Девушка с голубой звездой

Я недоверчиво посмотрела на мать.

– Мы будем жить здесь? – У меня закружилась голова. Мы могли бы продержаться здесь несколько часов, может быть, ночь. Когда папа заставил меня спуститься через дыру в канализацию, я думала, что мы всего лишь переходим в безопасное место. И пока мы пробирались сквозь грязь и отчаяние, я твердила себе, что нужно идти. А путь, напротив, оказался пунктом назначения. Несмотря на все свои жуткие кошмары, я и представить не могла, что мы останемся в канализации.

– Навсегда? – спросила я.

– Нет, не навсегда, но… – Павел робко взглянул на маму. Людям, пережившим войну, было нелегко говорить о будущем. Затем он снова посмотрел, на этот раз мне в глаза. – Когда мы планировали побег, мы думали, что выведем вас через туннель, что заканчивается у реки. – По тому, как дрогнул его голос, я поняла, что под «мы» подразумевался мой отец. – Только теперь немцы охраняют этот выход. Если мы пойдем дальше вперед, нас расстреляют. – И если мы вернемся в гетто, будет то же самое, подумала я. Мы оказались в ловушке. – Это самое безопасное место. Ваша единственная надежда, – с мольбой в голосе произнес он. – Другого выхода из канализации нет, а даже если бы и был, на улицах сейчас слишком опасно. Все хорошо? – спросил он, будто нуждаясь в моем согласии. Будто бы у меня был выбор. Я не ответила. Я не могла представить себе, что соглашусь на такое. И все же папа не привел бы нас сюда, если бы не верил, что это единственный выход, наш единственный шанс на спасение. Наконец я кивнула.

– Мы не можем оставаться здесь, – раздался голос позади меня. Я обернулась. На другом конце комнаты молодая женщина с малышом разговаривала со своим мужем, поддерживая мое возмущение. – Нам обещали выход. Мы не можем здесь оставаться.

– Выйти невозможно, – терпеливо сказал Павел, как будто он только что не объяснял. – Немцы охраняют выход из туннеля.

– Другого выбора нет, – согласился ее муж.

Но женщина забрала сына у мужа и направилась к выходу из комнаты. – Впереди есть выход, я знаю, – упрямо настаивала она, протискиваясь мимо Павла и направляясь в противоположную сторону, откуда мы пришли.

– Прошу, – взмолился Павел. – Вы не должны уходить. Это небезопасно. Подумайте о своем сыне. – Но женщина не остановилась, и ее муж последовал за ней. Вдалеке я слышала, как они все еще спорили.

– Стойте! – тихо позвал Павел у входа в комнату. Но сам за ними не пошел. Он должен был защищать нас всех – в том числе и себя.

– Что с ними будет? – спросила я вслух. Никто не ответил. Голоса пары стихли. Я представила, как они идут к тому месту, где канализация встречается с рекой. Где-то глубоко, я хотела бы сбежать вместе с ними.

Через несколько минут раздался звук, похожий на хлопушки. Я подпрыгнула. Хотя я несколько раз слышала выстрелы в гетто, но так и не привыкла к этому звуку. Я повернулась к Павлу.

– Вы думаете?..

Он пожал плечами, не зная, стреляли ли в сбежавшую семью или на улице, выше. Но голоса в канализации смолкли.

Я придвинулась ближе к маме.

– Все будет хорошо, – успокаивала она.

– Как ты можешь такое говорить? – возмутилась я. «Хорошо» – самое неподходящее описание того ада, где мы оказались.

– Мы пробудем здесь несколько дней, может неделю.

Мне хотелось верить ее словам.

У входа прошмыгнула крыса, оглядев нас – не со страхом, а с презрением. Я взвизгнула, и остальные уставились на меня – я была чересчур громкой.

– Шепотом, – мягко сказала мама. Как она могла быть такой спокойной, когда папа умер, а крысы смотрели на нас сверху вниз?

