Ноусфера

Цветочек тоже изменилась, едва переступив порог помещения. На месте комбинезона вновь возник фривольный халатик, волосы спрятались под чепчиком с маскарадным красным крестом, а длинные стройные ножки оказались затянутыми в чулки с крупной сеткой – на сей раз не белые, а кроваво-красные. Губы девушки запунцовели яркой помадой, а веки украсились густыми тенями и озорными черными стрелками. Так вот, значит, каким я хочу видеть медперсонал, да? Ну что ж, после знакомства с немецким кинематографом этого следовало ожидать.

Интересно, Света сама сейчас видит, как выглядит в моих глазах? На прямой вопрос я не решился, предположив, что ответ мне не понравится. Вместо этого я поинтересовался у медсестры, где тут можно отлить. Судя по вытаращенным глазкам, меня ждал ответ в духе «Земля вращается вокруг Солнца», но тут нас внезапно прервали.

– Здравствуй-те, Марк! – раздалось с порога. – Как вы себя чувствуе-те?

В палату шагнул высокий румяный мужчина средних лет. Белый халат небрежно накинут на трикотажный костюм. Над гладко выбритым лицом с высоким лбом и глубоко посаженными глазами топорщится ершик рыжеватых, колких, как проволока, волос. Губы искривились в улыбке, однако белесые голубые глаза смотрят внимательно и очень серьезно.

– Позволь-те представиться, – продолжил вновь прибывший, выговаривая каждое «те» столь усердно, как сам бы я выговаривал «позвольте-с», «разрешите-с» и «будьте любезны-с». – Хартли Джон Викторович. Я ваш врач, Марк… Витальевич. Нет-нет, не вставай-те, пожалуйста, прошу вас. Нам нужно о многом поговорить. И, поверь-те, вам лучше остаться в сидячем положении. Светлана, можешь идти.

Цветик послушно кивнула и засеменила к выходу, покачивая на ходу полными бедрами. Уже у порога она обернулась и кинула мне сочувственный взгляд. Я было ухватился за него, но девушки след простыл. Мы остались наедине с Хартли, и я уже знал с тупой необъяснимой уверенностью, что ничего хорошего сейчас не услышу.

***

Доктор подтащил один из стульев поближе к койке и оседлал его, выставив спинку вперед. «Защитная поза. Дружить со мной он не собирается», – припомнил я грамматику невербального языка. Я отплатил доктору той же монетой, усевшись по-турецки и скрестив руки на животе. Несколько минут мы разглядывали друг друга в напряженном молчании. Наконец доктор заговорил тихим голосом:

– Понимаю, что у тебя накопились вопросы, Марк. Но давай-ка я для начала расскажу, что такое НРК. Фрагментарная амнезия, или нейроколлапс, – результат информационного перенасыщения, довольно распространенное последствие нарушения нейронных связей в корково-подкорковом слое головного мозга.

– Что, очередная чума XXI века? – насторожился я.

– Скорей диабет XXI века, – усмехнулся Джон Викторович. – Только не сахарный, а информационный. Наверное, с течением времени человечество адаптируется к новым условиям, но вот сколько это займет времени – поколение или два, – на этот вопрос пока не может ответить никто.

– Хорошо, а что у нас вместо инсулина?

– К сожалению, ничего, – развел руками врач. – Единственный способ борьбы с нейроколлапсом на сегодняшний день – это его профилактика. Мы рекомендуем избегать перенасыщения информацией, сильных эмоциональных потрясений, исключить профессиональную деятельность, требующую постоянного вовлечения в ноусферу…

– В ноосферу? – переспросил я. – Я не ослышался?

– НоУсферу, – поправил Джон Викторович. – Марк, честно признаюсь, у меня сейчас нет времени рассказывать вам обо всем, что случилось за последние шестьдесят два года.

– Шестьдесят два года!!! – вскричал я, вскочив с места.

– Вот видите, в какое положение вы меня ставите, – Хартли скривил лицо в кислой гримасе. – Мой профессиональный долг требует соблюдать покой пациентов, а вы понуждаете меня нарушать вашу информационную диету.

– К черту диету! Рассказывайте! Какой сейчас год? Что со мной? Я был в коме?

