Полная версия
Пан Твардовский. Душа чародея
Л. Зданович
Пан Твардовский. Душа чародея
1. Начало пути.
Это было так давно, что трудно и поверить.
Гаснул день. В необъятно-небесных сводах разливалась тьма. Замелькали и засверкали сквозь тьму звёздные миры, а между них, быстрее мысли, неслась и вертелась наша Земля.
И в неизмеримых пространствах, по мрачным сводам, с запада, поднялся неизмеримый великан. Как ураган, он дико мчался в облаках, одетый молнией и туманом; все гремело и трещало перед ним и за ним, и приблизился гигант к земному шару.
Словно черный саван, лежала ночь на земле. Кружились в вершинах гор туманы, а вечно движущиеся в океане громады вод рокотали в высоких берегах.
Огненным оком взглянул исполин на земной мир. Немая злоба сверкала в огневых очах; мраком подёрнуто было его лицо…
Это был дух тьмы, враг счастья и властитель порока!
А было время, тот святой, великий час, когда, по слову Творца миров, свет отделился от мрака и тьмы, и он в сонме светлых духов, радостный и светозарный, воспел хвалу творящему Мирозиждителю, и песне той в благоговейном трепете внимали звездные миры.
Но возмутился гордый, необузданный дух, восстал сатана против Творца; заколебались миры, и, пораженный Всемогущим, был проклят он и низринут в беспредельную вечность… И с роковой той минуты изгнанник рая уже не мог воскресить своей душевной чистоты.
И тысячи столетий прошли с той грозной поры!.. И вечность стала для падшего духа беспрерывной цепью адских мучений, и беспредельная зависть к человеку наполнила дух сатаны.
И стал он летать на землю, и порок и грех разлились по земле!..
* * *
Был август. По дороге к Кракову показался всадник. Тяжко дышал под всадником усталый конь. Путник был средних лет, довольно статный и крепкого телосложения человек. Красиво обхватывало его стан полукафтанье из красного сукна, с золотыми прошивками на груди, вроде нынешних венгерок, с боку позвякивала польская сабля. К передней седельной луке был приторочен чем-то туго набитый кожаный мешок, с которого всадник не спускал глаз и, казалось, очень дорожил им.
Вечерело. Всадник взглянул на небо и медленно обвел глазами все четыре края горизонта.
Масса облаков темно-синего, серого и красноватого цвета двигались по небу, гонимые ветром. Собиралась гроза. Незнакомец ещё не успел хорошенько оглядеться, как длинная молния прорезала небо и осветила всё синеватым огнем. Прокатился отдалённый удар грома, который стал приближаться с невероятной быстротой.
– Прескверное положение! – пробормотал путешественник, приударив шпорами измученного коня и въехав в чащу густого бора, где дорога была изрыта колеями.
Он и конь его вздрогнули от вновь мелькнувшей молнии, вслед за которой с треском разразился оглушительный гром. И вдруг словно в огне вспыхнули и зажглись небеса, засверкали и полились в них беспрерывные молнии; загремели, почти не перемежаясь,, один за другим громовые раскаты; затрещал, завыл и застонал вековой бор, окутавшись кругом густой тьмой.
Начали падать крупные капли дождя.
– Иисусе, Сыне Божий, защити и помилуй меня! – взмолился оробевший незнакомец и, как добрый католик, начал усердно читать про себя молитвы.
Пугался и конь его, вздрагивая всем телом при каждом блеске небесного огня, при каждом новом раскате грома; хрипел и фыркал он, спотыкаясь на каждом шагу.
Гремело в воздухе, гудело и завывало в темном бору – стон-стоном стоял и носился кругом. Незнакомец медленно подвигался вперед: дорога становилась все хуже, и конь вдруг упал на передние ноги, едва не сбросив своего всадника с седла нечаянным толчком.
Путешественник в ужасе закрыл лицо руками, ошеломленный молнией и оглушенный вместе с конем ударом грома. Это была действительно страшная минута. За блеском, исчезнувшим мгновенно, темнота показалась ещё мрачнее, ещё темнее. Конь встал на ноги и еле-еле поплелся вперед, едва чуя под собой дорогу, превратившуюся в сплошную массу грязи от проливного дождя. Но не прошло и пяти минут, как снова сверкнула молния… В ушах путешественника раздался грозный оклик: «стой!» и при блеске и мгновенном свете он увидал себя окруженным со всех сторон вооруженными людьми, с мрачными и свирепыми лицами.
