Полная версия
Мертвая сцена
– А как же! – с еще более ледяным спокойствием ответил мне следователь. – Вы вообще знаете что-нибудь о том, как ведется следствие? Проводится сбор улик, опрашиваются свидетели…
– Улики могут подбросить, – тоже стараясь говорить спокойно, вставил я. – А свидетели могут врать.
– Могут, – неожиданно согласился следователь. – Но тут всегда возникает вопрос: зачем? Если Алла Лавандова, по-вашему, дает ложные показания, то какую выгоду она этим преследует?
Тут я призадумался. Словно и не ожидал, что мне – именно мне – придется отвечать на этот вопрос. Но ведь не на этого же горе-следопыта здесь рассчитывать.
– Этого я пока сам не понимаю, – с неохотой, но все-таки сознался я.
– Вот видите, – вновь возликовал следователь. – Не понимаете… Вернее сказать – вы просто даже не можете этого придумать. То есть того, зачем бы Алла Лавандова стала называть вас чужой фамилией.
– Хорошо, хорошо, – закивал я. – Мне вы не верите – ей верите. Но если кто-то еще опознает меня как Уткина, что вы тогда скажете?
– Смотря кто именно опознает, – вздохнул следователь и посмотрел на меня с таким видом, будто хотел сказать: «как вы мне надоели».
– Да кто угодно, – заволновался я, – кто угодно опознает меня как Уткина.
– Это не ответ, – покачал головой следователь. – И вспомните-ка: еще несколько дней назад вы сами указали именно на артистку Лавандову как на того человека, который сможет вас опознать. А она назвала вас Носовым.
– Гражданин следователь! Ну подумайте сами: зачем бы я так стал настаивать на том, чтоб меня опознала Лавандова? Для меня оказалось полной неожиданностью то, что она назвала меня Носовым!
– А я расценил это так, – строгим тоном возразил следователь, – что вы просто решили дополнительно поглумиться над бедной женщиной. Сначала убили ее… скажем так, мужа, а потом еще и устроили весь этот цирк.
– Да зачем мне устраивать цирк?! – взорвался я.
– Да затем, – повысил голос и следователь, – что таким образом вы мстите всему миру. Ваша жизнь не удалась, вы поняли, что она кончена, – и вот нашли своего бывшего однокашника, который очень преуспел, и убили его! Поступили, одним словом, как подлец и Герострат[1].
– Я не сомневаюсь, что вы еще будете горячо извиняться передо мной за все эти слова, – с горечью сказал я.
– А я не сомневаюсь, что вам дадут высшую меру, – парировал следователь. – Чья, думаете, возьмет? Ваша? Как бы не так!
– Вызовите другого свидетеля, – предельно серьезно попросил я. – Я Уткин, и меня может опознать любой – любой из тех, кого я знаю, с кем работаю.
– Вы давно уже нигде не работаете, Носов, – поморщился следователь.
– Вызовите, – настойчиво повторил я. – Вызовите кого-нибудь из моих знакомых. Как вы можете отказывать мне в этой просьбе?
– Зачем я буду беспокоить людей! – фыркнул следователь. – Я ведь заранее знаю, что вы попросту продолжаете свой балаган.
– Одного свидетеля! – уже натуральным образом стал умолять я. – Одного! И все ваше следствие относительно меня немедленно рассыплется. Я понимаю, вам этого не хочется…
– Ну хватит, – поморщился мой невразумительный визави. – Вы что – на слабо меня собрались взять?
– Я прошу дать мне еще один шанс подтвердить мою личность, – сквозь зубы протянул я, боясь, что сейчас зарыдаю.
– Э-эх, – произнес следователь. – Вот говорили мне, что я слишком мягкотелый для этой работы… Ладно, Носов, будь по-вашему. Вызову для вас еще одного человека, чтобы он вас опознал. Проведем эту бессмысленную процедуру, а потом пеняйте на себя. Дело будет закрыто… Хотя я на вашем месте прямо сейчас во всем сознался бы и раскаялся. Подумайте, Носов, ведь на кону ваша жизнь!
– Значит, одного последнего свидетеля, – прошептал я, не слушая его последних смехотворных призывов. – Только одного? – вскинул я на следователя тревожные глаза. После предательства Аллы я уже начал сомневаться, могу ли вообще хоть кому-то доверять в своей жизни.
– Одного, – отрезал следователь. – Я уже вижу, вам только дай волю…
– Хорошо-хорошо, одного, – скрепя сердце согласился я.