Джон Викторович сделал несколько успокаивающих жестов, как бы загоняя меня обратно на койку, но подчинения, разумеется, не дождался. Ноги сами понесли меня в челночную ходьбу по периметру больничной палаты. Понаблюдав за моими метаниями, доктор смирился с отказом и продолжил говорить, не выпуская меня из виду и вращая головой вслед за мной, как подсолнух за солнцем:

– Тебе сейчас 92 года, Марк. Я понимаю, что смириться с этой мыслью поначалу будет непросто. Но придется. Как и свыкнуться с тем, что обращение на вы давно вышло из обихода. Надеюсь, ты не будешь возражать, если я перестану коверкать речь архаизмами?

– Валяй-те, – поддразнил я доктора.

– Ни в какой коме ты не был. Наш регистратор подготовил для меня краткий фарватер твоего жизненного пути на десять маяков, и я с ним ознакомился, прежде чем нанести тебе визит. Ты прожил долгую и в меру насыщенную жизнь. Наверное, мог бы прожить еще полвека: современный уровень развития геронтологии позволяет дотянуть до 130–140 лет. Однако нейроколлапс… – доктор вновь развел руками, будто не найдя правильных слов.

– Вы хотите сказать, что жить мне осталось недолго, – догадался я.

– Совершенно верно. Чем особенно неприятен нейроколлапс – так это рецидивами. Собственно, из-за повторных приступов мы (я имею в виду научное сообщество) не можем изучить этот недуг в достаточной степени, чтобы противостоять ему во всеоружии. Вслед за первым приступом вскоре наступает второй.

– Значит, это еще и инсульт XXI века, – мрачно заметил я, остановившись на полдороге от одной стенки к другой.

– Можно и так сказать. Прискорбно сообщать тебе об этом, но второй приступ почти гарантированно сводит пациента в могилу.

– И как скоро произойдет второй приступ? – спросил я, чувствуя, как холодеет моя спина. Завидев, что Хартли в очередной раз собирается развести руками, как если бы собирался взлететь, я остановил его жестом: – Нет-нет, Джон, хватит махать крыльями! Скажите честно.

Врач послушно сложил руки на спинке стула. Я невольно перевел взгляд на его ладони: по виду они довольно сильно контрастировали с молодым лицом Джона. На первый взгляд-то ему не больше тридцати, а вот сколько на самом деле?

– Бывали случаи, когда второй приступ откладывался на год–два и даже на несколько лет, – вздохнул Хартли. – Но чаще всего он настигает пациента гораздо раньше.

– Сколько у меня времени? – спросил я внезапно охрипшим голосом. – Несколько месяцев? Полгода?

Доктор немного помолчал, вперившись в меня проницательным взором – как бы проверяя, достаточно ли я крепок, чтобы выдержать честный ответ.

– Неделя, – изрек он, наконец.

– Неделя, – эхом повторил я и уселся на койку, схватившись за голову.

– Когда НРК был совершенно малоизученным явлением, большинство пациентов умирали прямо в больницах, – пустился в исторический экскурс Джон Викторович. – Однако общество сочло такую практику неэтичной и нарушающей права личности на свободу выбора смерти. Мы не вправе лишать больного возможности провести отведенное ему время так, как он того хочет. Так что и ты, Марк, волен поступать, как тебе вздумается. Взвесь все за и против и прими решение.

– И какое решение обычно принимают мои… собратья по несчастью?

– У всех по-разному, – вновь забывшись, развел руками Хартли. – Одни проводят отмеренные им дни в кругу семьи, другие опустошают свои счета, чтобы слетать на лунную базу или промотать деньги в беспробудном загуле, третьи уходят в монастырь и погружаются в молитву. Я не знаю, какой способ тебе ближе. Надо отталкиваться от твоих интересов.

– Я тоже этого не знаю, – признался я. – Наверное, за прошедшие 62 года интересы у меня значительно изменились. Только вот как теперь вспомнить об этом?

– Покопайтесь в своем прошлом, – доктор пожал плечами. – Я скажу Свете, чтобы она вернула комм.

– Вернула что?

– Комм, – доктор оттянул рукав халата, чтобы продемонстрировать мне браслет, состоящий из нескольких сегментов разной величины.

Такой же я видел на руке медсестры, но счел его тогда модерновым украшением.

– Это какое-то устройство?

– Универсальный коммуникатор. Состоит из графеновых плашек, начиненных электронными мозгами. Он… как бы получше тебе объяснить… нечто вроде модема. Я не большой специалист в технических вопросах. Проще показать, чем рассказать. В общем, я распоряжусь, и Света тебе ассистирует. А сейчас прошу прощения, меня ждут другие пациенты.

