Потерянный рай

– О чем ты, отец?

– Вода продолжает подыматься.

У него перехватило дыхание, веки задрожали. Я испугался, что он потеряет сознание; но он стоял, устремив взор в озерную даль. Потом прошептал:

– Если вода продолжит подыматься, то до каких пор?

И в тот миг мне стала понятна отцовская тревога.

* * *

Когда мы вернулись, сельчане встретили нас как героев. Дети радостно бежали нам навстречу, женщины восторженно кричали, мужчины выстукивали своим рабочим инструментом приветственные ритмы, потом все выстроились в живую цепь до самого дома Панноама и хлопали в ладоши.

Но что же столь необыкновенное нам удалось сделать? Мы с отцом возвращались с неразрешенной загадкой, Тибор – с тремя мешками образцов; ничего впечатляющего, что имело бы мгновенные последствия…

Сельчане пережили несколько атак Охотников, одиночек и банд; и вот, измученные и обеспокоенные, они радовались возвращению семи воинов и вождя. Едва завидев Панноама, они возликовали: он был воплощением успеха, опорой и защитой нашего деревенского сообщества, и его отлучка всех растревожила. Я шел вслед за отцом, открывавшим наш кортеж, и сознавал, что для меня будет серьезным испытанием наследовать ему, когда придет время.

Мина была мне несказанно рада – она прильнула ко мне, потом потчевала изысканными лакомствами: хлебом с лесными орешками, испеченным на раскаленных камнях, и отваром шиповника. Я поведал ей несколько эпизодов из нашего странствия, она выслушала их, не проронив ни слова; она покачивала головой и едва следила за моим рассказом, с нетерпением ожидая, когда мы уляжемся на циновке и еще раз попробуем сделать ребеночка. После трехнедельного воздержания я охотно на это согласился.

На следующий день Нура совсем иначе слушала мой рассказ: требовала все новых подробностей, живо на них реагировала, спорила, засыпала меня вопросами, возвращалась назад, бросалась вперед и даже выудила из меня сведения, разглашать которые мне было не велено. Если мой рассказ Мине был коротким вымученным монологом, который то и дело прерывался ее потчеванием, то с Нурой у нас вышел бурный диалог, страстный, увлекательный, который растянулся на весь день, а к вечеру мы были измотаны и совсем ошалели от восторга.

Признаюсь, домой я тащился с неохотой, представляя себе, что меня ждет: Мина, ее покорность, тусклый взгляд, вялое томление, этот тоскливый ритуал. Если во время похода я осознал всю пресность своей супружеской жизни, то наша встреча лишь обострила этот недуг.

Я подступил к отцу с просьбой без промедления со мной поговорить.

– Здесь?

– Где хочешь, отец! Лишь бы с глазу на глаз.

Он машинально увлек меня под Липу справедливости. Потемневшие в сумерках окрестные холмы казались притаившимися зверями, готовыми к прыжку. Сизый туман затянул Озеро, над ним клочьями повисли облака. Нарушая тишину, вдали заухал филин.

Я пустился с места в карьер:

– Отец, я хочу взять дочь Тибора второй женой.

Он вытаращил глаза. Озабоченный подъемом воды, он не ожидал, что я заговорю о домашних делах. Он смерил меня снисходительным взглядом, недовольный, что я так некстати отвлекаю его от насущных дел.

– Зачем тебе вторая жена?

– Ты знаешь, отец.

– Я?

– Хотя и не желаешь об этом говорить.

– Не пойму, о чем ты.

– Мина не может родить здорового ребенка.

Враждебность отца исчезла. Плечи его поникли, он обмяк. Я задел больную тему.

– Спасибо, отец, что ты никогда не упрекаешь меня в этом. Но Мама все время придирается к Мине. Она ее ненавидит.

– Я знаю.

– Она поносит ее, и не напрасно: Мина не может дать нам наследника. Что толку, отец, в моем усердии перенять твой опыт, если я не смогу передать его дальше? Что толку нам с тобой достойно возглавлять деревню, если наш род вскоре заглохнет? Дух нашей деревни не одобрил бы этого!

Отец ушел в свои мысли. Я полагал, что он обдумывает мои слова. Потом решился задать мне вопрос:

– А вы с Миной делаете все, что полагается?

– Каждый вечер.

– Хорошо…

– Я стараюсь как могу, Мина беременеет, но ее дети рождаются нежизнеспособными.