– Мама, тут крысы. Мы не можем здесь оставаться! – Мысль о том, что мы должны остаться среди них, была невыносимой. – Мы должны уходить, сейчас же! – Мой голос перерос в истерику.

Ко мне подошел Павел.

– Пути назад нет. Выхода нет. Теперь это твой мир. Ты должна смириться с этим ради себя, ради своей матери и ребенка, которого она носит. – Он смотрел мне прямо в глаза. Я кивнула. – Это единственный выход.

Позади него, в туннеле, за выходом, все еще стояла крыса, вызывающе глядя на нас, словно празднуя победу. Я никогда не любила кошек. Но, ох, как бы я хотела, чтобы та старая полосатая кошка, гулявшая в переулке за нашей квартирой, сейчас схватила это существо!

Мама повернулась к Павлу.

– Нам потребуется много карбида и, разумеется, спички. – Она говорила спокойно, будто смирилась с нашей судьбой и попыталась извлечь из нее максимум пользы. Мне показалось, что она должна была спросить и сказать «пожалуйста». Но она говорила тем особенным, уверенным тоном, который пускала в ход в тех случаях, когда хотела, чтобы люди поступали в ее интересах.

– Они будут у вас. Дальше по тропинке идет труба, оттуда можно набрать пресной воды. – Теперь Павел заговорил ласково, пытаясь успокоить нас. Затем он неловко потоптался. – У вас есть деньги?

Мама замялась. Она понятия не имела, договорился ли папа об оплате и какой была сумма. И большая часть денег, что мы взяли с собой, наверняка осталась на дне канализационной реки вместе с папой. Она сунула руку под платье и протянула смятую банкноту. Судя по лицу Павла, это было меньше обещанного. Что же будет, если мы не сможем заплатить ему?

– Я знаю, это немного. – Мама умоляюще смотрела на него, надеясь, чтобы этого хватило. Наконец он взял деньги. Религиозный человек, стоявший в углу со своей семьей, тоже передал Павлу немного денег.

– Я буду приносить еду так часто, как смогу, – пообещал Павел.

– Спасибо. – Мама посмотрела через его плечо на другую семью. – Думаю, мы не были должным образом представлены друг другу. – Она прошла через комнату. – Я Данута Голт, – сказала она, протягивая руку отцу семейства.

Он не пожал ее, но формально кивнул, как при встрече на улице.

– Мейер Розенберг. – У него была борода с проседью и желтизной табачных пятен вокруг рта, но глаза были добрые, а голос теплый и мелодичный. – Это моя мать Эстер, мой сын Сол. – Я посмотрела на Сола, и он улыбнулся в ответ.

– Все зовут меня Баббе, – вмешалась старуха своим хриплым голосом. Казалось странным называть таким домашним именем женщину, с которой мы только что познакомились.

– Рада знакомству, Баббе, – ответила моя мать, уважая пожелания старухи. – И с вами, пан Розенберг, – добавила она, употребив более официальное польское обращение. Затем снова повернулась ко мне. – Я здесь со своим мужем… То есть… – Казалось, она на секунду забыла, что папы больше с нами нет. – То есть была с мужем. Это моя дочь, Сэди.

– А та, другая семья, – не могла не спросить я. – Та, что с маленьким мальчиком. Что с ними случилось?

В глубине душе я не хотела знать. Мне приятнее было думать, что они выбрались на улицу и нашли убежище. Но я никогда не умела притворяться или отводить взгляд. Мне нужно было знать.

Перед ответом Павел неуверенно посмотрел поверх моей головы на маму, будто спрашивая, должен ли он мне лгать.

– Я не знаю точно. Но скорее всего, их убили у истока реки, – сказал он наконец. Выстрел, вспомнила я стрельбу. Нас бы тоже убили, если бы мы пошли этим путем. – Теперь вы понимаете, почему важно, чтобы вы сидели здесь молча и тихо.