Это были гайдамаки, которыми в старинные годы были полны леса и дебри старой Польши.
– Погиб! – прошептал всадник, но, не потеряв присутствия духа, выхватил из ножен острую саблю и грозно крикнул:
– Прочь с дороги, негодяи!
Сверкнули ножи гайдамаков, и грубый голос громко сказал:
– Пан, много нас, а ты один. Напрасна твоя храбрость, коли дорога тебе жизнь и семья, если она у тебя есть.
– Что вам от меня нужно? – проговорил всадник, невольно содрогнувшись в своем храбром сердце и видя, что всякое сопротивление бесполезно, и слова лесного разбойника справедливы.
– Отдай нам свои деньги и ступай себе с миром, куда знаешь.
– Братцы, нет у меня золотой казны, бедняк я такой же, как и вы… Пропустите меня ради дорогой мне семьи.
Послышался дикий смех, и грубый голос сурово воскликнул: .
– Лжешь, пан! У тебя в мешке, в тороках, золотая казна, подавай её мне, оплати дорогу-проезд через наш лес… Стыдно шляхтичу говорить неправду.
Не так боялся пан грозного гнева природы и разъяренных стихийных сил, как испугался он слов придорожного рыцаря и судорожной рукой схватился за мешок.
А в нем и в самом деле были уложены золотые дукаты, полученные паном от продажи имения, доставшагося ему после смерти доброго дяди, не забывшего племянника в своем завещании. И жалко стало пану, благородному шляхтичу, золотой казны, и в отчаянии он крикнул:
– Для Бога! Ратуйте, добрые люди!..
Удар грома заглушил крик несчастного, а в то же время почувствовал он себя в дюжих руках гайдамаков, обхвативших его словно железными кандалами, и увидал, как один из них проворно начал выворачивать дорогой мешок, словно насмехаясь над беззащитностью несчастного шляхтича.
И безнадежное, безвыходное горе охватило дух пана, помутило его ум, и в безумном отчаянии он крикнул страшное, грешное слово…
Раздался оглушительный треск; дрогнуло всё, словно чьей-то неодолимой страшной силой разбойники были отброшены в стороны; блеснул ослепительный огонь и словно бенгальским огнем осветил конные фигуры польских жолнёров1, храбрых вояк, обрисовывая блестящим контуром каждую форму и каждую линию. Впереди скакал мрачный предводитель, на вороном как смоль коне, в черных как ночь латах. Горели и сверкали, словно раскаленные уголья, глаза мрачного латника.
– До лясу! – крикнули гайдамаки, испуганные неожиданным появлением храбрых воинов, и вмиг исчезли в темноте лесной глуши.
Путешественник был спасен. Никто не загораживал больше ему дороги, и с облегченным сердцем поехал он дальше, поправив и положив руку на мешок с золотыми дукатами.
Лил дождь; продолжалась гроза, хотя молния блистала уже реже, и все дальше и отдаленнее раскатывались громовые удары. Стала мало-помалу утихать и успокаиваться грозная стихийная сила. И вдруг путешественник расслышал позади себя шум конских копыт.
«Опять не гайдамаки ли?» – подумал он.
Он оглянулся и увидал мрачного всадника, чёрного латника, предводителя жолнеров, так кстати подвернувшихся к нему на выручку. Догнал черный латник шляхтича, кивнул ему головой и поехал рядом. И показалось пану, что, несмотря на темь, он ясно может рассмотреть лицо латника, и стал он разглядывать молчаливого товарища.
Глядит и припоминает, что как будто он и прежде где-то видывал это лицо, что-то очень знакомое напоминают ему мрачные, злобно насмешливые черты лукавого лица – и вздрогнул всем телом путешественник; вспомнил он, где видал его – точь-в-точь похоже на лицо сатаны, нарисованное искусной руной художника, благочестивого живописца, на образе святого Михаила в тот момент, когда он поражает духа злобы и гордыни, низвергая непокорного возмутителя в преисподние бездны.
Ледяным смертельным холодом охватило сердце пана; хотел было он перекреститься, но рука ему не повиновалась, словно свинцом налилась она; хотел прошептать молитву, призвать на помощь Царицу Небесную, но для мольбы уста его не раскрывались, дрожали, и только бессвязный звук вылетел из них. Оторопел пан; ослабли его крепкие члены, кровь застыла в жилах, и, не поддержи его мрачный латник, благородный шляхтич непременно свалился бы с коня.
