Второго дубля не будет. Всё ещё молодость

Когда малышка пискнула, Светка, старшая, обрадовалась, бросила свои игрушки, подбежала к сестре, крепко-крепко, так, что я испугалась, что она ее задушит, поцеловала сестру и побежала дальше играть, а Валя пощупала пеленку, сказала:

– Ну вот, пора менять, – и стала перепеленывать и подмывать девочку, я следила с интересом за всей процедурой, еще, правда, не зная тогда, как скоро мне самой придется этим заниматься.

Алексей, который тоже пристально наблюдал за действиями Вали, вдруг сказал:

– Ты неправильно ее моешь.

Я удивилась, надо же, какой оказывается у меня муж специалист по подмыванию маленьких девочек, учит мать двух детей, как ухаживать за дитенком. Я ткнула Алешку в бок локтем, мол, не встревай, имей совесть, но Валентина, которая была знакома с моим мужем много раньше, чем я, даже бровью не повела, даже и не ответила словами. Только отмахнулась рукой.

Ну да, от чужого-то мужа легко отмахнуться рукой. А от своего собственного как?

Я много лет потом возмущенно поминала мужу эту его привычку поучать всех и вся, он, к слову сказать, часто давал повод напоминать ему это.

Пришел к концу август, первый месяц нашей совместной жизни, в течение которого я, несмотря на предупреждение Люськи, дважды собиралась разводиться.

Люся сказала мне дословно следующее:

– Когда начнете жить вместе, первое время будет тяжело, пока не притретесь, это у всех так, так что ты не лезь в бутылку, знаю я твой характер. Потерпи, пережди, потом станет проще.

Я помнила эти слова, повторяла их себе, да что толку, никакого притирания не получалось, одни только ушибы и синяки. Мой молодой муж, когда еще не был мужем, не отходил от меня ни на шаг, на всех пьянках сидел со мной на половинке стула, держась за руку и молча пристально глядя на каждого, кто осмеливался ко мне приблизиться. А теперь, куда бы мы ни направлялись, он мчался с огромной скоростью впереди и, злобно оглядываясь на меня, ползущую сзади, шипел:

– Ну что ты так медленно ходишь? Просто ужас, как противно с тобой куда-то идти, никогда не доберешься вовремя.

Я тут же обижалась и начинала плакать и кричать, что если бы он столько не копался, то и не надо было так быстро мчаться, и вообще я не желаю никуда спешить, сейчас повернусь и пойду обратно. Так мы препирались целый день, но вечером Алексей становился тише, покладистее, не огрызался и осторожно поглаживал меня по голове, если я сердилась. Первое время я не замечала изменения в его поведении ближе к ночи, потом отследила и оскорбилась:

– Тебе не нужна ни подруга, ни жена, а только любовница, только на ночь. А днем ты меня еле-еле терпишь.

И это было очень обидно.

– Я такая хорошая женщина, – плакала я, – а тебе ничего не интересно, только это дело.

А это дело, надо сказать, шло у нас не очень гладко.

Девчонки, Милка, Наташка читали Камасутру, которую в виде напечатанных листиков притащили откуда-то. Ленка тоже читала. А я нет.

– Разберусь как-нибудь, – сказала я не очень уверенно. – Просто я стеснялась читать такое чисто техническое руководство. Неприятно мне было.

– Ну, знаешь, можно всю жизнь есть черный хлеб и не знать, что существуют пирожные, – ответила мне Милка, и непонятно было, то ли она серьезно, то ли нет.

Алешка тоже притащил Камасутру и стал читать мне вслух, но я сказала – читай сам, развивайся, а я подожду, я не возражаю против твоего образования, но сама читать не буду. Это будет позже, в Подлипках, а пока я всё время чувствую, что ему это дело нравится больше, чем мне, и мне обидно, я не знаю, так ли должно быть или это из-за моей неопытности, а потом пройдет. Посоветоваться мне не с кем, Зойка еще не замужем, а с Динкой и Люсей, моими замужними подругами, я не беседую на интимные темы, с матерью тем более. Просто не принято между нами, и всё тут.

Первого сентября я уехала к маме повидаться, собрать вещи и перебираться в Долгопрудный, я поселилась в общаге в одной комнате с Люсей. За месяц дыра на обшивке Мельбардовского дивана, продранная еще до нас, заметно увеличилась, раза в два так увеличилась, и он стал подозрительно скрипеть, эта жертва нашего медового месяца.

