Нежный бар. История взросления, преодоления и любви

– Ладно, – откликнулся Стив, – парень, тебя угощает Бобо.

Девушка-Розовые-Губы сказала:

– Да заткнитесь вы, идиоты, вы что, не видите, он перепугался?

– Что тебе нужно, сынок?

– Пачку «Мальборо-Ред».

– Черт!

– Парнишка курит настоящее дерьмо.

– Сколько тебе лет?

– Девять. Исполняется десять через…

– От сигарет перестанешь расти.

– Они для моего дяди.

– А кто твой дядя?

– Дядя Чарли.

Взрыв смеха.

– Вот это да! – хохотал мужчина за стойкой. – Дядя Чарли! Ну ничего себе!

Снова смех со всех сторон. Я подумал, что если весь мир засмеялся бы одновременно, это примерно так бы и звучало.

– Ну ясно, – заметил Стив, – это племянник Чэса!

– Сынишка Рут?

– Не, другой сестры, – ответил Стив. – Твоя мама Дороти, верно?

Я кивнул.

– И как твое имя, сынок?

У него был восхитительный голос, раскатистый и теплый.

– Джей Ар, – сказал я.

– Джей Ар?

Стив поморщился.

– Что это означает?

– Ничего. Просто мое имя.

– Как так?

Изогнув бровь, Стив оглянулся на бармена.

– Каждое имя должно что-то значить.

Глаза мои распахнулись еще шире. Я никогда об этом не думал.

– Надо придумать тебе прозвище, раз ты теперь ходишь в «Диккенс», – сказал Стив.

– В следующий раз, прежде чем приходить, найди подходящее прозвище, либо мы сделаем это за тебя.

– Что читаешь? – поинтересовалась Девушка-Розовые-Губы.

Я протянул ей свою книгу.

– Миииикробиографии, – прочла она.

– Это про знаменитых мужчин.

– А я-то думал, ты у нас специалист по мужчинам, – сказал девушке Стив. Она фыркнула.

Бармен наклонился за стойку и достал оттуда пачку «Мальборо». Протянул их мне, и я шагнул вперед. Все смотрели, как я положил на прилавок доллар, взял сигареты и, пятясь, двинулся к выходу.

– Заходи еще, парень, – сказал Бобо.

Снова смех, за которым никто не расслышал моего ответа:

– Я приду.

Глава 10. Пинчраннер

Тетя Рут сняла эмбарго примерно в то же время, что и арабы. Мне снова разрешалось видеться с Макгроу, Шерил и другими кузенами. После школы я бежал по Плэндом-роуд за Макгроу, и мы с ним отправлялись на стадион «Мемориал» играть в салки или на пруд рыбачить, в полном восторге от своего воссоединения. Но несколько недель спустя нас постигла катастрофа похуже эмбарго. Одновременно эмбарго, облава и киднеппинг. Тетя Рут с детьми переезжала в Аризону. Она сообщила об этом между делом, попивая кофе с бабушкой в кухне. «На западе» детям будет лучше, сказала она. Там горы. Голубое небо. Воздух как вино, а зимы – как весны.

Я никогда не понимал, какими причинами взрослые руководствовались в своих действиях, но даже мне было ясно, что тетя Рут решила переехать в Аризону из-за дяди Гарри. Мои подозрения подтвердились пару дней спустя, когда бабушка сказала, что тетя Рут и дядя Гарри решили попробовать начать с чистого листа, и тетя Рут надеется, смена обстановки поможет дяде Гарри встать на правильный путь и быть хорошим отцом моим кузенам.

Это казалось мне неудачной шуткой. Только-только мы с Макгроу снова соединились, как его уже затолкали на заднее сиденье «Форда-универсал» тети Рут вместе с чемоданами и повезли в такие далекие края, что я не мог и вообразить. Тетя Рут вывела «универсал» на Плэндом-роуд, и последнее, что я видел, это как Макгроу в шлеме «Метс» машет мне через заднее окно.