Хартли поднялся, чтобы уйти.

– Вы ведь еще придете? – бросил я ему вслед.

– Конечно, – кивнул Хартли. – Нам придется еще кое-что обсудить. А пока что занимайтесь своими делами.

Проводив доктора взглядом, я принялся мерить шагами палату. «Занимайтесь своими делами». Хорошо сказано, доктор. Только вот какие у меня теперь могут быть дела? Шестьдесят лет псу под хвост! Чем я все это время занимался – непонятно. С кем общался – неизвестно. Чего желал, что любил, к чему стремился – неведомо.

– Список дел! – объявил я. – Первое: задушить доктора Хартли. Второе: ассистировать Светлану. Третье: ассистировать Светлану еще раз, в другой позе. Четвертое: пожрать. Пятое…

На пятом пункте я срезался. Совершив несколько челночных путешествий от одной стенки к другой (и всякий раз ненароком касаясь приятных на ощупь стенных панелей), я так и не придумал, что мне обозначить пятым пунктом. Сходить в туалет? (Кстати, где здесь туалет?) Сбежать из больницы? Ущипнуть себя за руку, чтобы проверить, не сплю ли я?

Мои размышления прервала медсестра, появившаяся в дверном проеме с подносом, уставленным снедью. Под мышкой она придерживала стопку одежды. Сама Цветик на этот раз оказалась закутана в длинное до пят белое одеяние – ни дать ни взять сестра милосердия. Волосы спрятаны под огромным платком с вырезом для лица, надежно укрывшим плечи и грудь. Порывшись в оскудевшей памяти на предмет соответствия, я откопал там слово «апостольник».

– Ты чего это вырядилась, как монахиня? – нахмурился я.

– Марк, я понимаю, что ты сейчас немного не в себе, – сердито заявила Цветик. – Но предупреждаю официально согласно положению о харрасменте, что если ты не прекратишь меня домогаться, я буду вынуждена потребовать социальной защиты. А если ты снова посмеешь угрожать доктору Хартли, тебя вообще переведут из больницы в карантин для социально опасных элементов! Будь, пожалуйста, благоразумен.

– Вы меня что, прослушиваете? – взвился я, принимая из рук Цветика комбинезон из тонкой ткани, носки и мягкие туфли. – У вас тут микрофоны повсюду?

– Не понимаю, о чем ты говоришь, – ответила медсестра, опуская поднос на обеденный столик.

Содержимое подноса – глубокая миска с куриным бульоном, мягкие булочки, нарезанная ломтиками диетическая ветчина и тарелка с гречневой кашей, в которой виднелась моя любимая тушеная печенка с луком, – невольно вызвало у меня усиленное слюноотделение. Впрочем, я не собирался забывать об унижении ради миски похлебки.

– Вы знали, что я хочу жрать, – обрушился я на Светлану, путаясь в рукавах и штанинах непривычной одежды. – Знали, что я к тебе неровно дышу. И что готов придушить Хартли – об этом вам тоже известно. Если вы не следите за мной, тогда как?

– Ну как – «как»? Это же очевидно, – пожала плечами Цветик. – Ты говоришь – тебя слышат. Делаешь – видят. Мы же должны смотреть за больными! Вдруг тебе плохо станет?

– Ага! Значит, вы за мной подсматриваете! Но каким образом? У вас тут камеры?

– Какие еще камеры? – разозлилась сестричка. – Надень комм, задай координаты, сам все увидишь.

Отследив взгляд Цветика, я посмотрел на поднос. Между стаканом с кефиром и микроскопической упаковкой фруктового джема затаился черный браслет, состоящий из нескольких плоских прямоугольников разной длины. Я взял его в руки и поднес к глазам, чтобы как следует рассмотреть.

– Этот, значит, мой? – удостоверился я. – А почему он выглядит по-другому? На моем больше сегментов, чем на твоем!

– Когда мне в конце года премию дадут, я себе тоже мультипроцессор докуплю и визуализатор пятого поколения. Или мой Дениска мне на день рождения подарок сделает. Нет, лучше на День святого Валентина! Мне бы очень понравился такой подарок на День святого Валентина! Очень!

Последние фразы Света произнесла в пространство – настолько отчетливо, что мне почудилось, будто она общается с невидимкой.

– Так, ладно, – потратив четверть минуты на решение дилеммы – комм или гречка, – я сделал выбор и застегнул на запястье браслет. – Теперь что?.. Ой!.. Это что за иллюзион такой?