– Но как мы сможем здесь остаться? – требовательно спросила Баббе Розенберг. – Ведь понятно, что теперь, когда поймали других, немцы знают, что здесь есть люди, и придут с обыском. – Сол подошел к бабушке поближе и положил ей руку на плечо, словно собираясь успокоить.

– Может быть, – спокойно сказал Павел, не собираясь врать ради нашего спокойствия. – Когда я оставил вас здесь и вышел на улицу, я заметил у одной из решеток пару немцев. Я сказал им, что внизу крысы, чтобы они не спускались. Они хотели прислать польскую полицию, чтобы те посмотрели вместо них, но я сказал им, что здесь никто не сможет выжить.

Я подумала, что, может быть, это и правда.

– Но все же в какой-то степени они будут следить за канализацией, – серьезно сказал Сол, впервые открыв рот. Его лоб тревожно наморщился.

Павел мрачно кивнул:

– И когда они решат проверить ее, мне придется их привести. – Группа ответила чередой вздохов. Неужели он все-таки нас предаст? – Я поведу их по другим туннелям, чтобы они вас не видели. Если они будут настаивать на этом маршруте, я обрисую фонарем перед собой широкий круг, чтобы у вас было время спрятаться.

Оглядывая пустую комнату, я не представляла, где именно.

– Мне пора идти, – сказал Павел. – Если я не появлюсь на работе, у бригадира будут вопросы.

Должно быть, уже утро, решила я, хотя свет сюда не доходил. Он порылся глубоко в кармане и вытащил завернутый в бумагу сверток. Он развернул его, и показалось какое-то мясо, которое он разломил на две половинки, затем передал один кусок матери, а другой пану Розенбергу, разделив скудный паек между двумя нашими семьями.

– Это голонка, – прошептала мама. – Свиная рулька. Съешь ее. – И хотя раньше я никогда не пробовала ее, у меня заурчало в животе.

Но пан Розенберг посмотрел на предложенное Павлом мясо и недовольно поморщился.

– Это трайф, – сказал он с отвращением, при мысли о том, чтобы съесть что-то некошерное. – Мы не можем есть это.

– Сожалею, но за такое короткое время я смог только это раздобыть, – ответил Павел с искренним раскаянием в голосе. Он протянул ему еще раз, но пан Розенберг отмахнулся.

– Возьми хотя бы для матери и сына, – предпринял очередную попытку Павел. – Боюсь, что в ближайшие день-два ничего больше не будет.

– Нет, категорически.

Павел пожал плечами и дал маме лишнее мясо. Она замялась, разрываясь между желанием накормить нас и нежеланием брать больше положенного.

– Если вы уверены…

– Это не должно пропасть даром, – сказал он. Мама взяла маленький кусочек свинины для себя, а остальное отдала мне. Торопясь, я проглотила его, пока пан Розенберг не передумал, стараясь на обращать внимания на злобные глаза его сына. Старуха держалась ближе к своей семье, не жалуясь, но я виновато думала, что наверняка она бы не отказалась. Я смотрела на Розенбергов в их непривычной темной одежде. Что они сделали, чтобы заслужить спасительную милость от работника канализации? Они так отличались от нас. И все же нам придется здесь вместе жить. Мы были избавлены от необходимости делить квартиру в гетто. Но теперь наша единственная надежда – прятаться в этом крохотном пространстве с этими незнакомцами.

А потом Павел ушел, оставив нас одних в комнате.

– Сюда, – позвала Мама, указывая на одну из скамеек. Она показала на место, такое грязное и мокрое, что еще вчера отругала бы меня за то, что я там сижу.

Когда я села, моя нога запульсировала, напоминая о свежей ране.