– Здравствуй, пан Твардовский! – глухо произнес латник.
– Я тебя не знаю! – прошептал пан, ещё более содрогаясь, что неизвестный знает его имя.
Сатанинская улыбка мелькнула на губах мрачного латника, и он насмешливо произнес:
– Как меня не знаешь? А кто же спас тебя сейчас?
– Храбрые жолнёры милостивого короля моего…
Презрительный смех прервал речь шляхтича, и латник сказал:
– Вздор! Тебя спас я!
–
Но кто же ты?
–
Сатана!
Шляхтич так и окаменел; а латник продолжал:
– Ты призвал меня на помощь, и я спас тебя!.. Чего боишься? Стыдно робеть и отступать благородному шляхтичу!
Пан был задет за живое. Как истый сын храброго народа, шляхтич боялся перед кем бы то ни было выказывать трусость, и потому, хоть его и била лихорадка при мысли, что он очутился в обществе сатаны, пан собрался с духом и смело воскликнул:
– Твардовский ничего не боится и никогда не отступает!
– И прекрасно делаешь.
– Что тебе нужно?
– Чего нужно? А ты разве не знаешь, что «долг платежом красен?»
– Знаю!.. Чем я должен заплатить тебе? Жизнь нужна моя, искуситель?
– Нет. Твоей жизни мне не нужно: пропадай во прахе и ничтожестве! – с презрением сказал сатана.
– Чего же ты требуешь?
– Отдай мне то, что найдешь дома, чего ты никогда не видал и чего теперь не жалко.
Твардовский закупался. Сатанинская просьба была для него непонятной загадкой; одно только хорошо понял он из этого требования, что дух тьмы не просит от него ни милой молодой жены, ни золотой казны.
– Хорошо, я согласен! – отвечал пан, подумав. – Теперь, кроме жены да казны, мне ничего не жалко!
– Распишись!
Как ни был смущен и взволнован Твардовский, но при этом приказании ухмыльнулся и вскричал:
– Желал бы я знать, как могу исполнить твое желание, сатана? В такую бурю разве можно писать, да и на чем еще?
– Что невозможно для смертного, то возможно для духа! – с презрением промолвил мрачный дух, и пред удивленным паном совершилось именно невиданное и невозможное для человека дело.
При блеске отдаленной молнии, под проливным дождем, лившим с неба словно из ушата, при вое и свисте урагана, под напором которого гнулись и стонали вековые деревья, дух преспокойно писал на пергаменте, выделанном из кожи грешного самоубийцы, писал так же удобно, как делывал то сам пан в своих палатах. Окончив писать условие, сатана подал его подписать Твардовскому, проговорив:
– Подпишись же теперь своей кровью!
Пан протянул к нему обнаженную руку. Как добрый католик и сын своего века, он хорошо знал и был убежден, что только кровью и заключают люди свои сделки с сатаной. Дьявол уколол пану своим ногтем указательный палец: из него брызнула кровь, и Твардовский, обмочив в нее железное перо, поданное ему духом, подписал, что требовал последний.
Сатана исчез.
2. Роковой удар. – Смерть.
На берегу неширокого озера стоял небольшой дом Твардовского, называемый замком. В частой неподвижной воде озера отражались плакучие ивы, а вдали расстилались длинные зеленые поляны, сливающиеся с подошвою высоких гор. Это было на утро после бурной ночи. Свежий, прозрачный воздух дышал ароматом, звенели в небесах трели Божьих птиц, а лазурная высь, была светла и ясна.
Не светло было только на душе пана, когда он завидел соломенную кровлю своего дома, поднявшись на пригорок. Чем ближе подъезжал Твардовский к родному приюту, тем грустнее и тяжелее становилось у него на сердце, и чувствовал он какую-то беду, которая скоро должна будет разразиться над его головой. Но он не знал, что за несчастье грозит ему, а потому ещё тяжелее и невыносимее становилось пану, и он, не в силах долее выносить неизвестности, ударил шпорами коня и помчался поскорее домой, чтобы, наконец, узнать свою участь.
Вихрем влетел пан в ворота на свой широкий двор. Всё там было тихо. Никто не встретил благородного шляхтича. Сжалось тоской ещё больше сердце несчастного. Соскочил он с коня, пробежал сени и вошел в переднюю светлицу; здесь встретила его выбежавшая из другой комнаты старуха, и прежде чем успела она ахнуть от удивления и радости, что видит своего господина, тот быстро проговорил:
– Магдалина, все ли дома здоровы?