А сам принялся судорожно размышлять. Кто же именно станет этим «одним»? Кого мне назвать? Кого?..
Уж конечно, не Лунгина и не Нусинова… Может, Гребнева? Гм, ну а почему именно из сценаристов?.. Да потому, что коллег-режиссеров точно не стоит звать. Мало ли что они наплетут про меня. Никому из них нельзя доверять. Сценаристы – другое дело. Они ради того, чтобы их побрехушки пошли в дело, удавятся. Вообще паршивый, конечно, народ сценаристы, ну их… Актеры? Тоже ненадежные. Если даже Алла… Впрочем, о ней я теперь и думать не хочу.
Конечно, хорошо было бы позвать сразу директора. Сизова. Если б он опознал, меня бы, думаю, немедленно выпустили. Но Сизов меня не переносит. Если он увидит меня в тюрьме, то никогда этого не забудет. И это станет для него отличным поводом выжить меня из кино.
Так кого же, кого же? Разве что… Ну да, конечно! Фигуркина. Кого же еще? Уж от него-то точно не следует ждать никаких вывертов. По той простой причине, что ему самому чрезвычайно выгодно, чтобы я оставался Уткиным, оставался на воле и работал с ним на одной студии. Он же без меня ни одного фильма не в состоянии нормально закончить. Только благодаря моему дару виртуозного монтажера из того барахла, которое он снимает, получается вылеплять хоть сколько-нибудь сносную продукцию.
Окончательно утвердившись в верности найденного решения, я с триумфом обратился к следователю:
– Фигуркин!
– Что-что? – поднял он на меня глаза от протокола, который сейчас заполнял.
– Вызовите режиссера Фигуркина, – мой голос наконец зазвучал громко и ясно. – Это мой коллега с «Мосфильма». И тогда вы убедитесь, кто я на самом деле.
– Ну-ну, – скептически отозвался следователь. – Значит, Фигуркин? – переспросил он и записал фамилию на бумажке. – Ладно, придется побеспокоить товарища Фигуркина. Но уж потом, Носов, даже не заикайтесь ни о каких дальнейших опознаниях.
– Не беспокойтесь, – самоуверенно улыбнулся я, даже не реагируя на «Носова». – Не заикнусь.
– Вы обещали, – следователь направил на меня указательный палец и выразительно посмотрел мне в глаза.
Следующим утром меня разбудило привычное громыхание. Открывали мою камеру.
– Идемте, – как всегда, сказал мне молодой… кто он там, старшина, или пес его знает.
Я как никогда с радостью поднялся с нар и, заложив руки за спину, вышел из камеры.
«Идем! Идем! – стучало у меня в голове. – Идем на опознание! Сейчас меня наконец назовут тем, кем я действительно являюсь! И уже никто больше и никогда не посмеет опровергать этот факт!»
Войдя в до боли знакомый следовательский кабинет, я тотчас узнал того второго, кто там находился:
– Фигуркин!
– Устин, – приподнялся мне навстречу нелепый увалень. Никогда я не был так рад его видеть, как сегодня.
– Как-как вы сказали? – опешил следователь. – Как вы назвали подследственного?
– Устин, – повторил Фигуркин.
Следователь от изумления тоже встал.
– То есть… как это? – растерянно произнес он, во все глаза глядя на Фигуркина.
– Да вот так: Устин, – в третий раз назвал меня моим именем драгоценный недотепа. – Устин Уткин.
У следователя даже рот открылся от изумления – и, как видно, пропал дар речи. Он еще долго стоял на месте, вертя головой: с Фигуркина на меня – и обратно. Я испытывал неизъяснимое блаженство при виде этой картины.
А затем я проснулся.
Увы, сон не оказался вещим. Мне приснилось то, что должно было произойти в реальности. Но я, по-видимому, попал в какой-то ночной кошмар, от которого все никак не могу пробудиться.
В общем, произошло следующее. Следователь действительно вызвал Фигуркина, но тот пришел не утром, как мне снилось, а лишь после обеда. Тем не менее в кабинет к следователю я, как и во сне, вошел с полной уверенностью в том, что сейчас выяснится моя личность – и мое дело примет совсем другой оборот. Опять же, точь-в-точь как во сне, я сразу узнал Фигуркина. Он даже сидел на том самом месте, что и в моем сне.
Но совпадения на этом закончились. Как только Фигуркин увидел, в свою очередь, меня, он тут же отвел глаза. В моем мозгу моментально мелькнула мысль, что это не предвещает ничего хорошего.