– Доломал чужой диван, – выговаривала я мужу, которого это всё веселило.

Алешка отдал Мельбарду ключи и поблагодарил.

– Как поживают соседки? – поинтересовался Володька.

– Да всё учили мою бабу. Всё не так она делала.

– Ну, – возмутился Мельбард, – Зойка им не понравилась? Давно я их с топором не гонял, забыли, распоясались.

Когда Алексей передал мне эти слова, я радостно засмеялась, мне приятно было представить, как за противной горбуньей, пугавшей меня злобным взглядом маленьких мышиных глаз исподлобья, бегает пьяный Мельбард с топором.

Мы расстались с Алешкой до конца сентября, когда должен был уехать его сосед по комнате, Пономарев, в долгосрочную командировку. Я поселилась в общаге с Люсей, в той самой 121 комнате, в которой жила на четвертом курсе.

Неожиданно, на неделе, соскучившись, ко мне приехал Алешка, с цветами, ласковый такой, молодой и красивый муж. Но в этот вечер, как назло, тоже спонтанно, наметилось профсоюзное собрание в нашей группе, по какому уж поводу мы решили выпить, сейчас уже не помню. Я на порог, а тут Алешка ко мне. Я растерялась.

Я уже настроилась на вечеринку, меня ждали, я пришла после лета с кольцом, и не заявиться было плохо – вот вышла замуж и пренебрегает товарищами, пойти с мужем я тоже не могла, так сразу и пойти с мужем, получается, пасет, одну не пускает. Да еще он приехал в старом пиджаке, который, когда я жила в Подлипках, просто не успела выбросить, а он, оказывается, всё еще его носит. Про цветы он подумал, милый мой муженек, а вот принарядиться ему и в голову не пришло, надел пиджак, из которого уже вырос. Рукава были коротки, и все оборвались, нитки торчали.

Ну, могла ли я пойти в первый раз с мужем в группу в таком босяцком виде? Только чистая белая рубашка, которую еще я стирала в коммуналке у Мельбарда, стирала сразу три белых рубашки и стерла пальцы, когда терла манжеты, только рубашка и придавала ему более или менее опрятный вид.

Пришлось сказать мужу, чтобы он подождал, а я скоро приду.

Но пришла я не скоро, часа через два, в глубине души злясь на мужа, что он плохо оделся, и Люся потом меня ругала, что я долго прошлялась:

– Приехал муж, такой хороший, с цветами, не ради же того, чтобы поболтать со мной он тащился такую даль, а ради тебя.

В общем, получилось неудачно.

А в следующий раз, спустя, наверное, месяца три, когда возникла такая же ситуация, Ирка просто взяла Алешку, сказав мне строго, нечего бросать мужа, он прекрасно выпьет с нами, и мы пришли втроем, и молчаливый Алексей как-то сразу вписался в коллектив, и в дальнейшем его присутствие уже всегда предполагалось и планировалось, как само собой разумеющееся, как и Лялькино, жены Пашки Лебедева.

Вскоре после того приезда ко мне Алешка заболел плевритом. В сентябре сильно похолодало, он и простудился, кашлял и температурил, ему назначили антибиотики внутримышечно, а когда он стоял за ними в очереди в аптеке, то потерял сознание, так ему стало плохо.

Я в это время была в Долгопрудном, и не помогла ему, а он, как большинство мужчин, и не понял, что тяжко болен, и ему нужен постельный режим.

Когда я прискакала, ему было уже лучше, но всё еще он был слабый, плохо ел, похудел. На последние деньги я, вместо запланированной шляпы (очень я мечтала купить мужу хорошую шляпу), купила курицу. Курица за кг стоила 2 рубля 65 копеек, и это было значительно дороже, чем кг говядины, 2 рубля, т.е. курица была роскошью. Эту большую жирную курицу, которая была роскошью, я зажарила у них в духовке, Пономарев как раз уехал, и я уже совсем переселилась к мужу. Алешка съел эту курицу, а мне она показалась жирной, я ее не ела. А ему ничего, он ее слопал, взбодрился и пошел на поправку.

В мужском общежитии я не помню, что я готовила, вот только курицу и помню. Думаю, я готовила мало и плохо: во-первых, уже начались занятия, и мне было не до того, а во-вторых, мне самой почему-то совершенно не хотелось есть.