Я не моргнув сказал «ее дети» вместо «наши дети», настолько был уверен, что причина их ущербности лишь в ней одной. Отец положил мне руку на колено:

– Я чувствую свою вину, Ноам. Мой выбор оказался неудачным. Я удовольствовался тем, что ее отец был вождем третьей деревни в сторону заходящего солнца, и не убедился в силе их крови. Я рассуждал как вождь, но не как отец.

– Твое рассуждение безупречно. Я не собираюсь оттолкнуть Мину, но хочу лишь взять вторую жену, которая продолжит наш род и даст тебе здоровых внуков.

– Но почему дочь Тибора?

Я молчал, не зная, с чего начать, – Нура обладала множеством достоинств. Пока я подбирал слова, отец продолжил:

– Выбор недурной… Целитель не последний человек в деревне. Этим союзом мы сможем удержать его у нас. Ведь Тибор очень привязан к дочери, да?

– Он ее обожает.

– Отлично.

Полагая, что он одобряет мой выбор, я встал; ноги едва меня держали.

– Так ты согласен?

Панноам властным жестом снова усадил меня:

– Я дам тебе ответ через несколько дней, Ноам.

– Почему?

– Мне нужно подумать.

– Но о чем?

– С Миной я поторопился. Не хочу повторить ошибку.

– Но…

– И еще я опасаюсь многоженства.

– Но твой молочный брат…

– Дандар не в счет, он – исключение. Я ведь разбираю тут, под Липой, тяжбы и составил себе невысокое мнение о домах, в которых много жен. Либо жены объявляют войну мужу, либо муж с ними обращается дурно, либо жены грызутся меж собой, а то еще их грызня сказывается на детях. В гадючьем гнезде и то спокойней.

– Но…

– Нет! Не трать напрасно слов и пощади мои уши. Через несколько дней ты узнаешь мое решение.

Он велел мне молчать. Я повиновался. Сгорая от нетерпения, я искал средства ускорить его приговор.

– Может, ты с ней встретишься?

– С кем?

– С Нурой.

Я не сомневался, что, присмотревшись к ней, оценив ее красоту и живость ее ума, отец быстрее придет к нужному мне решению. Он рассеянно переспросил:

– С Нурой?

– С дочерью Тибора.

Я обомлел. Мне даже в голову не приходило, что он может так мало замечать хорошенькую девушку… Он что, деревянный, что ли? Ведь довольно однажды увидеть Нуру, чтобы запомнить ее навсегда, если не влюбиться без памяти!

Он взглянул на меня с состраданием:

– Незачем. Это никак не повлияет на мое решение. Скоро я тебе его объявлю.

И он вернулся к своим делам.

Этим вечером я уклонился от возни с Миной на нашей супружеской циновке, но маячивший образ Нуры лишил меня сна, и я то ликовал, то отчаивался, не ведая, что меня ждет; в голове моей мельтешили противоречивые мысли, радость и горе непрестанно сменяли друг друга.

Как медленно светало…

Я вскочил на ноги, меня раздирали противоречия. Мне хотелось бежать к Нуре и рассказать ей о своей просьбе, и я с трудом от этого удержался. Нет, сначала должен узнать Тибор: браки зависят от родителей. Но если Панноам откажет, Нура поднимет меня на смех, она ведь бывает жестокой – да, если Панноам откажет, я буду выглядеть пустобрехом, мальчишкой, а не мужчиной, Нура будет меня презирать… Впервые отеческая власть оказалась для меня тяжким грузом – для меня, преданного сына, боготворившего своего отца.

И я, сказавшись занятым, стал избегать встреч с Нурой.

Чтобы оправдать свое криводушие, я взялся рассеянно колоть дрова. Едва солнце начало спускаться, я заметил Тибора с дочерью, которые шли тропинкой неподалеку. Они помахали мне рукой. Я как был с топором в руках, так не раздумывая к ним и бросился.

Они были возбуждены каждый своими находками: Тибор обнаружил еще не изученный им рыжий папоротник, а Нура отыскала бледно-желтые яблочки с чарующим ароматом. Она так и сияла.

Тибор немного отошел, чтобы сорвать под дубом гриб, и я сказал Нуре дрожащим голосом:

– Я вчера говорил с отцом.

Она рассмеялась:

– И как же ты это делаешь? Ты ржешь? Лаешь? Блеешь?

– Не смейся, Нура. Я говорил о тебе.

Она перестала хохотать.

– Обо мне?

– Да.

Она внимательно и напряженно посмотрела на меня:

– И что ты ему сказал?