– Товарищ Фигуркин, – обратился следователь к моему калечному (в творческом плане) коллеге. – Посмотрите внимательно на подследственного. Вы его узнаете?
Фигуркин бросил на меня короткий несмелый взгляд, тут же снова отвел глаза – и перевел их на следователя:
– Узнаю.
Мое сердце забилось сильнее. Сейчас, сейчас он скажет, кто я на самом деле. А глаза он отводит понятно почему. Думает, что я убийца. Ха-ха.
– Так кто же этот гражданин? – небрежно кивнул следователь в мою сторону.
– Это гражданин… – начал Фигуркин и сглотнул: – Гражданин Носов, – еле слышно прошептал он.
– Что?! – напротив, заорал я. – Фридрих, опомнись! Что ты несешь?
– Тихо, Носов! – Следователь стукнул кулаком по столу. – Все, опознание произведено. И я вам этого не забуду, учтите. Вы последовательно пытаетесь превратить следствие в фарс! Но на этом хватит!
– Нет, это не я устраиваю фарс! – со злостью парировал я. – Это вас водят за нос, как вы не поймете… Я не знаю, что Алла наговорила этому идиоту, – ненавидящим взглядом посмотрел я на Фигуркина, – но только он, как и она, нагло лжет вам в глаза! А вы и верите!
– Молчать! – вне себя от ярости крикнул следователь. Я еще никогда не видел его таким. – Товарищ Фигуркин, – совсем другим тоном обратился он к подлецу, – я приношу вам свои извинения за беспокойство и за то, что вам пришлось выслушать эти оскорбления… Наш подследственный, видите ли… Скажите, вы же с ним вместе учились?
– Да, – кивнул Фигуркин. На этот раз его голос зазвучал увереннее, поскольку в данном случае он сказал правду.
– И что – во время учебы он был такой же?
– Он был… – снова замямлил Фигуркин. – Извините, я не помню, – в конце концов с виноватым видом развел он руками.
– Впрочем, это уже неважно, – махнул следователь рукой. – Сейчас уведут нашего постыдного циркача, – он, сморщившись, посмотрел на меня, – и вы тоже сможете идти.
В дверях появился старшина, и я встал со стула.
– Фигуркин, я тебе этого никогда не прощу, – прошипел я напоследок.
Эта сволочь снова отвернулась, а следователь опять фыркнул:
– Замолчите вы уже, Носов… Вы бы знали, как я рад, что больше вас не увижу, – добавил он с явным облегчением.
Пока я шел до своей камеры, то вроде бы еще не понимал, что случилось. Но лишь только за мной заперли дверь, я ощутил такой ужас, который не испытывал еще никогда в жизни. Я и представить себе не мог, что хоть с кем-то могут поступить так, как поступили со мной. А уж то, что так поступят не с кем-нибудь, а именно со мной, доселе не могло привидеться мне даже в гриппозной горячке…
Морально я уже готовился к суду. Может, там наконец все выяснится? Ведь кто-то из моих знакомых должен прийти на суд. Кто-то кроме Аллы и Фигуркина…
Понятно, все думают, что я мертв. И что меня убил бывший однокашник Носов. Вот и любопытно, придет ли кто-нибудь поглазеть на этого Носова? Как бы мне ни хотелось, эта возможность, пожалуй, маловероятна. Допустим, я узнаю, что моего коллегу убили. Пойду ли я на суд над его убийцей (если только меня не вызовут как свидетеля)? Ответ: конечно, нет. И думаю, что так ответит любой нормальный человек. Так что даже на суд особо рассчитывать не приходится. Разве что в Фигуркине там взыграет совесть… Но нет, для него обратной дороги нет. Равно как и для Аллы.
Однако на следующий день после паскудного «опознания», совершенного Фигуркиным, ко мне все-таки направили психиатра. Видимо, следователь не смог до конца выдержать твердость характера и вновь проявил мягкотелость. Или, может, какой-то вышестоящий начальник настоял на экспертизе.
– Здравствуйте, – со слабым подобием улыбки сказал вошедший в мою камеру пожилой человек в очочках. – Меня зовут Филипп Филиппович. А вас как?
– Устин Ульянович, – ответил я ему в тон.
– Что ж, давайте разберемся в этом, – вздохнул Филипп Филиппович, присаживаясь на табурет.
– В чем именно? – усмехнулся я, по-прежнему лежа на нарах.
– В том, действительно ли вас зовут Устин Ульянович.
– Понятно, – выдохнул я. – Вы психиатр?