В ответ на потерю Макгроу я еще сильней ушел в три своих хобби – бейсбол, подвал и бар, – и они превратились для меня в подобие трехглавого дракона. Побросав часок мяч о стену гаража, представляя себя Томом Сивером, я спускался в подвал и читал про Маугли или великих людей. (Данте – он прославил Ад!) Потом, с «Книгой джунглей» и «Микробиографиями» в корзине, повесив бейсбольную ловушку на руль, я ехал на велосипеде в «Диккенс» и выписывал восьмерки перед входом, наблюдая за всеми, кто входил и выходил, особенно мужчинами. Богатые и бедные, спортивные и развалины, самые разные мужчины заглядывали в «Диккенс», и каждый ступал туда тяжелой походкой, словно прижатый невидимым грузом к земле. Они брели, как я из школы, клонясь под тяжестью набитого учебниками рюкзака. А выходя, разве что не парили в воздухе.

От бара я уезжал на поле в конце улицы, где мальчишки по вечерам устраивали бейсбольные матчи. Стоило нам немного задержаться, и у нас неизбежно появлялись визитеры. С приходом сумерек наступал ненавистный момент, когда посетителям «Диккенса» приходилось, взглянув на часы, допивать свои коктейли и торопиться домой. Выходя из бара, они, в приступе ностальгии по детству, решали присоединиться к нашей игре. Коммивояжеры и адвокаты отбрасывали в сторону портфели и умоляли нас позволить разок отбить мяч. Я как раз подавал, когда появился один такой парень, с улыбкой отворачивающий манжеты на рубашке. Он подошел ко мне, словно менеджер, предлагающий повышение оклада. Остановился в паре шагов и спросил:

– И кто ты такой?

– Том Сивер.

– А почему у тебя на футболке написано «PI»?

Я поглядел вниз, на свою белую майку, на которой «Волшебным фломастером» написал «41».

– Это сорок один, – ответил я. – Номер Тома Сивера.

– Не, там «PI». Что это вообще означает? Ты математикой увлекаешься, что ли?

– Это четыре, а это один. Видите? Том Великолепный.

– Приятно п’знакомиться, Том Великолепный. Я д’ чертиков пьян.

Он объяснил, что ему нужно «проветриться», прежде чем идти домой к своей «м’ленькой миссус». Поэтому он будет пинчраннером. Мы, мальчишки, быстро переглянулись.

– Вот дурачки, – воскликнул он, – вы что, никогда не слышали про пинчраннера? Он стоит возле домашней базы и бежит к следующей каждый раз, когда бэттер отбивает!

– А если не отбивает? – спросил я.

– Ха! – усмехнулся он. – Хитро! Ты мне нравишься! Давай, бросай свой чертов мяч, Том!

Я подождал, пока пинчраннер займет исходную позицию. Потом подал мяч, и бэттер отправил его на вторую базу. Пичраннер побежал туда: ноги его заплетались, а галстук тащился по земле, словно лента, привязанная к антенне машины. Он отставал на целую милю. Но продолжал бежать. Кинулся к следующей базе, снова не успел. Но все равно продолжал бежать, стремясь вернуться к старту. Набычив голову, он наконец рухнул на домашнюю базу плашмя, и мы все столпились вокруг него, лежащего неподвижно, словно лилипуты вокруг Гулливера. Мы обсуждали, жив он или мертв, но тут парень перекатился на спину и расхохотался, как сумасшедший.

– Порядок! – воскликнул он.

Мы смеялись вместе с ним, и я – громче всех. Я был серьезным мальчиком – моя мама была серьезной, наша ситуация была серьезной, – но тот мужчина у моих ног был противоположностью серьезности, и я помнил, что пришел он из «Диккенса». Мне не терпелось присоединиться к нему. Я не мог дождаться, когда стану им.

Но вместо этого я стал еще серьезней. Все вокруг стало серьезней.

