Дочь священника

Джордж Оруэлл

Дочь священника

George Orwell

A Clergyman's Daughter

© АРДИС, перевод

Глава I

§ I

Когда будильник на комоде взорвался, как ужасная маленькая бомба из колокольного металла, Дороти, вырванная из глубин какого-то запутанного, тревожного сна, проснулась и, перевернувшись на спину, уставилась в темноту с чувством усталости во всем теле.

Будильник продолжал издавать ноющий, высокочастотный шум, который продолжался бы минут пять или около того, если его не остановить. У Дороти ныло всё тело, с головы до пят, и коварная, презренная жалость к себе, которая обычно охватывала ее, когда приходилось вставать утром, заставила спрятать голову под простыни и попытаться заглушить ненавистный шум.

Она, однако, не поддалась усталости, и, как всегда, стала резко увещевать себя уговорами во множественном числе второго лица. Давайте, Дороти, вставайте! Пожалуйста, не спите! Притча 6:9.[1] Потом она вспомнила, что, если шум продолжится, он разбудит отца, и торопливым движением выскочила из постели, схватила будильник с комода и выключила его. Будильник стоял на комоде именно для того, чтобы ей пришлось встать с кровати, дабы его выключить. Все ещё в темноте, она опустилась на колени у своей постели и произнесла «Отче Наш», однако довольно рассеянно, потому что ногам было очень холодно.

Была всего половина шестого, довольно прохладно для августовского утра. Дороти (ее звали Дороти Хэйр, и была она единственным ребёнком преподобного Чарльза Хэйра, пастора прихода Св. Этельстана, в Найп-Хилле, графство Саффолк) надела свой старенький байковый халат и стала на ощупь спускаться по лестнице.

Пахло пыльной утренней прохладой, влажной штукатуркой и жареными остатками вчерашнего ужина. С обеих сторон коридора на втором этаже доносился нестройный храп отца и Эллен, единственной служанки для всей работы по дому. Осторожно – поскольку кухонный стол имел неприятную особенность выпирать в темноте и бить по бедру – Дороти нащупала путь на кухню, зажгла свечу на камине, и, все ещё изнывая от усталости, опустилась на колени и стала разгребать пепел.

Разжечь очаг на кухне было чудовищно сложно. Из-за изогнутого дымохода постоянно не хватало тяги, так что огню, прежде чем разгореться, нужен был стакан керосина, совсем как пьянице с утра глоток джина.

Чтобы подогреть отцу воду для бритья, Дороти поставила чайник, затем пошла наверх и начала готовить себе ванную. Эллен все ещё храпела тяжелым молодецким храпом.

Она была хорошей работящей служанкой, когда бодрствовала, но при этом одной из тех девчонок, кого сам дьявол и все его ангелы не смогли бы поднять с кровати раньше семи утра.

Дороти наполняла ванную очень медленно – всплески всегда будили ее отца, если она включала кран слишком сильно – и постояла минуту, расценивая неприглядно тусклый резервуар с водой. Мурашки побежали у нее по телу. Ненавидела она эти холодные ванны; потому и придумала для себя такое правило, что будет принимать только холодные ванны, с апреля по ноябрь.

Опуская нерешительную руку в воду – а было ужасно холодно – она подгоняла себя обычными своими увещеваниями. Давайте, Дороти! Вперёд! Пожалуйста, не трусьте! Затем она решительно встала в ванную, села, и позволила ледяному поясу воды заскользить вверх по ее телу, и охватить ее всю, оставив лишь волосы, собранные и заколотые на затылке. Еще миг – и она вынырнула на поверхность, задыхаясь и извиваясь, и, не успев толком перехватить дыхание, вспомнила о своём «памятном листке», который она держала в кармане халата и собиралась прочитать. Перегнувшись через борт ванной, Дороти потянулась за листком и, по пояс в ледяной воде, при свете свечи на стуле, стала просматривать свой «памятный список».

Он гласил:

7.00 СП

Миссис Т малыш? Навестить

Завтрак. Бекон. Обязательно попросить у отца денег. (П)

Спросить Эллен что для кух. тоника отца NB.[2] спросить что для занавесок у Солпайп.

Навестить Миссис П вырезка из Дэйли М чай Ангелика от ревматизма Миссис Л пластырь от мозолей

12.00 Репетиция Карл I. NB. Заказать полфунта клея 1 ведро алюминиевой краски.

Обед [зачеркнуто] официальный ланч…?