– Я…

– Да?

Я готов был проболтаться, как вдруг раздался душераздирающий крик. Неудержимо и яростно залаяли собаки. Кроны деревьев скрывали от нас участников отчаянной битвы.

Я вздрогнул. Я мигом почуял, что происходит.

С топором наперевес я бросился на крики.

Когда я выбежал на поляну, я различил вдалеке простертую на земле фигуру отца; вокруг метались собаки, пытаясь защитить его от пятерых Охотников; те были вооружены дубинами и нагрянули, чтобы выкрасть наших муфлонов.

Охотники убивали собак одну за другой и уже подступали к отцу.

– Ко мне! – завопил я. – Ко мне! На помощь!

Я мчался со всех ног. Отовсюду сбегались крестьяне, кто с палкой-копалкой, кто с мотыгой, кто с дубьем, но все мы были далеко и не могли успеть вовремя…

Я стал свидетелем ужасающей сцены.

Охотники, перепрыгивая через собачьи трупы, приближались к моему отцу; он, израненный и истекающий кровью, из последних сил потрясал колом; один Охотник выдернул у него из рук оружие, чтобы прикончить.

– Нет! – взревел я.

Кол уже падал на моего отца, и тут откуда-то выдвинулась громада, толкнула Охотника и ударом топора отсекла ему голову. Четверо его сообщников обернулись и увидели великана. Они непроизвольно заняли атакующую позицию, но великан быстро расправился и с ними.

Пять трупов!

Пять взмахов топора и пять трупов…

Великан увидел, что мы приближаемся, и длинными прыжками, едва касаясь земли, удрал в лес.

Я подбежал к отцу первым; он лежал, истекая кровью среди мертвых врагов и собак. Отец сжимал колено, скорчившись от боли, не мог выговорить ни слова и еле дышал, с остекленевшим взором уйдя в свое страдание. Я наклонился к нему, запыхавшаяся и обезумевшая Мама тоже подскочила к нам и рухнула на землю:

– Панноам!

Она опустила глаза и взвыла: искореженная ударом дубины, ступня отца была сломана, а голень раздроблена. Бедро было вывихнуто.

Отец закрыл глаза. Голова его скатилась набок. Он с трудом выдохнул воздух.

Мама потрясла его за плечи:

– Он умер…

Я пошатнулся, едва не теряя сознание.

Запыхавшиеся сельчане окружили нас. Тибор сел на корточки, пощупал запястье отца, наклонился к его носу, приложил ухо к груди.

– Он не умер.

Мама с трудом выговорила:

– Но сейчас умрет?

– От потери крови или заражения, из-за раны.

Мама в отчаянии повторяла:

– Панноам сейчас умрет!

Тибор схватил ее за руку:

– Умрет, если я не отрежу ему ногу.

– Что?

– Ты согласна?

– Да.

Тибор повернулся ко мне:

– А ты, Ноам?

Я ответил согласием, как и моя мать. Тибор мигом отодрал один из своих огромных карманов, стянул тканью отцову ногу выше колена, чтобы остановить кровь, поискал глазами Нуру. Белее мрамора, она стояла у него за спиной и неотрывно следила за его действиями; он ей сказал:

– Сейчас мы его прооперируем.

Я поднял голову, и мне показалось, что вдали мелькнул силуэт великана. Кто это был? Кто спас моего отца? Почему один из Охотников пощадил Озерного жителя? И почему этот исполин избегал всех – и нас, и себе подобных?

Почувствовал ли он мой взгляд? Он исчез.

* * *

Мы осторожно положили тело на каменный стол, устроенный Тибором в глубине его жилища. Отец уже не реагировал на происходящее, но дышал.

Тибор обернулся к сельчанам, сгрудившимся в доме и за его дверями:

– Панноам потерял сознание. Когда я начну резать, боль разбудит его. Мне нужны четыре человека, чтобы удерживать его, если он будет биться.

Четверо выступили вперед.

– Пусть остальные уйдут!

Я попросил сестер увести мать. Комната опустела.

Тибор скомандовал:

– По одному на каждую руку и ногу. Кто со стороны раненой ноги, пусть держит бедро, выше колена.

Все выполнили его указания.

Тибор взял меня за руку, отвел к деревянному сундуку, сел на корточки и шепнул мне на ухо:

– Поручаю тебе важное дело, Ноам. Постарайся, чтобы он проглотил напиток, в котором ты растворишь этот порошок.

Он показал мне флакон, который я узнал.