В конце сентября у меня была задержка, но я решила, что просто в связи с замужеством у меня поменялся цикл, и не обращала на это внимание. Дни шли за днями, чувствовала я себя, правда, как-то нехорошо, позеленела вся, и Иркина бабушка, увидев меня после лета, сказала мне:

– Зоя ты что-то прямо вся высохла, как вышла замуж, – но я приписала это своему синему платью. Из старого своего пальто я сшила теплое платье, только оно получилось темное, и мне не шло, давало такой синюшный оттенок на лицо, а тут еще муж заболел, а потом я к нему в Подлипки переселилась, началась бесконечная езда – Подлипки, Долгопрудный, Пущино, Москворецкая, жуткие концы, я уставала и связывала свое плохое самочувствие и бледный вид с разъездами, а не с внутренними причинами.

Комнатка Алешки с Пономаревым была унылой, темной и донельзя запущенной.

Пока я бывала у Алешки наездами, еще до замужества, прискакивала пару раз на ночь, то в плохом вечернем освещении мне казалось, что здесь порядок, всё, вроде, лежит на своих местах. Но когда я глянула поближе, то ужаснулась. Наш общежитский женский беспорядок и тот мужской порядок, что был у этих молодых инженеров в комнате, – это небо и земля. Небо – это мы, а земля – это они. Земля в полном смысле этого слова была на маленьком радиоприемнике, висящем на гвозде на стенке, слой пыли был такой, что можно было выращивать овощи. Груда старой обуви под Пономаревской кроватью, которую любой нормальный человек давно бы выкинул, эта груда была тоже покрыта толстым слоем пыли, тарелки были мыты только с одной стороны, с которой едят, а обратная была грязной, жирной, захватанной. Занавески не отдавали в стирку, думаю, последние пять лет, и от них просто пахло пылью.

Уборщица мыла середину комнаты, Алешка убирал аккуратно свои вещи, ничего не валялось. Никаких бюстгальтеров на спинках стула, ни груды белья, которое надо погладить, на столе, нет, всё было убрано, но чистоты-то не было!

Я попыталась хоть слегка изменить ситуацию, но, глянув под Пономаревскую кровать, вздохнула и сдалась, – в конце концов, мне предстояло жить здесь эпизодически в течение 40 дней, много, но недостаточно долго, чтобы я решилась перетереть все двадцать пар Пономаревской грязной обуви под его кроватью. Я вытерла пыль с репродуктора, вымыла тарелки, покидала свое белье в шкаф, постелила чистую клеенку на стол и успокоилась на этом.

Когда я выходила замуж, Алексей казался мне скромным стеснительным парнем, но при ближайшем рассмотрении из него полезли такие похабные казарменные анекдоты, я даже и не подозревала, что он их знает. Помимо анекдотов он знал огромное количество русских матерных шуточек и поговорок, всё говорил мне их, но не открытым текстом, а с купюрами, и сердился, когда я не понимала:

– Ты совершенно не знаешь русского языка, не можешь срифмовать, не умеешь спрягать глаголы.

Анекдоты его я не любила и отказывалась слушать. Когда такие анекдоты рассказывал мне муж, они теряли свою абстрактность и оскорбляли меня, в то время как от постороннего человека я могла выслушать такое без интереса, но довольно спокойно. Но Алексей этого не понимал. Теперь мы были близки, муж и жена, ему казалось, что мне должны нравиться эти анекдоты, и что женщины просто притворяются, когда в обществе не слушают их. Им мол, интересно, но они стесняются парней. То, что я морщилась и убегала, Алешку удивляло, и он ходил за мной из комнаты в кухню в общежитии, как привязанный на веревочке и говорил:

– Ну, послушай, ну мне очень хочется тебе рассказать, ну тебе этот понравится точно, – но я затыкала уши.

– Черт знает, какую похабщину несет Алешка, – пожаловалась я Люсе. – Не знаю даже, где он добывает такое.

– Просто ужас, как этот казарменный юмор из них прет. Меня Сашка в первый год тоже страшно донимал своими анекдотами.

Я слегка успокоилась. Всё же не один мой такой монстр.

В выходные мы ездили в Москву, ходили в кино, на обратно пути заходили в магазины, покупали продукты. Обычно сумку пустую несла я, а полную обратно Алешка.

Но однажды получилось так, что я несла полную сетку продуктов, просто забыла отдать, а потом опомнилась и попросила помочь мне, а он отказался.