Разнести приходской Вестник NB. Миссис Ф задолжала 3ш.6п.

16:30 – Чай для С. Матерей, не забыть ткань на окна 21/2 ярда

Цветы для церкви NB. 1 банка полироли

Ужин. Омлет.

Напечатать отцовскую проповедь, что насчет новой ленты печатной машинки?

NB. прополоть горох вьюнок ужасный.

Дороти выбралась из ванной и стала вытираться полотенцем размером чуть больше столовой салфетки – в приходе никогда не могли позволить себе полотенца приличного размера. Волосы ее распустились и упали на плечи двумя тяжелыми каскадами. У нее были густые, прекрасные, чрезвычайно светлые волосы, и, возможно, совсем неплохо, что отец запретил ей постричься, так как волосы были ее единственной привлекательной чертой. Что до остального, то она была девушкой среднего роста, довольно худой, но сильной и стройной, а вот лицом она не вышла – худое, белёсое, неприметного типа, с белёсыми глазами и слегка длинноватым носом – лицо было её слабым местом. Если присмотреться, можно было разглядеть морщинки вокруг глаз, да и рот, в спокойном состоянии, выдавал усталость. Определенно, у нее пока ещё не лицо старой девы, но очевидно приближение к таковому через каких-нибудь несколько лет. Тем не менее, посторонние часто давали ей меньше ее настоящего возраста (было ей около двадцати восьми) из-за выражения почти детской серьезности в глазах. Левое предплечье – все в красных отметинах, походивших на укусы насекомых.

Дороти снова надела ночную рубашку и почистила зубы – конечно, просто водой: лучше не использовать зубную пасту до Святого Причастия. В конце концов, либо постишься, либо нет. Римские католики совершенно правы, и… тут она внезапно запнулась и остановилась. Дороти отложила зубную щетку. Приступ страшной боли, острой, физической боли, пронзил ее всю изнутри.

Она вспомнила, стой отвратительной резкостью, с какой вдруг вспоминают первый раз о чем-то неприятном только что проснувшись, счёт от Каргилла, мясника, которому задолжали за семь месяцев. Этот ужасный счёт (должно быть, девятнадцать или даже двадцать фунтов, и не было даже самой отдаленной надежды оплатить его) был одним из главных мучений в ее жизни. Каждый час дня и ночи он поджидал ее в закоулках совести, готовый выпрыгнуть на неё, довести до агонии. А с ним вспомнились размеры других счетов, поменьше, складывавшихся в сумму, о которой она боялась даже думать.

Почти непроизвольно Дороти начала молиться, «Прошу тебя, Господи, не дай Каргиллу отправить этот счёт сегодня снова!» Однако в следующий момент она решила, что эта молитва искусительная и богохульная, и попросила за нее прощения. В надежде выбросить этот счёт из головы она надела халат и побежала вниз на кухню.

Очаг, как обычно, потух. Дороти переложила его, запачкав руки угольной пылью, заново сбрызнула керосином и, пока закипал чайник, беспокойно заходила по кухне.

Отец требовал, чтобы вода для бритья была готова в четверть седьмого. Уже через семь минут Дороти принесла воду наверх и постучала в отцовскую дверь.

– Входи, входи! – раздался глухой раздраженный голос.

Наглухо занавешенная шторами комната была душной, с застоявшимся мужским запахом. Свеча на тумбочке у кровати зажжена, и Пастор, лежа на боку, смотрел на золотые часы, только что вытащенные из-под подушки. Волосы у него были белые и густые как чертополох. Одним ярким чёрным глазом он раздраженно взглянул через плечо на Дороти.

– Доброе утро, папа.

– Чего мне действительно хотелось бы, Дороти, – неразборчиво заговорил пастор (голос его всегда звучал по-старчески глухо, пока он не надел вставные зубы) – так это, чтобы ты приложила какое-то усилие, и вытаскивала по утрам Эллен из кровати. Или уж сама становись пунктуальней.

– Простите, отец. Огонь на кухне уже разожжен.

– Очень хорошо. Поставь воду на тумбочку. Поставь же её и раздвинь шторы!

