Арт-пытка, или ГКП

Никогда бы не подумал, что вы зеленый. Крот. настолько

Уже не настолько, конечно. Да и, по-моему, вовсе не надо быть зеленым, чтобы понимать абсурдность человеческого отношения к окружающей среде. Томский.

Честно сказать, я особенно не задумываюсь об этих материях. Крот.

Так задумайтесь. Конечно, куда проще, не задумываясь, слить в раковину очередную порцию химиката или, опять-таки, не задумываясь, купить в магазине пластиковую бутылку. А вы знаете, сколько разлагается пластик? Томский.

Знаю, знаю. Все уши прожужжали с этим пластиком – еще вот и вы теперь. Крот.

Да, пожалуй, я увлекся. Просто пример с экологией слишком нагляден в плане безумия общественной жизни человека. Томский.

А вы сами-то разве не покупаете пластиковые бутылки? И бытовой химией наверняка пользуетесь… Крот.

Ну, конечно. В том-то и сила общественных отношений – если какой-то процесс является системным, то ты оказываешься вовлечен в него совершенно автоматически. Безумие мира заражает каждого. Поэтому в рамках нездоровой в целом системы нелепо призывать людей отказываться от покупок пластика или от использования бытовой химии – это никак не влияет на общую картину (возвращаясь к нашему недавнему обмену мнениями, это так же нелепо, как призывать людей не материться в той среде, где мат является обычным разговорным языком). Нужны системные изменения – только тогда что-то может поменяться. Томский.

05. Первая подсказка от бомжа

Я все жду, когда же мы подойдем к созданию ГКП? Крот.

Я предупредил – будем подходить постепенно. А пока что я подошел к осознанию необходимости совершить какой-то решительный шаг. От теории надо было перейти к практике. И вот решил я вступить в… неважно куда, в общем, в одну влиятельную экологическую организацию. Я хорошо тот день помню. Как я готовился к предполагаемому собеседованию, доучивал какие-то тезисы, видя себя будущим лидером сначала питерских экологистов, а потом и… Томский.

И всего мира? Крот.

А хоть бы и так. Слишком нескромно? Томский.

Не знаю. Просто любопытно отметить факт, что вы всегда мыслили глобально – и видели себя только в качестве человека, который рулит каким-то глобальным процессом. Это довольно показательно. Крот.

Да, наверное, так уж я устроен. В общем, собрался я тогда и пошел. Доехал до станции метро (названия уже не помню), нашел требуемый адрес и… И вот не могу зайти в помещение и все тут. Что-то меня как тормозит, что-то внутри шепчет: «Не надо, не надо». В общем, проснулся внутренний голос и всячески отговаривает меня от совершения того самого решительного, предписываемого, впрочем, тем же внутренним голосом, шага. Говорю я себе: «Иди уже наконец», и сам же себе отвечаю: «Не твое это, не ходи». Полчаса я, наверное, сам с собой разговаривал и ни к чему не мог прийти. Уйдешь – потом будешь себя грызть, что не решился. Решишься – но ведь не пускает что-то. Что-то важное, не просто же так. В общем, хожу я хожу в раздумьях – и вдруг натыкаюсь на бомжа. Томский.

На бомжа? Крот.

Именно. Томский.

Ну, я думаю, что наткнуться на бомжа – дело нехитрое. Я только за сегодня на нескольких наткнулся. Крот.

Это смотря на какого бомжа. Мой бомж такой, что на него так просто не наткнешься. Он вдруг со мной заговорил, но я какое-то время не обращал на его слова внимания, а потом прислушался. Он меня, значит, спросил: «Чего я мечусь?». Я ему ответил: «Да вот, шел в одно место, а теперь не знаю – надо мне туда или не надо». – «Э, – сказал бомж, – задачка несложная. Не надо тебе в то место». – «Откуда знаешь?» – спрашиваю. «Достаточно взглянуть на тебя и сразу ясно, что не надо». – «А может, тогда тебе ясно и то, куда мне надо?» – довольно едко спросил я. «Может и это ясно, – говорит. – Сдается мне, ты ищешь место, которого нет». – «Хорошо сказано. И где же это место – которого нигде нет?» – «Ты кажется человек образованный, должен сам знать». – «Нет, – говорю, – не знаю». – «Ну как же, . Неужто не знаешь?» – «Утопия!» – вскричал я. «Вот видишь, а говорил – не знаешь. Тебе нужна Утопия. И никто кроме тебя самого эту утопию не создаст». Сказал это бомж и ушел, а я подошел к началу принципиально нового отрезка в своей жизни. Томский. Место, которого нет

Подождите, вы это сейчас серьезно? Крот.