– Это порошок, который ты употребляешь иногда по вечерам? Заступничество?

– Да.

– И который ты запрещал пробовать мне?

– Запрещал для твоего блага.

– Для моего блага? И просишь, чтобы я скормил его отцу?

Я непроизвольно повысил голос. Он велел говорить тише.

– Видишь ли, Ноам. Порошок, конечно, приносит облегчение, но ты уже не сможешь без него обходиться.

– Даже усилием воли?

– Порошок разъедает твою волю. Он навязывает тебе необходимость принимать его снова и снова. Ты хочешь считать себя его хозяином, но становишься его слугой. Остерегайся этой ловушки, в которую я попал много лет тому назад.

– А мой отец?

– Одна доза не приведет к зависимости. К тому же у нас нет выбора.

– Что это?

– Конопля[6].

Он схватил коробочку с коричневым порошком:

– А здесь мак. Ты набьешь его в мокрую тряпицу и, как только отец застонет, приложишь к носу. Но не задуши его. Ясно?

На лбу у него выступил пот. Он резко обернулся к Нуре:

– А ты помнишь свою обязанность? Что ты делала для своих братьев… Ты подаешь мне инструменты и держишь их в воздухе, пока я ими не работаю, и никуда их не кладешь. Ясно?

Нура кивнула, уже сосредоточившись на своей роли.

Я почти ничего не запомнил о ходе операции, потому что то и дело, чувствуя, как подступает дурнота, я отворачивался.

Едва блестящий каменный инструмент вторгся в живую плоть, отец пришел в сознание. Он взревел. Четверым мужчинам едва хватило сил удержать его на столе. Маковые примочки принесли ему лишь временное облегчение, а Тибор так долго разрезал сухожилия, рассекал мускулы, шлифовал осколок кости и зашивал рану, что отец снова закричал от нестерпимой боли.

Мама то и дело вбегала в дом, думая, что отец испускает последний крик, и всякий раз Нура спокойно и властно останавливала ее, успокаивала и выпроваживала.

Закончив операцию, Тибор обработал шов мазью и наложил травы, чтобы предупредить воспаление и ускорить рубцевание.

– Готово! Оставьте его здесь под моей опекой. Я буду облегчать обострения.

Мы выходили из дома целителя, покачиваясь от усталости; Нура, как всегда подтянутая и уверенная, хоть и утомленная, подносила каждому кружку воды. Когда она поила меня, в ее глазах вспыхнул вопрос: так что же я сказал о ней моему отцу?

Я был настолько измучен, что пообещал ответить ей позже. Она опустила голову и вернулась помогать Тибору.

Отец был в сознании, и Тибор применял обезболивающие средства с осторожностью: в высоких дозах ивовая кора язвила стенки желудка и мешала рубцеванию.

Панноам пролежал у Тибора неделю. Мы с матерью и сестрами навещали его каждый день. Нура неотлучно дежурила у его изголовья, проявляя поразительное терпение.

По мере того как отец приходил в себя, языки развязывались. Первое время люди помалкивали, но теперь стали вспоминать о загадочном великане-спасителе. Сельчане расспрашивали друг друга, но никто его не знал. Кто-то утверждал, что прежде замечал его вдалеке; старики уверяли, что он с незапамятных времен бродил по окрестностям, его видели годы и даже десятки лет тому назад. Тайна множит домыслы, и одни говорили, что это Бог холмов пришел на помощь доброму человеку; другие не сомневались, что это Дух деревни явился ее защитить; моим сестрам казалось, что это предыдущий вождь, наш дед Каддур, вернулся для спасения своего потомства. Но даром что великан занимал наши умы, никто не торопился на его розыски, и даже я; мы верили, что он утрачивает человеческий облик, едва отпадает нужда вмешиваться в наши дела.

Мой отец привязался к Нуре. Он искал ее глазами, когда ему было плохо, когда хотел есть или пить, и благодарил, когда она за ним ухаживала.

– Как жаль, что Нура не интересуется растениями! – вздыхал Тибор. – Она лучше меня ухаживает за больным. У нее довольно и хладнокровия, и выносливости, и преданности делу, и приветливости, столь необходимых для успешного восстановления.

Отца перестало лихорадить, хотя боли его не отпускали; однажды он приподнялся на постели.

– Я тебе помогу, – сказал Тибор.

– У меня уже есть прекрасная помощница – твоя дочь.

Мы с Нурой переглянулись.