Было уже светло, но утро выдалось серым и облачным. Дороти поспешила в свою комнату, где оделась с быстротой молнии; она считала необходимым проделывать это по утрам шесть раз из семи. В её комнате было лишь крошечное квадратное зеркальце, но и им Дороти не воспользовалась. Она лишь повесила на шею золотой крест – простой золотой крест, без распятия, пожалуйста! – закрутила волосы в узел на затылке, воткнула в него несколько шпилек, довольно хаотично, и натянула на себя одежду: серый свитер, вытершуюся твидовую куртку и юбку, чулки, не очень-то подходившие к куртке и юбке, и сильно изношенные коричневые туфли. Все это заняло около трех минут. Перед церковью нужно было ещё убраться в столовой и в отцовском кабинете, не говоря уж о молитвах, которые необходимо произнести перед Святым Причастием, – а это занимало у нее не менее двадцати минут.

Когда Дороти выкатила велосипед через главные ворота, утренняя облачность не рассеялась и трава была влажной от обильной росы. Сквозь окружавший пригорок туман, как тяжелый свинцовый сфинкс, смутно вырисовывалась Церковь Св. Этельстана.[3] Ее единственный колокол гудел похоронным звоном – бу-ум, бу-ум, бу-ум! Сейчас активно использовался только один из колоколов, остальные семь ещё раньше были сняты со своих мест и уже три года как молчаливо лежали, продавливая своим весом пол колокольни. Из тумана в низине неподалеку доносилось оскорбляющее слух бренчание колокола Римско-католической церкви – отвратительной дешевой жестянки, которую Пастор церкви Св. Этельстана имел обыкновение сравнивать с возвещающим о трапезе колокольчиком.

Дороти взобралась на велосипед и, налегая на руль, быстро поехала вверх по холму. От утреннего холода переносица ее тонкого носа порозовела. Над головой посвистывала невидимая из-за сильной облачности красноножка. Ранним утром вознесётся к Тебе моя песня! Дороти прислонила велосипед к воротам ограды у входа рядом с кладбищем и, обнаружив, что руки её все ещё серы от угольной пыли, опустилась на колени и оттерла их дочиста высокой влажной травой, что росла между могилами. Тут перестал звонить церковный колокол, и Дороти вскочила и поспешно вошла в церковь как раз в тот момент, когда пономарь Проггет, в ветхой сутане и огромных рабочих ботинках, заковылял по проходу, чтобы занять место у бокового алтаря.

Церковь была очень холодной, с запахом свечного воска и застарелой пыли. Огромная, она была слишком большой для этого прихода, разорительной и более чем наполовину пустой. Три узких островка скамей растянулись лишь до середины главного нефа, а за ними – огромное пространство каменного пола, где лишь несколькими надписями отмечены места древних захоронений. Крыша над алтарем явно просела, а два фрагмента изъеденной балки рядом с коробкой для пожертвований без лишних слов доказывали, что произошло это из-за злейшего врага христианского мира жука-древоточца. Бледный свет фильтровали тусклые стекла окон. Через открытую южную дверь виднелся чахлый кипарис и посеревшие без солнца, слегка покачивающиеся ветви липы.

Как повелось, здесь была только одна прихожанка, престарелая мисс Мэйфилл из Грандж. Посещаемость в день Святого Причастия такая плохая, что Пастор не мог даже нанять прислуживать мальчиков, разве что для Воскресной утренней службы, когда мальчикам хотелось покрасоваться перед прихожанами в рясах и стихарях. Дороти прошла в ряд за мисс Мэйфилл и, каясь за вчерашние грехи, отодвинула подушечку и опустилась на колени прямо на каменный пол. Началась служба. Пастор, в сутане и полотняном стихаре, повторял молитву заученно быстро, но на удивление нескладно, хотя и ясно было, что зубы на месте. Его привередливое, старое лицо, бледное, как серебряная монета, хранило выражение отчужденности и даже презрения. «Да, это подлинное причастие», – казалось, говорил он, – «и моя обязанность донести его до вас. Но не забывайте, что я священник, а не ваш друг. И как человек, я вас ненавижу и презираю». Проггет, пономарь прихода, сорокалетний мужчина с вьющимися седыми волосами и беспокойным красным лицом, с видом непонимания, но благоговения, терпеливо стоял рядом, возясь с маленьким колокольчиком, затерявшимся в его огромных красных руках.