Я думал, что справлюсь с шестым классом играючи, как со всеми предыдущими, но по какой-то причине уроков стало вдвое больше, и они оказались куда сложнее. К тому же мои одноклассники взрослели быстрей меня и лучше разбирались в окружающем мире. Мой приятель Питер сказал мне, что когда подаешь заявление в колледж, надо приложить к нему список книг, которые ты прочитал. У него в списке уже пятьдесят, хвастался он. Я не помню, сколько книг прочел, в панике ответил я ему. В таком случае, сказал Питер, тебя, вероятно, в колледж не возьмут.

– А в юридическую школу? – спросил я.

Он медленно покачал головой.

Миссис Уильямс, которая преподавала естественные науки, предложила нам подписать контракт, где мы обещали стараться по мере сил. Но то, что она рассматривала как стимул к учебе, мне показалось смертным приговором. Я изучал контракт так и этак, жалея о том, что еще не стал юристом и не могу отыскать в нем лазейку. По утрам, с контрактом в рюкзаке, я садился в школьный автобус с таким чувством, будто он везет меня в концентрационный лагерь. По дороге в школу мы проезжали дом престарелых. Я прижимался лицом к стеклу и завидовал старикам, сидящим в креслах-качалках, которые могли весь день читать и смотреть телевизор. Когда я рассказал об этом маме, она ответила очень спокойно:

– Полезай в «Т-Берд».

Колеся по Манхассету, мама уговаривала меня не тревожиться так.

– Просто старайся по мере сил, – повторяла она.

– Именно так и сказано в контракте миссис Уильямс, – жаловался я. – Но откуда я знаю, какая мера у моих сил?

– Такая, чтобы ты чувствовал себя спокойно и не срывался.

Она не понимала. В моей черно-белой картине мира стараться по мере сил было недостаточно. Я должен быть идеален. Чтобы позаботиться о маме и отправить ее в колледж, я не должен допускать ни единой ошибки. Ошибки определили нашу судьбу – бабушка вышла замуж за деда, дед отказался отправить маму учиться, мама вышла за отца, – и мы до сих пор расплачивались за них. Чтобы исправить эти ошибки, мне нельзя было допускать новые. Я должен получать высшие оценки, поступить в лучший колледж, потом в лучшую юридическую школу, а потом засудить своего неидеального отца. Но теперь, когда учиться стало тяжелее, я не представлял, как смогу быть идеальным, а если я буду неидеальным, то мама и бабушка разочаруются во мне, и я стану не лучше отца, а мама так и будет петь и плакать, и тыкать в свой калькулятор – вот какие мысли кружились у меня в голове, пока я наблюдал, как остальные дети играют на площадке в салки.

Как-то вечером мама усадила меня за обеденный стол, призвав на подмогу еще и бабушку.

– Миссис Уильямс звонила сегодня мне на работу, – начала она. – По ее словам, на переменах ты сидишь возле игровой площадки, уставившись в одну точку. Когда она подошла спросить, что ты делаешь, ты ответил, что волнуешься.

Бабушка поцокала языком.

– Слушай меня, – сказала мама. – Когда я чувствую, что начинаю волноваться, то просто говорю себе Я не стану волноваться о том, чего не произойдет, и это всегда успокаивает меня, потому что вещей, о которых мы волнуемся, не происходит практически никогда. Почему бы тебе не попробовать тоже?

Как миссис Уильямс с ее контрактом, мама думала, что ее аффирмация будет мотивировать меня. Вместо этого она меня гипнотизировала. Я превратил ее в заклинание, в мантру, и повторял про себя на площадке, пока не впадал в подобие транса. Я использовал свою мантру как оберег от несчастий и как орудие против тревожных мыслей о грядущих катастрофах. Меня оставят в шестом классе на второй год. Я не стану волноваться о том, чего не произойдет. Я провалю экзамены и не смогу позаботиться о маме. Я не стану волноваться о том, чего не произойдет. Я вырасту таким же, как мой отец. Я не стану волноваться…

Это помогало. Когда я уже привык произносить свою мантру по тысяче раз, миссис Уильямс объявила, что у нас будет перерыв в занятиях. Все в классе обрадовались – я восторгался громче всех.