Конечно. Томский.

То есть я на полном серьезе должен поверить в этого бомжа, а не в то, что вы всё это только что придумали? Крот.

Я ничего не придумываю. Это правда. И, между прочим, правда вполне . Надеюсь, зрители знают, что означает это слово. Томский. верифицируемая

Зря надеетесь. Крот.

Но вы-то, надеюсь, знаете. Томский.

знаю. Крот. Я

Знаю, но не скажу – да? Томский.

Ну почему же – знаю и скажу. Верифицируемая, значит, подтверждаемая железобетонными фактами. Крот.

Совершенно верно. Лучше и не скажешь. Томский.

И кто же может подтвердить вашу историю? – разве что тот самый бомж все еще там же бродит. Крот.

Бродит, да не там. Но мы к этому еще вернемся. Томский.

Вот как? Крот.

Да, вы все увидите собственными глазами и услышите собственными ушами. Но… Томский.

Постепенно. Крот.

И опять вы совершенно правы. Именно что постепенно. А пока мы дошли до того момента, когда я понял, что искал не там, где надо, и что нужно мне не какое-то место, которое есть, а какое-то место, которого нет, то есть Утопия. Но ведь где-то есть и место для места, которого нет. Как вы думаете – есть где-нибудь такое место? Томский.

Думаю, есть. Думаю, место такого места находится в книге. Крот.

Вы меня просто пугаете своей неизменной правотой. Именно в книге. Конечно, я и так сидел за книгами, но я понял, что не за теми книгами я сидел. Я исследовал реальность, но реальность, как мы уже выяснили, есть нечто априори неудовлетворительное. Теперь я решил исследовать всё то, что разум предписывает как нечто желательное, хотя бы оно и было нереально. В общем, я принялся штудировать утопии. А начал я… Как вы думаете, с какой книги я начал? Томский.

С «Утопии» Мора, наверное. Крот.

Наконец-то вы ошиблись. Но со второй попытки, я уверен, вы попадете в самое яблочко. Скажу лишь, что за ответом вам надо прогуляться в античность. Томский.

Тогда скорее всего речь идет о «Государстве» Платона. Крот.

Естественно. «Государство» – это, можно сказать, не просто утопия, но и прообраз всех будущих утопий. И антиутопий заодно. И мне очень повезло, что я начал именно с чтения «Государства» – это было правильным началом, а ведь ошибочное начало может привести только к тому или иному плохому исходу. Кто это, кстати, сказал? Томский.

Платон и сказал. Крот.

Нет, не Платон. Томский.

Ну, значит, вы. Крот.

И не я. Томский.

Значит это сказал кто-то, кто не является ни Платоном, ни вами. Крот.

Вы, я вижу, сильны в логике. Это сказал Аристотель, а Аристотель действительно не является ни Платоном, ни мною. Как и вы, впрочем. Томский. 5

Приятно узнать, что у тебя есть нечто общее с Аристотелем. Крот.

Несомненно. Но вернемся к «Государству». Сел я за чтение «Государства» и… погиб козак, совсем пропал для всего белого света. Пропал – потому что увидел я именно то, что подозревал и раньше – что этот самый белый свет вовсе не есть свет, а лишь отблеск настоящего света. Увидел я, что та справедливость, которую отстаивают тут, на земле, есть лишь тень подлинной справедливости, которую можно лицезреть лишь там, на небесах, – воспарив к ним мыслью. Увидел я, что нет ничего прекраснее идей и нет более прекрасного занятия, чем их созерцание. Увидел я все это и ослеп для всего другого. Чудное было время, может быть, лучшее в моей жизни, – да и не каждый день оказываешься в компании прекрасного и благого самих по себе. Томский. 6

Как вы завлекательно рассказываете! Крот.

Вы не представляете, как мне жаль всех тех, кто судит о «Государстве» лишь понаслышке или со слов пусть бы даже и хорошего лектора. Вот вы «Государство» читали? Томский.

Увы, нет. Крот.

И вы, значит, тоже достойны жалости. Но вернемся к содержанию платоновской утопии. В целом, как я уже говорил, я был восхищен этой книгой, но многие детали не укладывались в мою голову. Философ, созерцающий идеи – прекраснейший образ, но философ, становящийся во главе государства… А ведь это ключевой момент – только философ во главе государства может сделать государство идеальным. Без этого ни о каком идеале и речи быть не может. Томский.

Быть может, нам действительно не хватает подлинных философов на троне? Крот.

Нет, не нужны на троне философы. Даже и по Платону выходит, что не нужны. Томский.