Дороти прижала пальцы к глазам. Ей так и не удалось собраться с мыслями: и право, беспокойство из-за этого счета от Каргилла не оставляло её в покое. Молитвы, которые она знала наизусть, текли бездумно в ее голове. Стоило ей поднять глаза, как взгляд начал переходить с одного на другое. Сначала она посмотрела наверх, на безглавых ангелов у крыши, на чьих шеях сохранились следы пил солдат-пуритан. Потом взгляд ее вернулся назад, к черной шляпке в стиле «свиной пирожок» на мисс Мэйфилл, и к ее подрагивающим черным серьгам. Мисс Мэйфилл носила длинное слежавшееся черное пальто с маленьким, засаленного вида каракулевым воротничком, то самое пальто, которое всегда было на мисс Мэйфилл с тех пор, как Дороти её узнала. Пальто было из какого-то особенного материала, напоминавшего шелковый муар, но гораздо грубее, с черным рубчиком, образующим недоступный пониманию узор. Возможно даже, что сшито оно было не из чего иного, как из пресловуто-легендарного черного бамбазина.[4]

Мисс Мэйфилл была очень старой, такой старой, что никто и не помнил ее иначе, как старухой. Она источала слабый запах, некий бесплотный запах, в котором можно было распознать одеколон, шарики от моли и лёгкий аромат джина.

Из отворота куртки Дороти вытащила длинную булавку со стеклянной головкой и незаметно, под прикрытием спины мисс Мэйфилл, вонзила острие себе в предплечье. Плоть содрогнулась. Дороти взяла себе за правило, стоило ей только поймать себя на отвлеченности мысли во время молитвы, сильно, до крови, прокалывать себе руку. Такова была выбранная ею самой форма самодисциплины, её защита от непочтительных, кощунственных мыслей.

С булавкой наготове ей удалось продержаться несколько минут, сосредоточившись на молитве. Отец неодобрительно скосил тёмный глаз на мисс Мэйфилл, которая крестилась в паузах, – такую практику он не одобрял. На улице защебетал скворец. Дороти вдруг с ужасом обнаружила, что не без тщеславия поглядывает на складки отцовского стихаря, который сама ему сшила два года назад. Стиснув зубы, она вогнала булавку в руку на одну восьмую дюйма.

Опять встали на колени. Шла общая исповедь. Дороти опять подумала о глазах. Увы! Они вновь блуждали и остановились теперь на витраже справа, выполненном по проекту Сэра Уарда Туки в 1851 году, изображавшем святого Этельстана, которого у небесных врат приветствовал Габриэль со свитой ангелов, удивительно похожих друг на друга, и принц-консорт. И вновь острие булавки вонзилось в другое место на ее руке. Дороти стала старательно размышлять над каждой фразой молитвы и таким образом вернула своим мыслям надлежащий ход. Но даже после этого чуть было не пришлось воспользоваться булавкой еще раз: когда Проггет в середине фразы «И тогда со всеми ангелами и архангелами» звякнул колокольчиком, её, как обычно, посетило ужасное желание расхохотаться в этом месте. А всё из-за той истории, что однажды рассказал ей отец. Истории о том, что когда он был маленьким мальчиком и прислуживал священнику у алтаря, на колокольчике в том приходе был прикручивающийся язычок, который раскрутился, и поэтому священник тогда проговорил: «И тогда со всеми ангелами и архангелами, и со всеми силами небесными, мы восхваляем славное имя Твоё, славим навеки и говорим… ну вкрути же его, тупица, вкрути!»

Когда Пастор закончил освящение, мисс Мэйфилл очень медленно, с большим трудом начала подниматься на ноги. Она напоминала некое существо, составленное из разрозненных деревяшек, которое теперь пытается собраться воедино, испуская при каждом движении запах шариков от моли. При этом раздавался какой-то скрипучий звук, вероятно, от её корсета, но походил он на звук, который издают кости, когда трутся одна о другую. Можно было подумать, что под черным пальто скрывается один лишь сухой скелет.

Дороти немного задержалась на месте. Мисс Мэйфилл продвигалась к алтарю медленными, нетвердыми шажками. Она едва могла идти, но предложи ей сейчас помощь, она отвергла бы ее с горькой обидой. На ее древнем, бескровном лице рот казался на удивление большим, расслабленным и влажным. Отвисшая с возрастом нижняя губа слюняво выдвинулась вперед, обнажая полоску десны и ряд вставных зубов, желтых, как клавиши старого фортепиано. На верхней губе – бахрома тёмных влажных волос. Рот неаппетитный – явно не захотелось бы смотреть, как им пьют с тобой из одной чашки. Внезапно, спонтанно, словно здесь распорядился сам дьявол, у Дороти сорвались с языка слова молитвы: «О Господи, не дай мне испить из чаши после мисс Мэйфилл».