– Вместо уроков, – сказала она, – мы устроим ежегодный «Завтрак шестиклассников с отцами»!

Я тут же замолчал.

– Сегодня, – продолжала миссис Уильямс, раздавая всем белый картон и клей, – мы сделаем приглашения, которые вы после школы отдадите своим папам. А в субботу утром мы приготовим для них завтрак, расскажем о наших успехах и все познакомимся поближе.

Когда уроки закончились, миссис Уильямс подозвала меня к себе.

– Что случилось? – спросила она.

– Ничего.

– Но я же видела твое лицо!

– У меня нет папы.

– О! Он что… то есть… он умер?

– Нет. Хотя, может быть. Я не знаю. У меня его просто нет.

Она поглядела в окно, а потом повернулась обратно ко мне.

– А дядя?

Я нахмурился.

– Брат?

Я подумал про Макгроу.

Теперь была моя очередь глядеть в окно.

– А можно мне просто не прийти на завтрак?

Миссис Уильямс позвонила моей маме, что повлекло за собой новые переговоры на высшем уровне за обеденным столом.

– Как они могут быть такими бездушными? – возмущалась бабушка. – Что, в школе не знают, во что теперь превратился мир?

Мама подлила молоко себе в кофе и размешала ложечкой. Я пристроился рядом с ней.

– Мне надо было рассказать в школе про отца Джей Ара, – сказала она. – Но мне не хотелось, чтобы с ним обращались… ну, не знаю…

– У меня есть к вам одно предложение, – вступила бабушка. – Только не надо сразу кидаться на меня. Как насчет… деда?

– Только не это! – воскликнул я. – А мы не можем просто наложить на завтрак эмбарго?

Тут дед самолично вошел в гостиную: в запятнанных брюках, байковой рубашке с присохшими хлопьями овсянки и черных ботинках с дырами на пальцах, сквозь которые виднелись носки – тоже дырявые. Как обычно, ширинка у него была расстегнута.

– Где тот пирог, которым ты так похвалялась? – обратился он к бабушке.

– Мы хотели тебя кое о чем спросить, – сказала она в ответ.

– Говори, Глупая Женщина. Говори.

Мама перехватила инициативу.

– Ты не мог бы пойти с Джей Аром к нему в школу на завтрак для отцов? – спросила она. – В эту субботу.

– Только придется надеть чистые штаны, – вставила бабушка. – И причесаться. В таком виде идти нельзя.

– Заткните свои чертовы пасти!

Дед зажмурил глаза и почесал за ухом.

– Ладно, – сказал он. – А теперь давай свой треклятый пирог. Глупая Женщина.

Бабушка с дедом ушли на кухню. Мама повернулась ко мне с пустым лицом. Я знал – она представляет, что будет, если дед назовет миссис Уильямс Глупой Женщиной.

В субботу утром мы с мамой вышли из своей квартиры в Грейт-Нек еще на рассвете. На мне был вельветовый пиджак и такие же брюки. Мы добрались до дедова дома, и мама с бабушкой принялись суетиться над моим галстуком – коричневым, шириной с дорожку для стола. Ни одна из них не умела завязывать виндзорский узел.

– Может, обойдешься без галстука? – спросила бабушка.

– Нет! – воскликнул я.

И вдруг на лестнице послышались шаги. Мы втроем обернулись и замерли, наблюдая, как дед спускается вниз. Его волосы были гладко зачесаны со лба, лицо выбрито до голубизны, а брови и волоски, торчащие из ноздрей, выщипаны и подстрижены. Он нарядился в жемчужно-серый костюм с черным галстуком и белоснежным платком из ирландского кружева. Дед выглядел даже роскошней, чем когда отправлялся на свои секретные воскресные рандеву.