Как так? Вы же сами только что сказали… Крот.

Понимаете, в чем дело – философы у Платона как бы до управления государством, воспринимая это как тяжкую, но необходимую повинность. Но идеал государства, если присмотреться внимательнее, состоит вовсе не в том, что у государства какое-то идеальное устройство, а в том только, что в нем наиболее полно воплощен принцип созерцания идей. Иначе говоря, если бы эта полнота могла осуществиться вне государства, то и думать ни о каком государстве было бы не надо. И давайте подумаем – а вот в то самое время не было ли места, в котором, как нам может показаться, наиболее полно воплощался принцип созерцания идей в некоем философском содружестве? Томский. снисходят

Вы имеете в виду Академию Платона? Крот.

Конечно! И разве мы сейчас и не воспринимаем платоновскую Академию как своего рода утопию – место, которого сейчас нет и быть не может? Томский.

Отчасти, может, и так. Но это некая идеализированная Академия, равно как и сама античность очень часто и очень сильно идеализируется. Крот.

Верно, идеализируется, хотя и основания для идеализации тоже имеются. Но пока вернемся к Академии. Мы сейчас рассматриваем Академию (и другие древнегреческие философские школы) как некий идеал философского содружества, но как оценивал ситуацию с занятиями философией сам Платон? Томский.

Этого я не знаю. Крот.

А я знаю. В «Государстве» он пишет прямо, что философией всерьез никто заниматься не хочет и что занимаются ею лишь так, между делом. Платон смотрит вокруг себя, грустит и сокрушается – где вы, философы, ау! – и мечтает о подлинном бытии философии, в противовес нынешнему – мнимому. Здесь, я думаю, правильнее всего будет привести прямую цитату. «Государство», как видите, у меня всегда под рукой, так что я беру книгу в руки и читаю: Томский.

« – В настоящее время, если кто и касается философии, так это подростки, едва вышедшие из детского возраста: прежде чем обзавестись домом и заняться делом, они, едва приступив к труднейшей части философии, бросают ее, в то же время изображая из себя знатоков; труднейшим же я нахожу в ней то, что касается доказательств. Впоследствии, если по совету других – тех, кто занимается философией, – они пожелают стать их слушателями, то считают это великой заслугой, хоть и полагают, что заниматься этим надо лишь между прочим. А к старости они, за немногими исключениями, угасают скорее, чем Гераклитово солнце, поскольку никогда уже не загораются снова».

И далее – еще один отрывок, даже более важный в контексте нашей беседы:

« – Остается совсем малое число людей, Адимант, достойным образом общающихся с философией… Все вошедшие в число этих немногих, отведав философии, узнали, какое это сладостное и блаженное достояние; они довольно видели безумие большинства, а также и то, что в государственных делах никто не совершает, можно сказать, ничего здравого и что там не найти себе союзника, чтобы с ним вместе прийти на помощь правому делу и уцелеть, – напротив, если человек, словно очутившись среди зверей, не пожелает сообща с ними творить несправедливость, ему не под силу будет управиться одному со всеми дикими своими противниками, и, прежде чем он успеет принести пользу государству или своим друзьям, он погибнет без пользы и для себя, и для других. Учтя все это, он сохраняет спокойствие и делает свое дело, словно укрывшись за стеной в непогоду. Видя, что все остальные преисполнились беззакония, он доволен, если проживет здешнюю жизнь чистым от неправды и нечестивых дел, а при исходе жизни отойдет радостно и кротко, уповая на лучшее.

– Значит, он отходит, достигнув немалого!

– Однако все же не до конца достигнув того, что он мог, так как государственный строй был для него неподходящим. При подходящем строе он и сам бы вырос и, сохранив все свое достояние, сберег бы также и общественное».

Видите, в чем проблема и каково ее решение? Получается, что философия не может достигнуть полного развития из-за того, что плохо устроено государство – устройте государство должным образом, и философия расцветет. Отсюда получается, что не философия существует для государства, а государство – для философии.

Да, любопытно, а особенно здравой видится мне мысль, что в государственных делах никто не совершает ничего здравого. Крот.

Нам, в России, эта мысль не может не казаться здравой – причем, похоже, в любой момент ее истории. Томский.

Приятно, что Россия здесь схожа с Древней Грецией. Крот.

Да, примерно так же, как и вы – с Аристотелем. Томский.

То есть – несомненно. Но я жду продолжения истории вашего знакомства с утопиями. Крот.

Хорошо, рассказываю дальше. А дальше я как раз взялся за Мора. За «Утопию». После «Государства», конечно, слабовато, но после «Государства» вообще почти всё слабовато. А хотя бы «Утопию» вы читали? Томский.