– Как вы догадались? – вскинул брови Филипп Филиппович.
– Доктор, – произнес я, тоже принимая сидячее положение, – вы пришли проверить, являюсь ли я ненормальным, верно? Но, кажется, о моем слабоумии речь не идет, так?
– К чему это вы? – не понял врач.
– Ну кем вы еще можете быть, если не психиатром? Тут и ребенок сообразил бы.
– А, вот вы о чем, – наконец уразумел Филипп Филиппович. – Да, вы правы, слабоумным вас действительно не назовешь. Это я понял еще по вашему делу.
– А со следователем тоже беседовали?
– Безусловно.
– И вы согласны с его версией?
– Версией чего?
– Того, что я не тот, за кого себя выдаю.
Доктор замялся:
– Мм… собственную оценку мне выносить еще рано…
«А может, это мой шанс?» – немедленно подумал я и решил дополнительно прощупать доктора.
– Филипп Филиппович, но если откровенно? – Мой голос невольно начал дрожать. – Вы ознакомились с делом, поговорили со следователем… Что вы думаете?
Снова помешкав, психиатр произнес:
– Что ж, если откровенно… Если откровенно, у меня пока имеются две версии. Либо вы симулируете, то есть притворяетесь, либо нет.
Я не верил своим ушам:
– То есть… вы не исключаете, что я говорю правду, а следствие заблуждается?!
– Если продолжать говорить откровенно, – стал тянуть слова Филипп Филиппович, – то… я не вижу в следствии по вашему делу чего-либо ошибочного…
– Но вы сами сказали, что я, на ваш взгляд, возможно, и не притворяюсь!
– Вы меня не так поняли, – чуть поморщился психиатр. – Я имел в виду, что вы, возможно, притворяетесь шизофреником. А возможно, что и на самом деле являетесь им.
Словами не описать, как я был разочарован в этом объяснении. У меня не нашлось никаких слов ответить. Я просто-напросто снова лег на спину и закрыл ладонями лицо.
Где-то с минуту в моей камере стояла абсолютная тишина. Я лежал с закрытыми глазами, и Филипп Филиппович не издавал ни звука.
Наконец он протяжно вздохнул и спросил:
– Вы не хотите говорить со мной?
– Не вижу смысла, – ответил я, не открывая глаз.
– Почему не видите? – тихо промолвил он.
Я, выражая недовольство, выдохнул и вернулся в сидячее положение:
– Вы думаете, что я либо симулянт, либо больной. Но ни то ни другое не является правдой. Зачем же мне с вами хоть о чем-то беседовать, если заранее понятно, что вы не встанете на мою сторону?
– Или на сторону правды? – быстро спросил Филипп Филиппович.
– В данном случае это одно и то же, – махнул я рукой.
– Вы напрасно считаете, что я заведомо окажусь не на вашей стороне, – помолчав, продолжал доктор. – Если ваш рассудок действительно помрачен, то, поверьте, я удостоверю этот факт. Я независим в вопросах психиатрии, и здесь никто не может на меня повлиять.
– Да не помрачен мой рассудок, не помрачен! – в отчаянии простонал я. – В этом-то все и дело!
– Знаете, в чем главная специфика душевных болезней? – неожиданно спросил Филипп Филиппович. – То есть в чем их отличие от болезней более привычных – физических?
– Ну и в чем же? – хмыкнул я, с неохотой втягиваясь в продолжение разговора.
– В том, что страдающий от физической болезни, как правило, знает, что болеет, соглашается с этим фактом. Человек же душевнобольной практически никогда не признает наличие у себя заболевания. По крайней мере, до какого-то момента.
Я презрительно фыркнул:
– Намекаете, что я больной на голову и не знаю об этом?
– Все может быть, – спокойно ответил доктор.
– Филипп Филиппыч, это чушь! Как вы себе это представляете? Я заболел – и стал считать себя не тем, кем являюсь на самом деле?!
– Такие случаи весьма распространены, – сказал он тоном знатока.
– Да, но я прекрасно помню всю свою жизнь! Жизнь Уткина, а не Носова, понимаете?!
– Вы могли изучить чужую жизнь, – с тем же почти издевательским спокойствием продолжал психиатр. – Тем более что речь идет об известном человеке.
– Ну и как это тогда?.. – взмахнул я руками, с досадой сознавая, что диалог с психиатром меня разволновал. – Как это возможно?.. Я изучил чужую жизнь перед тем, как заболеть и представить себя на месте другого? Так, что ли?!