– Все здоровы, пан… Всё слава Богу…
– А жена?.. Ядвига?.. Где она?.. Отчего я её не вижу?
– Тсс… тсс пане, – махая руками, вполголоса заговорила Магдалина и, лукаво ухмыляясь, продолжала почти полушёпотом: – не кричите, милый пан… не испугайте пани… Она здорова… но…
– Что но?
– Лежит в постели! – и старуха подмигнула пану.
– Зачем она в постели?
Приподнявшись на цыпочках к самому уху пана, старуха весело шепнула:
– Пани родила вам, пан, сыночка!
Схватив себя за голову, пан бессильно упал на скамью. Безжизненно склонилась его голова на грудь, и в страшном унынии он произнес про себя:
– Сатана, теперь я тебя понял! Горе!.. Горе мне! – воскликнул он вслух.
Старая Магдалина всплеснула руками. Она ничего не могла понять в отчаянии пана. Странно ей показалось, что вместо радости, которую она думала увидать в своем господине, она заметила в нём глубокое уныние и сердечную тоску.
– О, Святая Мати! – воскликнула старушка. – Чего же добрый пан так испугался? Для чего пан так закручинился?.. Не случилось ли чего недоброго с вами, хозяин?
Вместо ответа на её вопросы, он сказал:
– Скажи Ядвиге, что я приехал и сейчас приду к ней.
Магдалина вышла, а через минуту вернулась и сказала:
– Пани обрадовалась… Она зовёт вас к себе.
Встряхнув готовой, Твардовский со свинцовой тяжестью в мыслях и на сердце пошёл в комнату жены. Подойдя к двери, он на минуту остановился, как бы прикованный к порогу, потом машинально двинулся вперед. В спальне были опущены шторы, и царил таинственный полумрак. Твардовский увидал свою жену бледную и слабую, лежащую на кровати.
– Здравствуй, милый Юзя, – нежно произнесла жена. – Я заждалась тебя. Ах, как я рада, что ты вернулся… Милый, дорогой мой, поцелуй нашего сыночка! – и нежным движением руки откинула Ядвига занавес люльки.
Ребенок спал. Бледный, дрожащий отец взглянул на невинного младенца, пошатнулся, испустил ужасный крик и замертво упал на пол. В доме поднялась суматоха. Бедного пана уложили в его комнате. С ним сделался ужасный бред.
Несчастная жена была поражена обмороком мужа. В отчаянии и испуге, ломая руки, она воскликнула:
– О, Святая Дева, защити нас!.. Что всё это значит?.. О, милый мой сыночек! О, дорогая моя крошка! Что за горе принес ты с собой?..
И горячие слёзы душили Ядвигу, и горько плакала и жаловалась она; горевала вместе с ней и Магдалина, затужили и все слуги, видя горе своих добрых господ. Печаль пала на весь дом.
Опомнился пан от своего беспамятства, вспомнил всё и не знал, как выйти из тяжкой беды, чем пособить горю. Не зная что делать, он решился во всём признаться жене и открыть тайну, камнем лежавшую на его сердце. Но долго не смел он привести свое намерение в исполнение и долго избегал решительной встречи со своей Ядвигой, которая, между тем, несмотря на свою печаль, оправилась и встала с постели.
Был ясный осенний вечер. Сумерки спускались на землю. Несмотря на осень, погода стояла прекрасная; воздух ещё благоухал ароматом, и леса всё ещё стояли убранные листвой. Пан спросил о жене; ему сказали, что она гуляет в лесу, и он отправился отыскивать ее там. Его охватывала дрожь при мысли о роковом разговоре с ней, и он несколько раз останавливался, чтобы унять биение своего сердца. Он скорей пошел бы на костёр, сгорел бы заживо, с хладнокровием и ясностью; идя же теперь к той, которая была ему дорога, любила его всем существом, он дрожал всеми членами и замедлял шаги, сознавая свой страшный грех.
Несколько раз он останавливался, как бы прислушиваясь к биению своего сердца; мрак сумерек походил на мрак его души. Со всех сторон смыкались над ним тёмные своды леса; было что-то душное в дремотном безмолвии воздуха. Быстрым, почти отчаянным движением он раздвинул ветви и увидал Ядвигу, сидящую под тенью деревьев.