Сумка была довольно тяжелая, и, кроме того, мне было обидно, что он идет налегке впереди, а я как собачонка тащусь сзади с тяжелой сеткой, не поспевая за ним. Я уже довольно резко попросила Алешку взять сумку, попросила во второй раз, мне было стыдно за него, но на него нашел его обычный приступ упрямства, – я, видите ли, была с ним недостаточно вежлива, а он не любит, когда им командуют.

Я представила себе, что 90% продуктов, которые я сейчас несу, уничтожатся Алексеем, что мне еще готовить, и я разжала пальцы и выронила сетку с продуктами прямо в пыль посреди привокзальной площади.

Мы жили скудно, деньги были на счету, но наш сегодняшний ужин и завтрашние завтрак и обед спокойно валялись под ногами у прохожих. Метров через двадцать, Алексей злобно прошептал что-то себе под нос и вернулся, а я шла, как шла.

– Ну, так что, кто всё-таки принес авоську, – спросила я его дома.

– Я всё-таки умный человек, – лучше уступить, чем остаться голодным.

– Тогда и не связывайся лишний раз со мной. Твое благоразумие и есть твоя слабость, а я, если разозлюсь, то уж не уступлю, и наплевать мне на еду, когда у меня оказывается муж, с которым впору разводиться.

Я пошла готовить и молчала весь вечер, а Алешка, как всегда, ближе к вечеру стал вилять хвостом (так всегда выражалась моя мама про папу – твой отец сначала нахамит, а потом хвостом виляет), а у меня не было сил злобствовать, и мы помирились.

На другой день, в понедельник, муж ушел на работу, а я не поехала ни в институт, ни на базу. Прогуливаю и сижу дома. Сижу на кровати с панцирной сеткой, которая проваливается большим мешком подо мной. Мне тяжко, не хочется шевелиться. От запахов с кухни подступает тошнота, кружится голова и хочется пить. На столе лежит на тарелке одна сосиска, Муж утром сварил на завтрак восемь сосисок, семь съел сам, а восьмую оставил мне. Он бы оставил и две, но я отказалась.

Еще есть полбанки малинового варенья, в банке торчит ложка. Алешка посреди ночи лопал это варенье, а ложку не вынул. Я услышала ночью чавканье, проснулась, спросила, в чем дело.

– Ем… Я много белков теряю, нужно их восстанавливать.

Я отвернулась к стенке и перед тем, как уснуть, успела подумать «а какие такие белки в малине?»

Варенья я не хочу, поднимаю крышку кастрюли и обнаруживаю на дне слой земли и две картошки, одна к тому же треснула. Я вчера мыла, мыла эти картошки в холодной воде, не промыла и поставила варить, а земля вся слезла в воду. Мой молодой муж расстроился, заглянув в кипящую кастрюлю:

– Кто-нибудь захочет узнать, что там молодожены варят, глянет, а там земля, – бурчал он.

Я всё лето с таким удовольствием готовила, а теперь вдруг даже картошки не могу почистить, руки не поднимаются. Я приписываю свое состояние начавшейся учебе, а зря. Всё же к вечеру я что-то там готовлю к приходу мужа, и сама тихонько жую, сидя рядом с ним.

Получив свою порцию еды, Алексей настраивается получить свою порцию ласки, но я решительно отодвигаюсь, я не в настроении.

– И вчера ты тоже была не в настроении, – обижается Алексей. – В чем дело?

– Не знаю. Давай в шашки поиграем.

Мы играем в шашки, Алексей выигрывает и сердится:

– Не интересно с тобой играть в шашки, в шашки я могу и на работе с ребятами поиграть, – и он снова начинает атаку.

Я не просто не в настроении, мне противно, даже когда муж близко сидит. Я отворачиваюсь и отталкиваю его прямо с ненавистью.

– Если будешь ко мне приставать, я тебе рожу расцарапаю ногтями, – обещаю я, вся сжавшись в комок.

– Ну, ты зачем замуж за меня вышла, если ничего не хочешь, зачем? – почти со слезами, обиженный спрашивает меня муж.

– Не знаю, не знаю, не знаю, не понимаю, не хочу, и всё.

И я ложусь спать, отвернувшись к стенке. Мы с Алешкой спим на разных кроватях, я – на его, он – на Пономаревской.

Я пытаюсь уснуть и не могу, сажусь на постель и таращусь в темноту комнаты, слабо освещенную светом уличного фонаря. На душе страх и испуг – значит, я не люблю мужа, а вышла замуж, зачем? Я стараюсь разобраться в себе, может быть, мне нравится кто-то другой? Но возникающие в мыслях образы других мужчин тоже вызывают отвращение. Мне неприятны эти существа, я чувствую к ним брезгливость как к паукообразным, которых я особенно ненавижу.