Пространство вокруг меня преобразилось. Каждая поверхность и каждый предмет в помещении обзавелись похожей на водяные знаки полупрозрачной пиктограммой. Еще целая куча пиктограмм рассеялись вокруг меня незримой сферой подобно созвездиям на небосводе. Некоторые я опознал без труда: антикварного вида телефон, старинный же блокнот в деревянной обложке на тесемочках, массивный хронометр. Серп и молот, должно быть, символизировал рабочую деятельность, книга – библиотеку, а каталожный шкаф – хранилище документации. Миниатюрную голую бабу я не стал долго рассматривать на случай, если Света видит то же, что и я, а остальные пиктограммы (большей частью символы и иероглифы) пока не говорили мне ничего, что помогло бы их опознать.

Потянувшись наугад к одной из летучих картинок, я одновременно приманил ее к себе: полупрозрачная пачка «франклинов», только что парившая под потолком, послушно приблизилась и возникла прямо перед моим взором – так, чтобы до нее можно было дотянуться. Что я сразу и сделал. На месте пиктограммы развернулся экран с кучей текстовых и цифровых строчек, которые не сообщали мне ничего ровным счетом. Интуитивно понятной оказалась разве что жирная цифра в левом верхнем углу экрана – видимо, это состояние моего счета. Не без трепета насчитав в ней восемь цифр, я приободрился: последние 60 лет я, по крайней мере, не бездельничал. Впрочем, радоваться было преждевременно: я понятия не имел о том, в какой валюте указана сумма и какая у нынешних денег покупательная способность.

– Света, а как назад-то это убрать? – попросил я о помощи девушку, застывшую надо мной в позе классной руководительницы – со скрещенными на груди руками и поджатыми губками.

– Смахни, и все.

Махнув на экран тыльной стороной ладони, я отогнал видение, счет свернулся в пачку банкнот и вновь упокоился под потолком. Я собрался было притянуть следующую пиктограмму, но вместо этого обратился к Цветику:

– А как это вообще работает?

– Что?

– Да вот весь этот «Виндоуз»! Откуда картинки в воздухе берутся?

– Картинки берутся не в воздухе, а в электромагнитном поле, – объяснила Цветик. – Графеновые панели на стенах видишь? Они формируют визуальное поле и взаимодействуют с твоим коммом.

– То есть информация в панелях содержится? А комм ее извлекает?

– Комм управляет средой, а панели обеспечивают визуализацию.

– А информация где содержится – в комме или в панелях?

– Да нигде она не содержится! – Цветик потеряла терпение. – Панели создают среду, комм ей управляет. Что тут непонятного?

– Непонятно, где содержится информация. Ты не злись, просто объясни по-человечески. Как информация может быть «нигде»?

– Ну а как воздух может быть где-то? Он же везде, правильно? Вот так и информация. Это же элементарно!

Чтобы не выглядеть в глазах Цветика умственно отсталым, я сделал вид, что все понял.

– Ладно, значит, панели визуализируют среду. А вот что будет, если я выйду из помещения или окажусь там, где не будет панелей?

– Панели есть везде, где живут люди, – засмеялась девушка. – На улицах, на площадях, в зданиях. А вот если ты на сафари отправишься или в лес за грибами пойдешь, тогда, конечно, линзы надевать надо. Вон они, рядом с джемом.

Я извлек из миниатюрной круглой коробочки пару линз. На вид – линзы как линзы, ничего особенного. Впрочем, нет, особенность есть, да только заключается совсем в другом! Всю жизнь я носил очки или линзы, а теперь хорошо вижу собственными глазами!

– Старики еще очки по привычке носят, – известила медсестра. – Очки, по-моему, уже не продаются, но идут в комплекте с пенсионным пакетом.

Я посмеялся вместе с Цветиком над стариками, однако улыбка моя быстро угасла: вспомнив о своем возрасте, я отчетливо понял, что камешек был в мой огород.

– Что, разве я так плохо выгляжу?

– Нормально для своего возраста, – признала Цветик. – Но я тебе все равно не дам. Я сексом только с ровесниками занимаюсь. К тому же ты не в моем вкусе.

– Ух, надо же, – изумился я. – Ты так свободно говоришь о сексе?

– А что тут такого? Это же естественно.

С этим сложно было не согласиться. Хотя в эпоху, которую я отчетливо помнил, публичные разговоры о сексе были табуированы, а частные по той же причине сопровождались в лучшем случае стыдом, в худшем – налетом пошлости.