Последние лучи заходящего солнца окружали её, точно ореолом. Выйдя из чащи тёмного леса, он увидал ее, ясную, как сама жизнь молодой юности. С громким, бессознательным криком он бросился к её ногам и в страшном порыве скорби воскликнул:
– О, милая моя?.. О, мое сокровище, моя дорогая! Я не достоин тебя… Я лишился всего, что мне дорого на земле!.. Я согрешил!..
– Что… что такое, дорогой мой?.. Скажи мне, открой свое сердце… что тяготит, что мучает твой дух?
И несчастный грешник передал жене свое горе, рассказал о безумном и страшном грехе своем, о проклятой записи, данной им сатане на младенца-сына.
Слушая исповедь мужа, бедная мать, пораженная ужасом, тряслась как в лихорадке, и отрывистые, жалобные стоны вырывались из её уст вместе с именем сына.
– Сын мой!.. Сын мой! – вырывая на себе волосы, вопила несчастная мать. – О, лучше б ты не родился на свет Божий… О, горе… горе тебе, несчастный!
Все помутилось в голове несчастной матери; ей показалось, что она сама умирает. Слова мужа раздавались в её ушах, как погребальный звон; она широко раскрыла глаза, выпрямилась во весь рост и со зловещей улыбкой бросилась бежать прочь, крича:
– Горе… горе нам!
Не выдержала несчастная мать, и к утру следующего дня она лежала уже бездушным трупом. Но перед смертью она пришла в себя и, подозвав мужа, сказала ему.
– Дорбгой мой, я умираю! Но поклянись мне спасти сына из сетей сатаны… Проси защиты Бога и святых Его и положи душу свою за душу милого младенца… О, сын мой. сын мой! – таковы были последние слова умиравшей.
3. Отец и сын. – Борьба с сатаной. – Старец.
С тех пор прошло довольно много времени.
Было лето. Кругом всё радовалось и радовало: в густых зелёных лесах всё было полно свежестью; с лугов веяло живительным, ободряющим запахом цветов и трав; во ржи кричали перепела; в малинниках над ручьями свистали соловьи; через дороги перебегали кое-где куропатки; то виднелся заяц, метнувшийся из-под куста, то – глухой тетерев, шарахнувшийся в глухом, сухом бору.
В это прекрасное время по большой дороге весело шел юноша лет пятнадцати. Это был воспитанник коллежа в Кракове. Радостно было у него на душе. Светлое чувство охватывало всё существо юноши. Оно походило на каплю утренней росы, пронизанной солнечным сиянием, когда вся она горит под солнцем, как искра. Свет этот был его пламенная душа, которая, вместе с этим, была кротка и мягка, но которая рвалась куда-то вдаль, в беспредельную высь.
Вот, он свернул с дороги, прошел перелесок и вышел к озеру; на берегу которого виднелась усадьба пана Твардовского. Юноша остановился и с неизъяснимым восторгом взглянул на старый дом. Нельзя передать, что почувствовало его сердце, когда он увидел родную крышу. Нет слов на языке человеческом для выражения подобных чувств.
Юноша этот был никто иной, как сын несчастной Ядвиги, сын старого пана. Он спешил обнять своего отца.
А в эту минуту бедный старик сидел на берегу озера, под плакучими ивами, погруженный весь в свои мрачные думы, не замечая ни красот природы, ни её благодатного мира. Лицо его было искажено страданием, как и его сердце, разбитое горем.
Мрачные воспоминания возникали перед ним одно за другим, и он не в силах был отогнать их.
Вспомнились ему первые минуты жизни несчастного сына, которому сатана уже расставлял роковые сети, и вот что вспомнил пан:
Нужно было крестить младенца, но дух тьмы долго не допускал до этого, пока все его козни не были разрушены благочестием краковского пробоща2. Четыре ксендза были призываемы паном для совершения святого таинства над младенцем, но ни один из них не явился по разным причинам; несчастный отец был в отчаянии, боялся, чтобы вследствие этого сатана не превратил сына в оборотня, когда ему пришла в голову счастливая мысль обратиться к старому пробсту, всё рассказать ему и умолять помочь и окрестить невинного младенца.