– Вы могли изучать не намеренно, не для того, чтобы, как вы выразились, заболеть. Вас просто мог на протяжении многих лет интересовать известный кинорежиссер Уткин. Тем более что когда-то вы с ним вместе учились…
– Доктор, – взмолился я, – вы уже поставили диагноз – или как вас понимать? Я и есть Уткин!
– Диагноз поставим позже, – ласково сказал Филипп Филиппович. – Вот еще немного поговорим и…
– Филипп Филиппыч! – перебил я. – Скажите прямо: вы считаете, что я Носов, и переубеждать вас в этом бессмысленно?
– Вы действительно Носов, – немедленно произнес он. – Хотя я допускаю, что сами себя вы им не считаете.
– Это просто бред, – со злостью прошипел я.
– Мой бред? – уточнил доктор.
– Видимо, ваш, раз вы психиатр! Говорят же, что все психиатры – сами психи…
– То есть в существование психических заболеваний вы, по крайней мере, верите?
– Ну, видимо, они бывают, – пожал я плечами.
– А я вам как специалист говорю, что они не только бывают, – самым резонным тоном молвил Филипп Филиппович, – но и могут поразить фактически любого. Да, в том числе и психиатра. Но чаще все-таки в лечении нуждаются пациенты, а не врачи, – развел он руками, словно отчасти сожалел о таком положении вещей.
Вот уже несколько дней я по многу часов разговариваю с Филиппом Филипповичем. Он все-таки втянул меня в свои сети. Более того – он заронил в меня искру сомнения. Небольшого, крохотного, но все-таки сомнения. Я действительно слегка стал сомневаться в том, кем являюсь на самом деле. Иногда я как будто прихожу в себя и говорю себе же: «Нет, это невозможно! Пора кончать с разговорами! Он очень убедительный, этот доктор, он профессионал. Вот он и запудрил мне мозги. Как я могу хоть на секунду усомниться в том, кто я есть?! Я Устин Уткин – и точка!»
Но это чувство, к сожалению, быстро проходит. Чаще всего я теперь занимаюсь в одиночестве тем, что представляю себя Носовым. Могу ли я им быть? Возможно ли это? Доктор уверяет, что возможно. Я не верю, а он только кивает: правильно, вы и не должны верить, вы ведь больны. А тот факт, что люди сходят с ума, нельзя отрицать. Иногда действительно сходят. Все об этом знают. Так, может, я и впрямь – сошедший с ума неудачник Носов, возомнивший себя успешным Уткиным? И на этой же почве его и убивший? Доктор говорит, что такое бывает. Реально случившееся полностью вытесняется из головы бредовой галлюцинацией, иллюзорным воспоминанием, которое воспринимается больным как абсолютно подлинное.
И на все мои слова у этого Филиппа Филиппыча есть ответ, буквально на все. Когда я говорю, что помню во всех подробностях свою многолетнюю совместную жизнь с Аллой, он возражает:
– На протяжении этих самых многих лет вы лишь фантазировали о том, как бы вы жили с ней. На деле вам это не удалось. И это, вероятно, стало одной из причин вашего заболевания.
Короче, он уже не сомневается, что я больной. И своей железобетонной уверенностью заставляет сомневаться и меня.
В этой безумной ситуации есть один только плюс: смертная казнь мне уже не грозит. Грозят годы лечения в психушке, но это вроде бы можно пережить. Доктор уверяет, что можно. Хотя и не скрывает, что люди редко выходят оттуда полностью выздоровевшими. Если вообще когда-нибудь выходят.
Подумать только, я – спятивший Носов! Настолько влезший в шкуру Уткина, что полностью поверивший в целиком придуманную чужую жизнь!
– Филипп Филиппыч, – спросил я сегодня доктора, – а как вы думаете… если я действительно Носов, то когда я… когда перестал считать себя Носовым и стал считать Уткиным?.. Одним словом, когда именно я спятил?
– Думаю, именно в тот момент, когда вы убили Уткина, – со своим неизменным ледяным спокойствием ответил психиатр. – Вас настолько шокировало собственноручно совершенное злодеяние – вероятно, первый в вашей жизни по-настоящему ужасный поступок… В общем, это убийство вас настолько потрясло, что ваша психика в целях элементарной самозащиты перестроилась. И в ту же минуту вы уверились в том, что вы – Уткин, стоящий над трупом покончившего с собой Носова.
– Я готов был бы полностью в это поверить, – дрожащим голосом ответил я, – если бы только мне предоставили хоть одно доказательство того, что я – этот самый Носов.