– В чем, черт возьми, д-д-дело? – поинтересовался он.

– Ни в чем, – ответили мама с бабушкой хором.

– Мы не можем завязать мне галстук, – пожаловался я.

Дед сел на двухсотлетний диван и махнул мне рукой, веля подойти. Я подошел и встал у него между колен.

– Глупые женщины, – прошептал я.

Дед подмигнул. Потом взял в руки мой галстук.

– Что за дерьмо! – воскликнул он, поднялся наверх и выбрал галстук из своего гардероба, который обернул вокруг моей шеи и ловко, уверенно завязал. Пока дед производил манипуляции под моим адамовым яблоком, я вдыхал аромат фиалкового одеколона от его щек, и мне хотелось его обнять. Но мы уже спешили к дверям, и мама с бабушкой махали нам, словно мы отправляемся в долгое морское путешествие.

Пока мы катили на «Пинто» по Плэндом-роуд, я смотрел на деда. Он не произнес ни слова. Когда мы подъехали к Шелтер-Рок, дед по-прежнему молчал, и я начал сознавать, что совершил грандиозную ошибку. Либо деду неохота общаться с незнакомыми людьми, либо он зол, что пришлось посвятить мне эту субботу. В любом случае, он недоволен, а когда дед недоволен, то может выкинуть такое, что люди в Манхассете будут вспоминать еще лет пятьдесят. Мне захотелось выскочить из машины, сбежать и залечь под Шелтер-Рок.

Тем не менее, стоило нам подрулить к школе, как дед на глазах переменился. Нет, он не был в лучшем своем настроении – просто стал другим человеком. Из «Пинто» он вылез элегантно, словно из лимузина на вручении премии «Оскар», и прошел в школу походкой королевской особы. Я старался держаться поближе к нему, и как только на нас накатила первая волна учителей и других отцов, дед легонько положил руку мне на плечо и превратился в настоящего Кларка Гейбла[13]. Заикание исчезло, манеры стали мягче. Он был обаятелен, забавен, шутлив – полностью в здравом уме! Я познакомил его с миссис Уильямс, и буквально через пару минут она практически влюбилась в него.

– Мы ждем от Джей Ара блестящих результатов, – разливалась она.

– Да, способностями он весь в мать, – отвечал дед, стоя с прямой спиной и сцепив руки, словно ему собирались повесить на грудь медаль. – Но мне бы хотелось, чтобы он сосредоточился на бейсболе. Знаете, у этого парня не рука, а винтовка! Уверен, когда-нибудь он будет стоять на третьей базе у «Метс». Это была моя позиция. Горячий угол.

– Ему повезло, что у него такой дед!

Ученики подали отцам яичницу и апельсиновый сок, потом все расселись за длинными столами, составленными по центру класса. Дед держался безупречно. Не ронял крошки на рубашку, не позволил себе ни одного из неприличных звуков, означавших обычно, что он наелся и процесс переваривания запущен. Попивая кофе, он просвещал других отцов по разным вопросам – от истории США до этимологии и рынка ценных бумаг, – после чего последовал сенсационный рассказ о том, как он своими глазами наблюдал за Тай Коббом на знаменитом матче, когда тот выбил пять из пяти. Отцы сидели с широко распахнутыми глазами, словно мальчишки, которые за костром в палаточном лагере делятся историями про привидений, пока дед расписывал, как Кобб пролетел до второй базы, «крича как банши», и едва не пропорол голени противникам заостренными шипами на своем панцире.

Когда я принес деду шляпу и помог надеть пальто, все очень жалели, что мы уже уходим. В «Пинто» я откинулся на спинку сиденья и сказал:

– Дед, ты был восхитителен!

– Это свободная страна.

– Огромное тебе спасибо!

– Никому не говори – это у тебя внутри.