– Я о другой помощи, – продолжал Тибор. – Я заметил такое приспособление у целителя в одной дальней деревне. Можно обтесать оленью кость по размеру твоей утраченной голени, прикрепить к бедру кожаными ремнями, и ты сможешь на нее опираться. Бегать ты не сможешь, будешь ходить, да и то с трудом, но на ногах удержишься. Как ты на это смотришь?

– Я доверяю тебе и последую твоему совету. Ты меня спас.

– Спасибо на добром слове. Посоветуюсь с лучшими резчиками насчет твоей новой ноги. Нет ничего прочнее, чем оленья голень.

Отец вернулся в дом. Тибор велел Нуре приходить к нам, чтобы менять повязки и чистить рану, и мои родители были этому очень рады. Хоть матушка моя и умела заботиться о детях, но Нуриного опыта у нее не было; та годами наблюдала, как отец выхаживает больных и раненых, умела с ними быть и мягкой, и строгой. Я восхищенно наблюдал, как она покоряет моих родичей.

– Отец, кто был тот великан?

– Какой великан?

– Который перебил Охотников и спас тебя.

– Я тогда потерял сознание.

Я пересказал ему загадочную историю его спасения. Он угрюмо отвернулся:

– А ты уверен?

– Вся деревня подтвердит мою правоту.

– А что люди говорят?

– Что это Бог холмов. Или Дух нашей деревни.

– Что ж, возможно…

– Или Каддур, твой отец.

Его глаза сверкнули гневом.

– При чем тут Каддур?

– Не знаю. Почему бы и нет… Его призрак сошел на землю помочь тебе.

– Неужели? А что еще говорят?

– Хм… больше ничего.

Отец пожал плечами. Всякий раз, как я заговаривал о великане, он хмуро умолкал. Или самолюбие страдало оттого, что кто-то его спас, будь то Бог, Демон, Дух или призрак? А когда я спрашивал напрямую, он раздраженно твердил:

– Меня спас Тибор.

Потом добавлял:

– И его дочь.

Я ликовал. Обстоятельства складывались в пользу моего замысла. Отец поправлялся, и я начинал верить в будущее. Он наверняка согласится дать мне Нуру второй женой.

Все это время я едва удерживался от вопроса: «Ну так что?» Но терпел, чтобы не досаждать ему.

Как-то поутру принесли выточенную оленью кость. Тибор закрепил ее под коленом, и отец попытался встать. Нура его терпеливо поддерживала и подбадривала, такая маленькая и тоненькая рядом с ним, но готовая подхватить его, если он покачнется, и поднять, если упадет. Нура сгибалась, но не ломалась, подобно тростнику в непогоду. Этот образ меня потряс: моя любимая спасала главного человека моей жизни. На глаза мне навернулись слезы. Как мне повезло знать этих двоих! И какое счастье, что они ценят друг друга! Будущее засияло радужными красками.

Когда занятие окончилось, Нура напоила отца.

– Отец, нам надо поговорить.

– О чем?

– О Нуре.

Нура вскинула голову, будто ужаленная.

Панноам поднял глаза и спокойно на меня посмотрел:

– Ты прав, пора поговорить. Я принял решение.

Я задрожал в ожидании неминуемого счастья.

– Я женюсь на Нуре, – объявил отец. – Она будет моей второй женой.

2

На меня уставился медведь.

Громадный бурый медведь в два раза выше меня, в три раза шире и в пять раз зловоннее. Его блестящий кожистый нос подергивался, пытаясь меня распознать. Он замер в нерешительности. Как ему быть? Кто перед ним? Враг? Друг? Если он опустит на меня лапу, мне конец.

Я в ужасе съежился. Меня прошиб холодный пот, во рту пересохло. Мне хотелось зарыться в землю. Меня убивала его близость, я ощущал его теплое дыхание, его враждебность, его пульсирующую мощь, укутанную меховой шубой. Черные бусины глаз, близко посаженных по сторонам длинной морды, запрещали мне шевелиться. Широко расставленные уши, прислушиваясь ко мне, подрагивали.

У меня перехватило дыхание; по рукам и ногам пробегала мелкая дрожь – значит я был еще жив.

Медведь распахнул пасть, на удивление нежно-розовую; челюсти – два ряда отменных зубов, острых клыков и добротных коренных; зверь испустил пронзительный рев. Но, как ни странно, этот рев не был ни злобным, ни грозным; он был сродни зевку и выражал, скорее всего, разочарование.