– Я порезала ногу, – призналась я, хотя казалось глупым упоминать об этом в свете всего произошедшего. Мама присела передо мной, и без того грязный подол ее юбки опустился в вонючую воду. Она подняла мою правую ногу и, вынув ее из промокшего ботинка, обтерла сухим куском своего платья. – Ноги должны быть сухими. – Я не понимала, как она может думать о таких вещах в это время.

Она потянулась за сумкой, которую папа бросил мне перед тем, как упал в воду. Что было в сумке, за которую отец заплатил своей жизнью? Мама открыла ее. Лекарства и бинты, бело-голубое детское одеяло и запасная пара носков для меня. Я сжалась в маленький комочек, вновь опустошенная горем.

– Носки, – медленно проговорила я страдальческим голосом, не веря в это. – Папа умер из-за пары носков.

– Нет, – сказала мама. – Он умер, чтобы спасти тебя. – Она притянула меня ближе. – Я знаю, это трудно, – прошептала она, ее глаза блестели от слез. – Но мы должны делать все возможное, чтобы выжить. Именно этого он бы хотел. Понимаешь? – У нее было стальное, решительное выражение лица, которого я никогда раньше не видела. Она наклонила голову к моей, и я почувствовала, что мягкие завитки волос вокруг ее уха все еще пахли водой с корицей, которую она нанесла накануне после мытья. Мне было интересно, как долго мы здесь пробудем, прежде чем этот восхитительный аромат исчезнет.

– Я понимаю. – Я позволила ей смазать мне ногу мазью, затем надела чистую пару носков, что она мне вручила. Когда я наклонилась, то заметила на своем рукаве повязку с голубой звездой, которую заставляли нас носить немцы, чтобы обозначить как евреев. – По крайней мере, нам это больше не нужно. – Я потянула за повязку, и ткань затрещала, радуя меня.

Мама улыбнулась.

– Вот она, моя девочка, всегда видит светлую сторону.

Она последовала моему примеру и сорвала собственную повязку, затем удовлетворенно хихикнула.

Когда мать подошла, чтобы закрыть сумку, что-то маленькое и металлическое выпало из нее на канализационный пол. Я поспешила поднять этот предмет. Это была золотая цепочка с кулоном, где было выгравировано еврейское слова «чай», или жизнь – ее мой отец всегда носил под рубашкой. Мужчины обычно не носят украшения, но кулон подарили отцу его родители на бар-мицву. Я считала, что он утонул в нем и тот затерялся в канализационной реке, но, видимо, он снял его перед нашим побегом. Теперь цепочка была здесь, с нами.

Я протянула его матери. Но она помотала головой.

– Он бы хотел, чтобы ты носила его. – Она застегнула застежку у меня на шее, и «чай» оказался у меня на груди, у сердца.

Снаружи послышался грохот. Мы поднялись, как по тревоге. Неужели немцы пришли так быстро? Но это в очередной раз был Павел.

– Свет, – указал он на одинокую карбидную лампу, свисавшую с крюка. – С улицы виден пар от лампы. Вы должны погасить ее. – Мы нехотя отказались от нашего единственного источника света, и канализация снова стала темной и холодной.

5

ЭллаАпрель 1943 года

Весна в Краков всегда не торопилась, как сонный ребенок, не желающий вставать с постели школьным утром. Казалось, в этом году она вообще может не наступить. Грязный снег все еще лежал у моста, когда я шла из центра города в Дебники, промышленный район на южном берегу Вислы. Было зябко, дул резкий ветер. Словно сама мать-природа восстала против оккупации нацистами, что тянулась уже четвертый год.