– Боюсь, на данный момент вы можете признать этот факт только путем логических умозаключений, – сказал доктор. – Но если вы это сделаете, то, уверяю вас, рано или поздно вы вспомните все, что произошло. Осознаете себя Носовым – и вылечитесь.
– А если я… только притворюсь, что осознал? – спросил я. – Чтобы выйти на свободу.
– Меня вы так не проведете, – самодовольно улыбнулся Филипп Филиппович. – Да и любого другого хорошего специалиста – тоже.
Из этой затянувшейся, не знаю даже на сколько дней, психотерапии меня внезапно вытащил визит Аллы. Ее посещение было, мягко говоря, как ушат ледяной воды. Да, она пришла ко мне на свидание. Чего я меньше всего ожидал.
Я еще подумал, когда меня только к ней вызвали: если она начнет разговор в духе «Носов, как ты мог так поступить?», мое сопротивление доводам Филиппа Филиппыча окончательно будет сломлено.
Но разговор пошел совсем по-другому – с первой же фразы Аллы, даже с первого произнесенного ею слова…
Сначала она молчала, и я тоже. Через полминуты она выразительно посмотрела на охранника, стоявшего совсем рядом со мной.
– Хотите поговорить с ним наедине? – вежливо поинтересовался охранник у наверняка известной ему актрисы.
Алла кивнула.
Придя со мной в комнату для свиданий, охранник первым делом нацепил на меня наручники. Меня это огорчило. Они думают, что я наброшусь на Аллу и попытаюсь ее задушить? И вообще чье это указание – следователя или доктора?
Теперь же я думаю, что Алла сама попросила надеть на меня эти отвратные кандалы. И благодаря им охранник без всяких опасений вышел из комнаты, оставив меня с Аллой тет-а-тет.
Наручники были замкнуты на мне сзади. Крайне неприятно общаться с кем-нибудь в таком унизительном, скованном положении. Не говоря уже о том, что попросту сидеть так неудобно.
Я терпеливо ждал, пока Алла заговорит первой. А она тихо произнесла:
– Уткин…
Явно обращается ко мне… Что же это? Как ее понимать? Она решила все-таки прекратить свой оговор? Совесть замучила?
Но все оказалось для меня куда более плачевно.
– Уткин, – еще раз сказала Алла, – я пришла сообщить тебе, что безумно рада… безумно рада твоему краху. Я счастлива, что мы в итоге с тобой расквитались… пусть даже такой огромной ценой.
– Со мной расквитались? – ошарашенно повторил я. – Кто расквитался?
– Прежде всего я и Нестор, – ответила она. – Но я знаю, что и многие другие испытали большое облегчение, услышав о твоем конце.
– Ты и Нестор? – переспросил я. – Ты о Носове? Вы с ним… расквитались со мной?! Алла, этого не может быть! Ты врешь мне! Зачем ты мне врешь?! Алла, зачем? Зачем ты устроила со мной эту метаморфозу?
– Затем, что я тебя ненавижу, – прошипела она точь-в-точь так же, как тогда на допросе у следователя. Только там мы были не одни, поэтому она называла меня Носовым. А сейчас говорит то же самое уже напрямик, поскольку мы без свидетелей. Обращается ко мне как к Уткину… Поскольку я, разумеется, и есть Уткин!
Ну надо же, а я чуть не поверил шарлатану-доктору! Они меня чуть с ума не свели на пару со следователем!
Но все же как это понимать? Она меня ненавидит? Меня, своего гражданского мужа? Режиссера, прославившего ее на весь Союз? Это какой-то бред.
– Алла, – с усилием произнес я, – за что… за что ты меня ненавидишь?
– Ты сломал жизнь Нестору, – прошептала она со слезами на глазах. – А заодно и мне.
Я был ошарашен. Она сейчас не играет. Я прекрасно могу отличить, когда она играет, а когда говорит искренне.
Меня поразило это еще в кабинете у следователя. Она там сказала: «Ненавижу тебя, Носов!» – с абсолютной искренностью. Может, шоковое воспоминание об искренности этих ее слов и заставило меня чуть не поверить в то, что я и впрямь – Носов. Но теперь сомнений не остается: я Устин Уткин, и Алла Лавандова меня ненавидит. Еще одна вариация затянувшегося кошмара, в который я угодил.
– Алла, – произнес я как можно спокойнее, – объясни, пожалуйста, подробно, что значит «расквитаться»? Как понимать твои слова? Это какая-то месть? Месть – мне?!