Дома дед сразу поднялся наверх, пока мама с бабушкой за обеденным столом устроили мне допрос с пристрастием. Они хотели знать все до мельчайших деталей, но мне не хотелось разрушать волшебство. Да и все равно они бы мне не поверили. Я сказал, что завтрак прошел нормально, и с этим поднялся из-за стола.

Дед не появлялся внизу до самого вечера, когда должны были играть «Джетс». Он уселся перед телевизором в запятнанных штанах и рубашке со следами овсянки. Я пристроился с ним рядом. Каждый раз, когда на поле происходило что-нибудь интересное, я поглядывал на него, но дед и глазом не вел. Я сказал что-то про Джо Нэймета[14]. Дед хмыкнул. Я пошел к бабушке поговорить про этого Джекила-Хайда, но она готовила ужин. Мама легла вздремнуть. Я ее разбудил, но она сказала, что слишком устала, и попросила дать ей еще немного поспать.

У мамы были веские причины для усталости. Она целыми днями гнула спину, чтобы заработать на нашу квартиру в Грейт-Нек. Но в начале 1975-го нашли и другую. У мамы оказалась опухоль в щитовидной железе.

Несколько недель до операции в дедовом доме царила тишина. Все жили в постоянном страхе. Я один сохранял спокойствие благодаря своей мантре. Я повторял ее постоянно. Стоило мне услышать, что бабушка и дядя Чарли шепчутся о маме, о рисках, которые таит операция, и о том, что опухоль может оказаться злокачественной, как сразу закрывал глаза и делал глубокий вдох. Я не стану волноваться о том, чего не произойдет.

В день операции я сидел под сосной у деда на заднем дворе и повторял мантру шишкам, которые, как объяснила мне Шерил, на самом деле «детки сосны». Мне было интересно, кто им наша сосна – мать или отец. Я пододвинул шишки поближе к стволу, чтобы они воссоединились со своим отцом или матерью. И тут появилась бабушка. Чудо, сказала она. Мама очнулась после операции, все в полном порядке. Но она не сказала – да и не могла сказать, потому что не знала, – что это моя заслуга. Я спас маму с помощью мантры.

С повязкой на шее, мама неделю спустя выписалась из больницы, и в наш первый вечер в Грейт-Нек сразу легла в кровать. Я съел миску лапши и стал смотреть, как она спит, потихоньку повторяя мантру и окутывая маму ею, словно покрывалом.

Бабушка с дедом поздравляли маму с тем, как быстро она поправляется. Опять как новенькая, говорили они. Но я видел кое-что другое. Мама все чаще сидела с пустым лицом. Дотрагивалась до повязки и смотрела на меня невидящими глазами. И хотя повязку вскоре сняли, пустое лицо никуда не исчезло. Сидя напротив нее за домашней работой, я поднимал голову и замечал, что ее взгляд направлен на меня, но мне приходилось по три раза звать ее, чтобы она откликнулась. Я знал, о чем мама думает. Пока она болела и не ходила на работу, у нас накопились счета. Мы вот-вот потеряем квартиру в Грейт-Нек. Нам придется вернуться к деду. Целыми днями мама просиживала над калькулятором, даже говорила с ним. А по ночам накрывалась с головой одеялом и плакала.

Когда неизбежный момент настал, она преподнесла мне сюрприз.

– Мы семья, я и ты, – сказала мама, усадив меня за кухонным столом. – И у нас в семье демократия. Поэтому я хочу кое-что вынести на голосование. Ты скучаешь по своим кузенам?

– Да.

– Я так и знала. И много думала об этом. Об этом и о других вещах. Поэтому такое предложение. Что ты скажешь насчет переезда в Аризону?

В голове у меня замелькали картины. Катание с Макгроу на лошадях. Походы с Макгроу в горы. Карнавальные шествия с Шерил на Хеллоуин.

– Когда мы едем? – спросил я.

– А тебе не надо время подумать?

– Нет. Когда мы можем ехать?