Медведь презрительно отвернулся, мягко опустился на четвереньки и, будто меня нет, побрел вразвалку своей дорогой. Но на краю поляны обернулся и вопросительно на меня посмотрел: «Ну что, идем?»

Плоский медвежий череп недвусмысленно давал понять, что с его хозяином не может быть торговли: либо подчиняешься, либо пощады не жди.

И я пошел за ним на почтительном расстоянии.

Убедившись, что я не своевольничаю и послушно за ним тащусь, он будто забыл про меня.

На берегу реки он напился воды, окунул голову, поморщился, почмокал, чихнул, плюнул и мечтательно уставился на бегущую воду. Вдруг его левая лапа вытянулась вперед, ткнулась в волну и махом извлекла из нее поддетого когтем вертлявого лосося, чешуя которого переливалась всеми цветами радуги. Кто бы подумал, что этот увалень проявит такое проворство? Медведь подбросил рыбину в воздух, проследил, как она взвилась над ним штопором, и поймал разинутой пастью. В три жевка размолол добычу и отправил в свое необъятное брюхо.

Насытившись, он пошел по мшистой тропинке вдоль берега, взобрался на груду камней и пропал из виду.

Что делать? Я растерялся. Я мог удрать, броситься в реку, улизнуть вплавь.

Вместо этого я медленно и опасливо карабкался по камням вслед за вожатым; на вершине я увидел под ногами меж камней круглую дыру.

И не поверил глазам… Там, съежившись, лежала узница, худенькая обнаженная женщина с тонкими запястьями и лодыжками, ее светлые волосы водопадом струились по плечам, спине и груди. Медведь подступил к ней. Она встрепенулась, нежно на него взглянула, улыбнулась, раскинулась вальяжно, протянула руки, чтобы обнять косматую голову и прильнула губами к медвежьей пасти. Они слились в долгом поцелуе.

Объятия их были чувственными и похотливыми, потом медведь накрыл своей тушей хрупкую фигурку, а женщина не только терпела его, но и приглашала продолжать соитие. Они спарились.

Я с гадливостью отвернулся, не желая видеть их совокупления, когда сбоку от меня взвыла собака. Я крутанулся, чтобы заставить ее молчать, из-под ног выскочил камень, я пошатнулся… и проснулся.

Я был у себя дома.

За стеной скулила собака.

Рядом спала Мина.

Ночь.

Я сел. Что значил этот медведь?

Озадаченный, я снова улегся, думая о последнем эпизоде сна.

В то время мы придавали снам большое значение. Они служили для человека вместилищем непостижимого. Во сне нам являлись Боги, Духи, Демоны и Мертвецы. Днем между ними и нами стояла незыблемая преграда, а ночь распахивала двери, и в них устремлялись духовные сущности. Уши, рот, веки и ноздри – все эти окна отворялись, и начиналось движение внутрь. Каждое сновидение связывало нас с миром, с силами Природы, с Душами. Сны раздвигали наши границы. Солнце ограничивало нас, а ночь открывала нам необъятное.

Во время нашей встречи медведь относился ко мне дружелюбно, советовал следовать за ним, показал, какие наслаждения меня ожидают: лакомства, любовь молодой женщины. Какой же урок мне следует извлечь?

Утром я проглотил кашу, сваренную Миной. Глаза ее сверкали, она приплясывала, посмеивалась, напевала. Уже несколько дней она была по-детски оживлена, а я делал вид, что не замечаю. Она старалась поймать мой взгляд, завладеть моим вниманием. Разве она не понимала, как раздражает меня? Она была частью моего прошлого, но не настоящего. С тех пор как меня покорила Нура, я едва терпел Мину, видел заурядность ее форм, невзрачность ее удивленного личика, никчемность ее разговоров, тусклость ее ума. Теперь, когда я лишился надежды получить вторую жену, первая приводила меня в отчаяние.

Первая и единственная…

Я торопливо вышел из дома.

– Ноам, я должна тебе кое-что сказать, – крикнула она от дверей.

– Потом!

Мысли Мины интересовали меня меньше всего на свете. Озабоченный разгадкой сна, я хотел отыскать Тибора на лесной тропе, где он нередко собирал травы.

Утреннее небо было усеяно мирными легкими розово-голубыми облачками, а лес стоял плотной темно-зеленой стеной. Запахи, свет и птичье пение – все лениво пробуждалось ото сна. Даже река будто не спешила набирать ход.

Из ежевичника вышел целитель, облаченный в свой необъятный плащ со множеством карманов, и тут же помрачнел, завидев меня: