по-прежнему преобладает, однако получают распространение и его альтернативные формы: семьи матриархата, где не скрыто, как ранее, а вполне легально доминирует женщина, муж при этом выполняет обязанности по хозяйству, открытые семьи, где каждый из партнеров по договоренности имеет связи на стороне, свингерские семьи, осуществляющие временные обмены партнерами, групповые семьи, где все дети считаются общими, полигиния (многоженство), полиандрия (многомужество) и т. д. и т. п.

Сильнейший удар по семье нанесло внедрение контрацептивов: доступных противозачаточных средств, блокирующих в сексе репродуктивный момент. Секс таким образом в значительной мере отделился от репродукции и стал самостоятельной ценностью, обладающей собственными социальными характеристиками. Фактически он превратился в товар и продается теперь согласно законам свободного рынка. А поскольку товарная конкуренция требует непрерывного обновления ассортимента, то и разнообразие легализующихся ныне сексуальных сценариев тоже непрерывно увеличивается. Фактически в этой области утвердились только два принципиальных ограничения: возрастное, запрещающее эротические контакты с партнерами, не достигшими определенного возраста, и запрет на насильственный секс, в какой бы форме принуждение ни проявлялось. Все остальное разрешено. В демократическом обществе «потребление эротики становится делом индивидуального усмотрения, а свобода получения и распространения сексуальной информации – одним из неотчуждаемых прав взрослого человека» (7).