Утром, когда я встаю, Алексей уже ушел на работу, я сажусь к столу, пишу ему записку и уезжаю на занятия в Долгопрудный.

Я продолжаю ездить на базу в Пущино, хотя начинаю уже задумываться, нужно ли мне это. До нашего курса студентов физтеха, которые должны были распределяться в Пущино, ставили в очередь на квартиру еще в процессе учебы. Но тут выбрали другого председателя профкома, и она прекратила это богоугодное дело, и теперь получить квартиру в Пущино стало делом не года-двух, как раньше, а пяти-шести. Но в Подлипках было совсем плохо со строительством, и я еще не решилась расстаться с Пущино, мне там нравилось. Правда, все жаловались, что жизнь как в деревне, все про всех знают и, кроме того, дефицит мужского народонаселения, просто жуткий процент незамужних или одиноких женщин, красивых, скромных и порядочных женщин-ученых, непонятых мужчинами своего круга и не решающихся выйти замуж за простых работяг, да и простой парень редко женился на образованной, боялся попреков в невежестве. Мои знакомые физтешки постарше все были замужем, но много было среди биологов и химиков непристроенных или разведенных, в общем-то, меня это как бы и не касалось, но еще стращали скукой жизни и невозможностью занять деньги до получки – все получали 110—130 рублей – и только после защиты было немного легче, а у Алешки на его королёвском предприятии зарплаты были дифференцированы, и старший инженер получал 160 рублей без всякой защиты. Да и далеко Пущино от Москвы, что сразу резко ограничивало выбор работы. В общем, я тяну эту волынку с Пущино, но езжу как-то тяжко. Зато когда у меня начался кризис в отношениях с мужем, так удобно было отсидеться в Пущино. Вдали от него я скучала, и хотелось скорей к нему, и непонятно было, что со мной творится.

В начале октября, будучи на Москворецкой, я призналась маме, что со мной как-то не всё в порядке, и она отвела меня в субботу к дежурному гинекологу. Та посмотрела и сказала:

– Пять недель.

Я так и открыла рот от удивления. Мы с Алешкой так старательно предохранялись, а получается, я была беременной еще с начала сентября, в тот день, когда мы последний раз ночевали у Мельбарда, а потом разъехались на целых две недели.

Я вернулась к мужу в Подлипки после выходных с этой сногсшибательной новостью. Захожу, он обрадовался, целует меня, а я отстранила, смотрю на него и думаю:

– Ему пока хорошо, он ничего не знает, – а потом сразу говорю, с места в карьер:

– Ты знаешь, я беременная.

Секунда замешательства и удивления на лице мужа, а потом совершенно непроизвольно физиономия его расплывается в довольной и горделивой улыбке. И я, увидев это, начинаю в голос реветь.

– Чему ты рад, я не понимаю.

– Ну, Зоя, ведь я не знал, могу я сделать ребенка или нет, а теперь точно знаю, что могу.

– Лучше бы ты узнал об этом попозже, а теперь что же делать, придется рожать, у меня плохое здоровье, я боюсь делать аборт, вдруг потом детей не будет. Ты обещал мне, что до конца института я не забеременею, а вот что получилось, говорила я тебе, что опасно, а ты – нет, нет, сперма по второму разу уже слабая, – вот тебе и слабая.

– Ну, и рожай, зачем аборт.

– А институт, а где жить, а на какие шиши?

Проплакавшись, я вытерла слезы и сказала, что решила рожать, хотя мама и против. И больше к этой теме мы не возвращались, вернулись к другой, более актуальной.

– Может, ты ко мне так относишься, оттого что беременная?

– Не знаю, я не слышала о таком, но теперь мне кажется, что поэтому.

Узнав, что я беременная, Алексей как-то притих и перестал донимать меня своими приставаниями, а я не поехала в Пущино, щадя себя. Решила отдохнуть здесь, у мужа.

Алексей был старше меня на три года, ему было 25 лет, когда он женился на мне, и, безусловно, он имел какой-никакой сексуальный опыт до меня. Еще в медовый месяц я тихонько выясняла у мужа, где, с кем и когда. Алексей ни в какую не желал говорить со мной на эту тему, во всяком случае, посреди белого дня. Но иногда, в постели, отдыхая, проговаривался, и я стала пользоваться этим, тихонько выведывать его добрачные шашни. И вот что я выяснила.