В следующий же миг она с ужасом осознала значение сказанного и пожалела, что не откусила себе язык вместо того, чтобы допустить такое богохульство на ступенях алтаря. Вновь вытащила она булавку из отворота куртки и с такой силой воткнула в руку, что ей понадобилось большое усилие, чтобы подавить крик боли. Затем она встала к алтарю и покорно опустилась на колени слева от мисс Мэйфилл – таким образом ей точно придется пить из чаши после последней.

Коленопреклоненная, с опущенной головой и крепко сжатыми руками, пока отец не подошел к ней с водой, Дороти начала молить о прощении. Но течение её мысли прервалось. Неожиданно попытка молиться оказалась бесполезной. Губы двигались, но в словах, что она произносила, не было ни смысла, ни значения. Она слышала шаркающие шаги Проггета и ясный низкий голос отца, бубнящего «Возьми и съешь»; она видела под своими коленями полосу протершегося красного ковра, чувствовала запах одеколона и нафталиновых шариков, но о плоти и крови Христовой, о самой цели, которая привела ее сюда, она, казалось, лишилась способности размышлять. Мертвящая пустота окутала ее сознание. Дороти показалось, что она просто не может молиться. Она сделала над собой усилие, собралась с мыслями, произнесла механически начальные фразы молитвы… но все бесполезно, бессмысленно – ничего, лишь пустая скорлупа слов. Отец держал перед ней воду в мясистой старческой руке. Он держал ее большим и указательным пальцами, брезгливо, как что-то неприятное, будто то была ложка с лекарством. Взгляд его был направлен на мисс Мэйфилл, которая при движении складывалась как гусеница-землемер, еще и издавала скрип, и крестилась при этом столь усердно, что можно было подумать, будто она примеряется, как уложить декоративный кант на пальто спереди. Несколько секунд Дороти не решалась брать воду. Но не взять – не осмелилась. Гораздо лучше было бы отойти от алтаря, чем причащаться с такой смутой в душе.

И вдруг случилось так, что взгляд ее скользнул в сторону, вдоль прохода, и дальше, через открытую дверь южного входа. Мимолетное копье солнечного света пронзило облака. Оно ударило вниз, через листья липы, и хоровод листьев у входа блеснул прозрачным, невиданным зеленым цветом, зеленее чем нефрит или изумруд, или воды Атлантики. Словно некий драгоценный камень вспыхнул на миг невероятным блеском, залил весь проход зеленым светом, а потом потускнел. Радость наполнила сердце Дороти. Эта вспышка живого цвета, неподвластным логическому осмыслению путём, вернула Дороти её душевный покой, её любовь к Богу, её силу боготворить. Почему-то после этой зелени листьев, к ней вернулась способность молиться. «О вся зелень на земле, будь благословенна!»[5] Она начала горячо молиться, с радостью и благодарностью. Облатка растаяла у неё на языке. Дороти приняла чашу из рук отца и без отвращения, даже с удвоенной радостью от этого небольшого самоуничижения, ощутила на её серебряном ободке след губ мисс Мэйфилл.

§ II

Церковь святого Этельстана стояла на самой высокой точке Найп-Хилла, так что если подняться на колокольню, можно было разглядеть земли миль на десять вокруг. Смотреть особенно не на что – только низкий, немного холмистый пейзаж Восточной Англии, невыносимо унылый летом, а зимой оживающий благодаря повторяющемуся узору разросшихся вязов, оголенных и веерообразных, на фоне свинцового неба.

Прямо под вами лежал городок, с главной улицей, бегущей с востока на запад и неравно разделяющей его на две части. Южная часть городка была древней, сельскохозяйственной, и пользовалась уважением. В северной же части находились строения рафинадной фабрики сахарной свёклы Блифила-Гордона, а вокруг них и на подступах, тут и там, были разбросаны беспорядочными рядами уродливые коттеджи из желтого кирпича, в которых проживали в основном работники предприятия. Среди фабричных рабочих, составлявших более половины двухтысячного населения городка, были приезжие и деревенщина, и при этом почти все до единого безбожники.

Двумя главными стержнями, или центрами, вокруг которых вращалась общественная жизнь городка, был Клуб консерваторов Найп-Хилла (имеющий полную лицензию), из эркерного окна которого в любое время после открытия бара видны были лоснящиеся, розовые лица местной элиты, выглядывавшие оттуда словно толстые золотые рыбки из-за стеклянной панели аквариума, и, немного дальше по главной улице, «Йе Олдэ Ти Шоппе», старая чайная – главное заведение для рандеву местных дам.