– Когда захотим, – улыбнулась моя мама, хрупкая и отважная. – Это свободная страна.

Глава 11. Чужаки в раю

За полтора года пустыня превратила моих кузин в драгоценные металлы. Волосы у них стали золотые, кожа – медная, а лица – цвета полированной бронзы. Когда они подбежали к нам в аэропорту Скай-Харбор, мы с мамой рефлекторно сделали шаг назад. Закутанные в темные пальто и шерстяные шарфы, мы выглядели, словно переселенцы из другого века.

– Какие вы белые! – воскликнула Шерил, поднеся свою руку к моей. – Смотри, я – шоколадно-ванильная! Шоколадно-ванильная!

Встречать нас приехали только три старших сестры. Был поздний вечер. Пока мы ехали к тете Рут, где должны были остановиться на время, пока не найдем собственное жилье, Шерил раз за разом повторяла, что нам понравится в Аризоне.

– Мы живем в раю, – говорила она. – В буквальном смысле! Посмотрите на дорожные знаки: «Добро пожаловать в Парадайз-Вэлли». Это модный пригород Скоттсдейла. Такой Манхассет в Аризоне.

Я вглядывался в темноту, казавшуюся вдвое черней, чем ночи в Нью-Йорке. Все, что я видел – это смутные контуры каких-то гор, на тон темней, чем ночное небо. Я читал, что в Аризоне есть горы, но ожидал увидеть нечто другое, как в «Хейди» или «Звуках музыки»: зеленые склоны, заросшие деревьями, и залитые солнцем луга, где женщины в передниках и детишки, похожие на херувимов, срывают нарциссы. А эти оказались голыми острыми треугольниками, вздымавшимися в небо посреди плоской пустыни, словно египетские пирамиды. Я уставился на самую большую, про которую Шерил сказала, что она называется «Верблюжий горб».

– Почему? – спросил я.

– Потому что она похожа на верблюжий горб, – ответила она, словно я совсем дурачок.

Я повернулся поглядеть на гору еще раз. Я не видел никакого верблюда. По мне, гора больше походила на пичраннера из «Диккенса», распростертого на спине, с горбом живота по центру.

Мама очень быстро нашла работу, секретаршей в местном госпитале. Найти квартиру оказалось труднее. Поскольку в Аризоне жило много стариков, в большинстве квартирных комплексов, особенно недорогих, присутствие детей не допускалось. В конце концов маме пришлось солгать хозяину, сказав, что она разведена и будет жить одна. А когда мы переехали, она уведомила его, что бывший муж, у которого была опека над ребенком, переехал в другой штат, и ей придется позаботиться обо мне, пока он не устроится. Хозяину это не понравилось, но он не стал утруждаться и выселять нас.

На деньги, оставшиеся от продажи мебели из зала ожидания и нашего «Т-Берда», мы с мамой взяли напрокат две кровати, комод, кухонный стол и два табурета. Для гостиной купили в супермаркете два складных пляжных шезлонга. После приобретения «Фольксвагена Жук» 1968 года выпуска у нас осталось 750 долларов, которые мама прятала в холодильнике.

Вскоре после нашего приезда тетя Рут с детьми повезли нас в Роухайд: ненастоящий город среди пустыни с ненастоящей золотой шахтой, ненастоящей тюрьмой и даже ненастоящими жителями. У входных ворот, в окружении настоящих фургонов американских пионеров, сидела вокруг костра группа громадных механических манекенов в ковбойских костюмах. Их трескучие голоса доносились из динамиков, спрятанных в кактусах. Они боялись нападения апачей. Боялись змей. И погоды. И того неизвестного, что ждало их за Рио-Гранде. «Если не переправимся через Рио-Гранде до августа, – говорил главный манекен, – мы пропали». Остальные сурово кивали головами. Мы с Макгроу кивнули тоже. Вдалеке от дома, в окружении пустыни разница между фургоном переселенцев и «универсалом» тети Рут казалась несущественной.