– А тебя часто домогаются? – поинтересовался я самым миролюбивым тоном, чтобы ненароком не вызвать в медсестре гнев или обиду.

– Нет, конечно же, я ведь не дура! – округлила глаза Цветик. – У меня на светофоре по умолчанию желтый цвет стоит. А таких, как ты, я сразу красным помечаю.

Теперь я обратил внимание на пиктограммы, призрачными мотыльками окружившие Цветика. Их было всего несколько, и большинство явно не интерактивные. По крайней мере, для меня. Ярче всех мерцал семафор агрессивно красного цвета.

– А зеленый ты когда-нибудь включаешь?

– Ну разумеется. Для Дениски он всегда зеленый. Ну и для Павлика иногда. Или, если какой-нибудь симпатичный парнишка где-нибудь встретится, я тоже его отмаркирую: вдруг я ему тоже понравилась?

Описать нахлынувшие на меня в этот момент чувства не хватит языковых инструментов. Вот почему такая несправедливость: чтобы оказаться в раю нормальных половых отношений, нужно было обязательно состариться и загреметь в больницу с нейроколлапсом? Это все равно что выиграть в лотерею миллион долларов и одновременно заболеть бубонной чумой!

Стараясь себя хоть чем-то утешить, я подманил с виртуальных небес свой личный семафор. Все было настолько интуитивно понятно, что с наводкой пиктограммы на Цветика и сменой цветов я справился за минуту.

– Ну и зачем? – заулыбалась девушка. – Я ведь все равно тебе не дам.

– А если я тебе новый комм куплю? С визуализатором этого самого поколения, которое там чего-то. Типа ко дню святого Валентина, м-м?

– Дурак, – Света покраснела.

Приосанившись, она демонстративно от меня отвернулась и зашагала по направлению к выходу.

Действительно дурак. Причем, как водится, старый. Седина в бороду – спермотоксикоз в гормональный фон. Чего я глуплю? Я уж, наверное, лет двадцать как на пенсии, таскаюсь по музеям и выставкам, а в постели меня греют разве что кошки.

Кстати, о кошках. Надо бы позвонить жене. Только сначала стоит привести себя в презентабельный вид.

Ткнув в миниатюрную иконку, мерцавшую на моем безыдейном одеянии, я получил в награду очередной экран, на котором можно было выбрать стиль верхней одежды. Чувствуя себя девчонкой, которая наряжает бумажных кукол в платьица, вырезанные из журнальных страниц, я промотал длинную галерею немыслимых костюмов и остановился на старой доброй джинсе. Да, так-то лучше. Придирчиво оглядев себя с головы до ног, я обнаружил себя одетым в джинсовые брюки и джинсовую же рубаху. Мягкие кедики (в моем детстве такие назывались чешками) оставались кедиками на ощупь, зато с виду преобразились в замшевые сапожки с острыми мысками и на подбитых подковками каблуках. Немного по-ковбойски, конечно, но на первое время сойдет. В таком виде хоть не стыдно на люди показаться.

Я обшарил потолок глазами в поисках телефонного аппарата. Наверное, я слишком активно вращал глазами, потому что пиктограммы принялись плясать и перепрыгивать с места на место, пытаясь определить для себя наилучшее расположение. Я попытался унять автонастройку жестикуляцией, но ожидаемо потерпел поражение: часть пиктограмм сложилась в виртуальный сундук, а некоторые настолько увеличились в размерах, что загородили нормальный обзор. «Телефон!!!» – заорал я в надежде на чудо. Подчинившись моему голосу, телефон выскочил из цифровой помойки, явив собой узнаваемый облик винтажного гаджета.

Притянув к себе и развернув пиктограмму телефонного аппарата, я принялся изучать открывшееся меню. Контакты оказались поделены на несколько групп, каждая из которых обозначалась специальным титром или картинкой. На первом месте ожидаемо маячил домик с трубой, каким его изображают на рисунках дети пятилетнего возраста. Из печной трубы валил сизый дымок. Ради интереса я принюхался, но меня ждало разочарование: симулировать запахи операционная система не научилась. А жаль.

– Жена! – наученный горьким опытом обращения с интерфейсом, я решил почаще пользоваться голосовыми командами.

В окошке домика замигал свет, дым из трубы сделался черным, после чего избушка надулась и выплюнула наружу два женских портрета. Над первым значилось «ЖЕНА 1.0/3.0», над вторым – «ЖЕНА 2.4». Вторая женщина была мне незнакома.