Не прийти в «Йе Олдэ Ти Шоппе» каждое утро с десяти до одиннадцати, чтобы выпить свой «утренний кофе» и провести полчаса или около того в этом гармоничном щебетании представителей высшего общества среднего класса («Моя дорогая, у него было девять пик на туза и даму, и он ни разу не пошёл с козыря, если позволите. Что? Моя дорогая, вы же не хотите сказать, что снова оплатите мой кофе? О, моя дорогая, как же это мило! Но завтра я прямо-таки настаиваю: обязательно заплачу за вас. Ах, вы только посмотрите как милый маленький Тото ровненько сидит и выглядит, как умный человечек со своим маленьким шевелящимся чёрным носиком, и он бы… будь он… утёнок мой…и если бы его хозяйка дала бы ему кусок сахара, она бы… он бы… Вот, Тото!) – означало, точно не состоять в обществе Найп-Хилла. Пастор язвительно называл этих дам «кофейной бригадой». Рядом с колонией лубочных вилл, заселенных этой кофейной бригадой, находился Грандж, дом мисс Мэйфилл: любопытная пародия на замок из темно-красного кирпича машинной обработки – плод чьего-то сумасбродства, – возведенный около 1870, и, к счастью, почти запрятанный за густыми кустами.

Дом Пастора стоял на полпути до вершины холма, фасадом к церкви и тыльной стороной к главной улице. Это был дом из другой эпохи, неприлично большой, и с постоянно отслаивающейся жёлтой штукатуркой. Прежний пастор пристроил с одной стороны большую оранжерею, которую Дороти использовала как рабочее помещение, которому, постоянно требовался ремонт. Палисадник задушили обтрепавшиеся ели и огромный раскидистый ясень, затенявшие передние комнаты и не дававшие выращивать цветы. Позади был большой огород. Весной и осенью Проггет тщательно пропахивал огород, а Дороти сеяла, сажала и полола в то оставшееся свободное время, которым могла распоряжаться. Несмотря на это, огород все равно по большей части представлял собой непроходимые заросли сорняков.

Дороти соскочила с велосипеда у главных ворот, на которые какой-то официальный представитель наклеил плакат с надписью «Голосуй за Блифила-Гордона и высокие зарплаты!» (Как раз шла предвыборная компания, и г-н Блифил-Гордон представлял интересы консерваторов.). Открыв входную дверь, Дороти увидела два письма, упавшие на старый кокосовый коврик у двери. Одно было от сельского священника, а другое, тонкое и неприятное на вид, от «Кэткин энд Палм», портных ее отца. Несомненно, это был счёт. Пастор, как правило, придерживался практики забирать лишь те письма, которые его интересовали, а прочие оставлять. Наклонившись, чтобы поднять письма, Доротис ужасом увидела торчащий из почтового ящика немаркированный конверт.

Это был счёт – несомненно, счёт! Причём только взглянув на него, она сразу поняла, что это тот самый ужасный счёт от Каргилла, мясника. У неё внутри все оборвалось. Она даже начала было молиться, чтобы это оказался не счёт от Каргилла, а только лишь тот счёт на три и девять от Соулипайпа, торговца тканями, или счёт от Интернешнл, от пекаря, или молочника – от кого угодно, только не от Каргилла! Затем, заставив себя не паниковать, она вынула конверт из щели почтового ящика и судорожным движением разорвала его.

«По счёту полагается к оплате: 21 Фунт 7 шиллингов 9 пенсов.»

Это было написано безобидным почерком бухгалтера г-на Каргилла.

Однако снизу, жирными, безапелляционными буквами, было добавлено и жирно подчёркнуто:

«Хотелось бы обратить внимание, что счёт ждёт оплаты очень длительное время. Надлежит решить вопрос как можно скорее.

С. КАРГИЛЛ»

Дороти еще больше побледнела и почувствовала, что завтракать она определенно не хочет. Она засунула счёт в карман и пошла в столовую. Эта небольшая, темная комната, отчаянно нуждавшаяся в новых обоях, и, как и все прочие комнаты в пасторском доме, казалось, была обставлена мебелью, выброшенной из антикварного магазина. Мебель была «хорошей», но истрепавшейся до такого состояния, когда реставрация уже невозможна. Стулья так сильно изъедены жучками, что сидеть на них более-менее безопасно можно было лишь зная индивидуальные особенности каждого. На стенах висели старые, тёмные, потёртые стальные гравюры, одна из которых – портрет Карла I с подписью Ван Дейка – возможно, имела бы ценность, не будь она испорчена сыростью.