Когда Алексей приехал на каникулы в Лысьву после четвертого курса, то познакомился с девушкой, и она в него влюбилась, (по его словам), он уговорил ее сойтись и намучился с ней жутко, пока у них получилось, а потом уехал себе в Долгопрудный учиться дальше. Тем временем вернулся ее парень из армии, девушка была красивой, старый друг не хотел ее терять и женился на ней, несмотря на то, что она загуляла в его отсутствие со студентиком, и после свадьбы увез ее сюда, в Люберцы.

– И ты здесь виделся с ней?

– Да.

– Тебе не стыдно было наставлять рога ее мужу?

– Нет, я был у нее первый, это он забрал мою женщину, пока я учился.

Я вспомнила слова Алексея, сказанные мне когда-то, что он всех своих невест замуж выдал, вспомнила, как он ездил куда-то перед нашей свадьбой, и подивилась прозорливости мамы.

– Что она сказала, когда узнала, что ты женишься? – так в лоб я его и спросила.

– Велела любить тебя.

Еще он как-то рассказал, что его с первого курса привлекала женщина, училась вместе с ними, но была старше на пять лет, и не обращала внимания на него, слишком молодого, а потом, спустя несколько лет, стала к нему благосклоннее.

– И что?

– Предложила мне жениться на ней.

– А ты?

– Ну, она ведь старше меня и так долго предоставляла мне возможность приобретать опыт где-то на стороне (соблазнение девушек в Лысьве – это приобретение опыта на стороне, вот, оказывается, как это называется) а теперь вдруг, предлагает мне жениться.

Я задумалась, вспомнила, что когда я поведала Алешке про Ефима, он сказал: «наверное, каждый что-то должен пережить до брака». Выходит, Криминский мне достался совершенно случайно. Просто перепал. А когда мы встречались, он вел себя так, будто кроме меня и женщин на свете не существует. Опасный человек. А сейчас, оставшись у Алексея в комнате, я затеяла уборку и вдруг нашла большую фотографию, на которой был сфотографирован Алексей, совсем еще молоденький, сфотографирован с женщиной, и то, как он на нее глядел, не вызывало сомнений относительно его чувств к ней. А женщину я знала!

Я так разъярилась, мое романтическое восприятие симпатии мужа к женщине постарше разбилось в пух и прах, когда я увидела объект. Я вспомнила, Григорьев говорил, что Алексей предпочитает худеньких и черненьких, – ну, вот она, худенькая и черненькая. Когда пришел муж с работы, я тут же накинулась на него.

– Тебе совершенно случайно досталась красивая женщина, как я, если тебе она столько лет нравилась.

Карточку я тем не менее не осмелилась порвать, но сказала:

– Пусть только эта фотография еще раз мне на глаза попадется, больше ты ее не увидишь.

И с той поры уже тридцать лет не вижу.

Случай этот открыл мне глаза на себя – я была женщиной, которая не сможет простить измену мужу, во всяком случае измену, когда объект мне известен. После этого для меня лечь в постель с мужем то же самое, что надеть чужие грязные трусы, брезгливость меня задушит, и ни о каких чувствах и речи уже не будет. А мораль тут не при чем.

В следующие выходные муж задумчиво сказал мне:

– Надо бы мне съездить к Мельбарду, узнать, что с ним. Уже почти десять дней нет его на работе.

– Заболел?

– Думаю, что его болезнь – запой. Надо проведать.

– А что Наташка? (жена), она ведь только родила.

– Наташка ушла к матери, поссорились они, и она ничего о нем не знает.

Володька вызывал мое большое восхищение огромным запасом сил и энергии, которого не было в Алешке. Из всех знакомых мужчин я только у отца встречала такой избыток энергии, ощущение постоянно сжатой пружины, и теперь мне было страшно, что всю свою энергию этот неординарный человек пустил на уничтожение самого себя – впал в запой.

Мы поехали к Мельбарду вдвоем, скучно мне было сидеть в мужской общаге без дела, без общения.

И вот вошли к нему в знакомую комнату.

Много-много лет после этого дня, увиденное там мною служило эталоном беспорядка, мерилом опускания, заброшенности человека, наплевательского отношения к окружающему миру.

– У нас как у Мельбарда во время запоя, – говорила я, когда мы долго не убирали в квартире.