Сын был спасен, душа была вырвана из власти сатаны! И в бессильной злобе дух тьмы обрушил на голову отца одно горе за другим, чтобы отнять у него возможность и всякую надежду добрым делом и милосердием омыть свой грех и уничтожить роковой договор на сына. В короткое время Твардовский из богатого человека превратился в бедняка: бури, пожары, скотный падеж, расхищение имения постигли пана, и зажиточный двор его зарос травой, полынью и ковылем, запустели его кладовые и житницы, развалились гумна, осел и покривился его дом. Но мало обращал на это внимания Твардовский и с мужеством переносил несчастия, думая только об участи сына.
Он, насколько позволяли средства, творил милостыню и горячо молился день и ночь, будучи вполне уверен, что только милосердие, молитва и пост – надёжные средства в борьбе с врагом человеческого рода.
А между тем, молодой сын подрастал, из отрока он стал юношей. Яц, так звали молодого сына, был умный, но вместе с тем и странный ребенок. Уже с самой юной поры он ко всему выказывал необыкновенную понятливость и пытливость. Его рано развитому уму были доступны такие тайны, которые для многих взрослых казались неразъяснимой загадкой. Все дивились мудрости ребенка и пророчили ему знаменитую будущность. Это же удивление возбуждал к себе молодой Ян и в краковской школе среди своих учителей и товарищей.
Вспоминая о дивных способностях сына, у старого отца ещё глубже раскрывалась сердечная рана, и теперь он в великом порыве отчаяния громко воскликнул:
– О, Бог мой! Что ждет меня, губителя моего милого сына?.. Буду ли я прощен когда-нибудь за то, что продал сатане за мешок с золотом жизнь ребенка, лишил его вечного света и блаженства? О, я несчастный! Лучше б было в тысячу раз отдать проклятое золото гайдамакам в ту страшную ночь, чем призывать на помощь сатану… Увы, проклятая алчность моя к золоту сгубила меня и сына… О, бедный сын мой! простишь ли ты меня за великий грех? Нет, ты должен проклясть несчастного отца, бедное дитя, когда узнаешь, что, вместо помощи Всемогущего, я призвал помощь сатанинскую, чтоб спасти проклятое золото и загубить тебя… О, сын мой, я заслужил твое проклятие!..
И вдруг несчастный вздрогнул: кто-то положил руку на его плечо. Старик взглянул, – перед ним стоял с светлой улыбкой юноша-сын и, смотря на лицо бедного отца, искаженное тоской и страданием, любовно молвил ему:
– Отец, не проклинать, а благословлять я буду твое дорогое имя, пока жив!
– О, дитя мое!.. О, дорогой Ян! – бросаясь к юноше и прижимая его к груди, воскликнул взволнованный отец.
Глядя на него, Ян продолжал:
– Ты страдаешь, отец… Я слышал последние твои слова… Ты будто виновен передо мной. Но может ли это быть? Скажи мне, как любящему сыну, твое горе, открой тайну, терзающую тебя, облегчи бедное сердце свое.
Тяжкий вздох вырвался из истомленной груди старика, и он уныло ответил:
– О, дорогое дитя мое, не поможешь ты в моей скорби, не снять тебе страшной тоски-горя с моего сердца… Но знай, не так страдаю я за себя, как за тебя…
– Но отчего ж ты страдаешь?
– О, Ян… о, несчастное дитя! . не расспрашивай… Лучше молись о себе и несчастном отце твоем!..
Рыдания прервали его речь. Сын упал перед ним на колени и заговорил:
– Отец, мне легче умереть, чем видеть тебя в скорби и не помочь тебе, не облегчить твои страдания… Молю тебя, доверься мне и открой тайну.
– Сын мой, страшись узнать истину! Моя тайна – гибель для тебя; она горька как полынь и тлетворна как смертельный яд!
– А если так, то пусть же горе обратится на меня, мой отец; я готов страдать, лишь бы только облегчить твою скорбь. Не смотри, что я юн летами, я сумею быть мужественным и с твёрдостью смогу перенести всякую невзгоду. Открой мне роковую тайну, дай увидать мне и понять предстоящую опасность, чтоб я мог приготовиться к борьбе и отразить гибель, которая закрыта от меня неизвестностью.
Речь юноши дышала искренностью, чистосердечием и решительностью. Непреклонная воля и твердость руководили словами молодого Твардовского, открывая в нем страшную энергию и пылкий дух. Не мог после этого устоять старый отец и сказал, стараясь не смотреть на сына:
– Сын мой, я открою тебе роковую тайну; но узнав ее, не кляни меня, а жалей и молись!