Ага, догадался я. Скорее всего, я был женат трижды – развелся с Юлькой, женился на этой зеленоглазой, а потом снова вернулся к Юльке. Ну что ж, зеленоглазую оставим на потом. Эту я хотя бы знаю и помню.

– Юля! – приказал я интерфейсу, и первый портрет развернулся передо мной в огромный экран.

Женщина, представшая моим глазам, полулежала в глубоком кресле, похожем на стоматологическое. Лицо ее было замазано толстым слоем крема землистого оттенка, глаза закрыты. Полуголое тело массировали чьи-то сильные руки. Обладатель рук маячил за кадром. Наверное, оно и к лучшему: я с удивлением для себя почувствовал укол ревности.

– Юля, – негромко позвал я.

Женщина открыла глаза и неприязненно глянула в мою сторону.

– А, это ты, – она вновь откинулась на уютный с виду подголовник. – Чего хотел?

– Поговорить, – растерялся я.

– Говори.

– Юля, я… это самое… – я вдруг с ужасом понял, что понятия не имею, что мне нужно сказать этой женщине и чего она ждет от меня. – Ну я тут, значит, в больнице… Юля!

– Я помню, как меня зовут. Слава богу, нейроколлапс не у меня.

– Так ты знаешь?

Жена засопела, не удостоив меня ответом. Чужие руки тем временем перестали массировать Юлино тело и принялись смывать маску влажными тампонами. Под маской обнаружилось молодое красивое лицо. Боже, она почти не изменилась! Я почувствовал, что влюбляюсь заново.

– Юля, ты такая красивая! – бросил я ей от чистого сердца.

– Потаскухам своим рассказывай, – ответила супруга почти без эмоций. – Говори прямо: чего хочешь?

– Тебя, – я не знал, о чем попросить жену, но в том, что сама она мне нужна, нисколечко не сомневался.

– А медсестру полчаса назад кто хотел?

Я осекся, чувствуя себя так, будто меня пнули под дых.

– Кто тебе рассказал? Тебе Цветик нажаловалась?

– Девяносто лет – ума нет, – отреагировала жена. – На кой мне сдались твои цветики-кошечки-рыбки. Сам разбирайся со своим зоопарком.

Жена подняла ладонь, явно вознамерившись смахнуть экран и прервать наш разговор.

– Постой-постой, Юленька! – возопил я. – Не бросай меня так! Ты же видишь, в каком я состоянии!

– А ты, когда меня бросал, много думал о моем состоянии? – сварливо переспросила жена. – Когда по бабам своим шастал, много ты обо мне думал?

– Я ничего не помню, Юля, пойми же ты!

– Очень удобно устроился, – парировала жена. – Как по бабам шастать – так он в здравом уме и твердой памяти. А как память отшибло – так Юля ему сразу понадобилась. Ты паразит, понял? Кровосос. Всю душу из меня высосал. Видеть тебя больше не могу.

– Ну прости, прости, – залопотал я, донельзя огорченный. – Если я в чем-то перед тобой виноват, я готов это признать и покаяться. Просто я ничего не помню. Как наш Андрюшка? Как наш сладкий канапапундель?

– Наш сладкий канапапундель заведует университетской кафедрой, – отозвалась жена. – Под его руководством сейчас три докторские диссертации пишутся. Защита пройдет – поедет с внуками загорать на Аляску.

– Загорать? На Аляску? Ладно, не суть. Он знает, где я?

– Понятия не имею. Вы же с ним двадцать лет как не разговариваете.

– Двадцать лет!!! – заорал я. – Как так?!!

– Себя спрашивай. Ты же ему на дверь тогда указал. Вот и пожинай плоды.

– Юля, подожди… Это все чертовски неправильно. Я ничего не помню. Я… я должен сообщить тебе очень плохую весть, – порывшись в рукаве, я нашел последний, самый действенный аргумент: – Юля, я скоро помру.

Юля вздохнула, приподняв брови, и ничего не ответила.

Последний раз я плакал в далеком детстве и забыл, как это делается. Но где-то за броней лицевых костей вдруг засвербело так сильно, что я понял: еще немного, и я разрыдаюсь.

– Ты не можешь быть такой жестокой! – взмолился я. – Мне очень нужна твоя поддержка. Мне сейчас даже обратиться не к кому, понимаешь? Что мне сейчас делать, посоветуй!