Этим субботним утром я не ожидала оказаться с поручением в этой отдаленной части города. Час назад я сидела в своей комнате и писала письмо брату Мачею. Он прожил в Париже почти десять лет, и хотя у меня не было возможности навестить его, благодаря пляшущему почерку его писем с подробным описанием, полным сарказма и острот, город оживал. Я ответила ему, описав все в самых общих чертах, помня о том, что наши письма могут прочитать другие. «Соколиха на охоте», написала я однажды. Этим прозвищем мы стали называть Анну-Люсию за ее любовь носить шкуры животных, «на охоте» – так мы обозначали те периоды, когда она была особенно невыносима. Приезжай в Париж, призывал он в своем последнем письме, и я улыбнулась, услышав, как его новоприобретенный французский друг проскочил в его словах. Мы с Филиппом будем очень рады тебе. Как будто это было так просто. Путешествовать сейчас почти невозможно, но есть вероятность, что когда закончится война, он пошлет за мной. Мачехе было бы все равно, если бы я уехала, главное, чтобы поездка ей ничего не стоила.

Я только закончила запечатывать письмо кусочком воска, когда услышала шум внизу, на кухне. Анна-Люсия кричала на нашу горничную Ханну. Бедная Ханна часто служила основной мишенью для гнева мачехи. Когда-то у нас было четверо штатных слуг. Но война предполагала жертвы, а в мире мачехи это значило довольствоваться одной служанкой. Ханна была нашей горничной, крошечной беспризорной девушкой из деревни, без собственной семьи – единственная из всех, кто взял на себя труд всего домашнего персонала, храбро справляясь с обязанностями экономки, дворецкого, садовника и повара одновременно, потому что ей больше некуда было идти.

Мне стало интересно, на что сегодня разгневалась мачеха. Спустившись, я узнала, что дело в вишне.

– Я пообещала гауптштурмфюреру Краусу лучший вишневый пирог в Кракове на десерт сегодня вечером. Только у нас нет вишни! – Щеки Анны-Люсии пылали от гнева, будто она только что вышла из ванной.

– Извините, госпожа, – оправдывалась Ханна. Взволнованное выражение застыло на ее рябом лице. – Сейчас не сезон.

– И что? – Бытовые аспекты Анна-Люсия упустила из виду. Она хотела того, чего хотела.

– Может быть, подойдут сушеные вишни, – предложила я свою помощь. – Или консервированные.

Анна-Люсия повернулась ко мне, и я ждала, что она сразу отвергнет мое предложение, как всегда делала.

– Да, подойдут, – протянула она, словно удивляясь, что у меня появилась разумная мысль.

Ханна покачала головой.

– Я пробовала купить. Их нет на рынке.

– Тогда идите на другие рынки! – взорвалась Анна-Люсия. Я боялась, что мое предложение, хотя и было сделано с благими намерениями, только усугубило положение бедной девушки.

– Но нужно приготовить жаркое… – беспомощно, с ужасом в голосе проговорила Ханна.

– Я пойду, – вмешалась я. Они обе удивленно уставились на меня. Дело было не в том, что я хотела помочь мачехе утолить аппетит какой-то нацистской свиньи. Напротив, я бы скорее запихнула вишни ему в глотку со всеми косточками. Но мне было скучно. И я хотела зайти на почту, чтобы оправить Мачею письмо, поэтому могла все совместить.

Я ждала возражений от мачехи, но она промолчала. Вместо этого вручила мне горсть монет, мерзких рейхсмарок, которые заменили нам польский злотый.

– Я слышала, что в Дебниках продается вишня, – сказала Ханна, ее голос был полон благодарности.

– Через реку? – спросила я. Ханна кивнула, умоляя меня взглядом не менять решения. Дебники, район на другой стороне Вислы, находился по меньшей мере в тридцати минутах езды на трамвае, а пешком еще дольше. Я не собиралась уходить так далеко. Но я уже пообещала, и я не могла бросить Ханну на растерзание мачехе во второй раз.

– Пирог должен быть в духовке к трем, – надменно сказала Анна-Люсия вместо благодарности.

Я надела пальто и перед выходом из дома взяла маленькую корзинку, с которой часто ходила за покупками. Я могла бы поехать на трамвае, но была рада бодрящему воздуху и возможности размять ноги. Я шла по улице Гроздка на юг, пока не добралась до Плантов и пересекла ныне увядшую полосу парковой зоны, окружавшей центр города. Мой маршрут из Плантов, простирающихся на юг, к реке, вел меня вдоль окраины Казимежа, района на юго-востоке, где когда-то размещался Еврейский квартал. Я редко была в Казимеже, он всегда казался мне экзотическим и чужим с его мужчинами, одетыми в высокие темные шляпы и еврейскими буквами на витринах магазинов. Я прошла мимо того, что когда-то было пекарней, и почти ощутила запах халы[2], которую они пекли. Теперь все это исчезло – с тех пор, как немцы согнали евреев в гетто в Подгуже. Магазины были заброшены, стеклянные витрины разбиты или закрыты ставнями. Синагоги, веками заполненные молящимися по субботам, теперь стояли пустые и безмолвные.

Я тревожно промчалась мимо города-призрака и теперь стояла у моста, перекинутого через широкий участок Вислы. Река отделяла центр города и Казимеж от районов Дебники и Подгуже на юге. Я оглянулась на громадину Вавельского замка. Когда-то он был резиденцией польских монархов, которые управляли городом почти тысячу лет. Как и все остальное, теперь он принадлежал правительству и был занят немцами, там располагалась резиденция их администрации.

Сейчас, глядя на замок, я вспомнила ночь после вторжения, когда я отправилась на прогулку. Добравшись до высокой набережной, я увидела лодки, теснившиеся возле замка. Из замка вытаскивали большие ящики и грузили по пандусу в лодку, а те, что потяжелее, катили на колесах. Ограбление – разыгралось мое детское воображение. Я представила, как вызываю полицию, как меня чествуют как героя за сорванный план. Однако люди, забиравшие вещи, не были похожи на преступников. Это были сотрудники музея, которые тайком выносили наши национальные сокровища из замка, чтобы их спасти. Но от чего? От ограбления? От воздушных налетов? Картины спасали, а жителей оставляли на произвол той судьбы, которая ждала нас при немцах. Тогда я осознала, что ничто уже не будет как раньше.

По ту сторону моста располагались Дебники, соседний район, где Ханна советовала купить вишен. Его горизонт выглядел смесью фабрик и складов, другим миром, отличным от величественных костелов и шпилей в центре города. Я остановилась на Замковой улице, недалеко от реки, чтобы сориентироваться. Раньше я не бывала в Дебниках одна, и до сих пор мне не приходило в голову, что я могу заблудиться. Я колебалась, глядя на низкое здание на углу, откуда грузили ящики на баржу, пришвартованную у реки. Не самое подходящее место для того, чтобы спрашивать дорогу. Но прохожих, к которым я могла обратиться, не было, поэтому это казалось мне лучшим вариантом, если я хотела добраться до рынка вовремя, чтобы купить вишен и спасти Ханну. Я собралась с духом и направилась к курящим у погрузочной платформы мужчинам.

– Прошу прощения, – начала я и по их вытянувшимся лицам поняла, насколько я здесь неуместна.

– Элла? – Я удивилась, услышав собственное имя. Я обернулась и увидела знакомое лицо: отец Крыса. Высокий лоб и глубоко посаженные глаза – точная копия своего сына. Крыс вырос в рабочем районе Дебники. Его отец был портовым грузчиком, и его семья была нам совсем не ровня, как не раз напоминала мне Анна-Люсия. Я была в доме Крыса всего несколько раз, чтобы познакомиться с его родителями. Хотя он никогда бы мне в этом не признался, отчасти он смутился, когда показал мне скромный дом на обычной улице, где вырос. Однако искренняя теплота его семьи и то, как мать души не чаяла в своей «деточке», хотя он был рослым двадцатилетним парнем, возвышавшимся над ней почти на тридцать сантиметров, покорили меня. Мне нравилось проводить время в их доме, где мне были всегда рады, как в родном, теперь уже холодном.

Конечно, их дом и сейчас был на месте. Родители Крыса отправили на войну троих сыновей, двух старших убили, а третий пропал без вести. Его отец выглядел старше, чем я помнила: морщины на лице залегли глубже, широкие плечи сутулились, волосы поседели. Я почувствовала себя виноватой. Несмотря на то, что я не была близка с родителями Крыса, мне следовало бы проведать их в его отсутствие.

Но его отец ни в чем меня не упрекнул, когда шагнул ко мне, глядя тепло и озадаченно.

– Элла, что ты здесь делаешь? – Я начала спрашивать у него направление. – Если ты ищешь Крыса, он скоро вернется, – добавил он.

– Вернется? – Я повторила это слово, уверенная, что неправильно его расслышала. Получил ли он весточку от Крыса? У меня сердце замерло. – С войны?

– Нет, с обеда. Будет в течение часа.

– Простите, я не понимаю. Крыс же до сих пор на войне. – Я озадачилась, не напутал ли его отец, не сыграла ли утрата злую шутку с его разумом.

Но он смотрел ясными глазами.

– Нет, он вернулся две недели назад. Работает здесь, со мной, – сказал он уверенным, спокойным голосом, не оставляющим сомнений. Я застыла от изумления. Крыс вернулся. – Прости, – замялся отец Крыса, – я думал, ты знаешь.

Нет, я не знала.

– Пожалуйста, скажите, где я могу его найти?

– Он сказал, что идет по делам. Думаю, отправился в кафе на Барской, то самое, куда часто забегал до войны. – Он показал на улицу, что вела прочь от реки. – Вторая улица справа. Возможно, он там.

– Спасибо. – С роем мыслей в голове я направилась в сторону кафе. Крыс вернулся. Отчасти я ликовала. Пройти еще немного, и через пару минут я его увижу. Но человек, за которого я собиралась замуж, вернулся с войны – и не потрудился сообщить об этом. Полагаю, в этом был смысл; в конце концов, он порвал со мной перед отъездом. Я была просто девушкой из прошлого, мелькнула запоздалая мысль. И все же не сказать мне, что он вернулся, что теперь он в безопасности, по-прежнему заставляя меня волноваться и переживать, было возмутительно. Я обдумывала, что предпринять: пойти за ним или ничего не делать. Если он не встретился со мной сам, я не опущусь до того, чтобы волочиться за ним. Но мне нужно выяснить, что случилось, почему он не вернулся ко мне. Отбросим приличия. Я направилась к кафе.

Улица Барска, куда послал меня отец Крыса, находилась недалеко от центра района Дебники. Минуя окрестности, я заметила, что здешние дома теснились друг к другу, их фасады покрывали рябые пятна и копоть. Вскоре я добралась до кафе. Это был не какой-нибудь изысканный ресторан на рыночной площади, а рядовое кафе, где люди брали чашку черного эрзац-кофе, крендель с маком или булку со сладким сыром перед тем, как вернуться к работе. Я оглядела посетителей, стоявших вокруг нескольких столов у дальнего окна. За последние несколько лет я представляла Крыса бесчисленное количество раз. Иногда мне даже казалось, что я мельком видела его в троллейбусе или в оживленной толпе. Конечно же, в реальности это был не он. Здесь я тоже не видела Крыса и подумала, не ошибся ли его отец. Или, может Крыс был здесь, а я его упустила. Я зашла в кафе, и в нос ударил аромат кофе и сигаретный дым. Я пробиралась между тесно расставленными столами. Наконец я заметила знакомую фигуру, сидевшую в самом конце, спиной ко мне. Это был Крыс. Мое сердце возликовало, а потом быстро упало. Напротив Крыса сидела миловидная брюнетка, на несколько лет старше меня, с восхищенным выражением лица она следила за его речью.