Читал, но давно. Плохо помню. Крот.

А что все-таки помните? Томский.

Туалетный горшок из золота. Крот.

Ха-ха – все, похоже, помнят именно этот золотой горшок. А в чем все-таки основная идея «Утопии»? Томский.

Пожалуй, не скажу. Крот.

Уничтожение частной собственности. Это вообще сквозная утопическая идея; в «Государстве» Платон тоже ратует за то, чтобы для стражей всё было общим. И в основе коммунистического учения, которое стало ключевым в утопическом плане, основная идея все та же – уничтожение частной собственности. Конкретно же Томас Мор говорит… сейчас, я возьму книжку в руки, а вот и нужная страница: Томский.

«Впрочем, друг Мор, если сказать тебе по правде мое мнение, так, по-моему, где только есть частная собственность, где все мерят на деньги, там вряд ли когда-либо возможно правильное и успешное течение государственных дел; иначе придется считать правильным то, что все лучшее достается самым дурным, или удачным то, что все разделено очень немногим, да и те получают отнюдь не достаточно, остальные же решительно бедствуют… Поэтому я твердо убежден в том, что распределение средств равномерным и справедливым способом и благополучие в ходе людских дел возможны только с совершенным уничтожением частной собственности; но если она останется, то и у наибольшей и наилучшей части человечества навсегда останется горькое и неизбежное бремя скорбей».

Так Мор это говорит, или это говорят Мору? Крот.

Строго говоря, это говорит некий Рафаил Гитлодей, который и побывал на острове Утопия, но так как Рафаила придумал Томас Мор, то мы можем считать, что он разговаривает сам с собой. Томский.

Как все сложно! Крот.

А я вообще очень люблю сложности такого рода. Нередко попадаешь впросак, когда хочешь процитировать персонажа, придуманного каким-то писателем и думаешь – кто же автор этой цитаты? Автор текста или непосредственно автор фразы? Чичиков или Гоголь, Раскольников или Достоевский, Левин или Толстой? Томский.

06. О покушении на автора

Хочу вас успокоить: автор умер, его убил Ролан Барт – в 1967 году. Крот.

Попытался убить, хотели вы сказать. Это было неплохо продуманное покушение, и все же оно не удалось. Томский.

Вот как? Может, поясните свою мысль? Крот.

Не сейчас, мы и так уже забрались в приличные дебри, а вы еще хотите, чтобы мы отвлекались на посторонние темы? Томский.

А почему бы и нет. Ценность любого разговора состоит вовсе не в том, что он четко следует изначально заданной теме, а исключительно в том, насколько этот разговор увлекателен по своей форме и содержателен по своей сути. Крот.

Замечательно сказано! Ну что же, если хотите, можно и отвлечься на минуту-другую. Вот вы можете в двух словах сформулировать, что означает концепция «смерти автора»? Томский.

Да ровно то, о чем вы только что говорили. Невозможно определить – кто является автором написанного. Существует нечто написанное – это ясно. И кроме этого не ясно ничего. Нет никакой авторской литературы – есть лишь общее безымянное письмо. Крот.

Ну, во-первых, я говорил не об этом или не совсем об этом. И если я испытываю затруднения с тем, чтобы посчитать автором некоей фразы Чичикова или Гоголя, то общее авторство Гоголя мною еще вовсе не ставится под сомнение. Чичикова-то Гоголь придумал. Томский.

Вы в этом уверены? Хочу вам напомнить, что авторство сюжета «Мертвых душ» часто приписывается Пушкину. Сами же «Мертвые души» сравнивали то с «Божественной комедией» Данте (первый том – это ад русской жизни), то, по-моему, более основательно – с «Одиссеей» Гомера. Чичиков у нас Одиссей, Манилов – сирена, Собакевич – Полифем, Коробочка – Цирцея и так далее. Следовательно, «Мертвые души» придумал Пушкин, а Чичикова с его странствиями – Гомер, а, говоря проще и точнее, нам непонятно, кто и что придумал, хотя мы и имеем в итоге некий текст. В этом смысле самый совершенный автор – это как раз Гомер; вот уж о ком невозможно сказать ничего определенного – и даже был ли такой человек. «Илиада» есть, «Одиссея» есть, а Гомера нет. Нет такого как Гомер. Есть такие тексты как «Илиада» и «Одиссея». Крот. 7 автора

Хорошо вы повернули. Но с вашего позволения я все же акцентирую свое внимание на Гоголе, а не на Гомере. Гоголь мне как-то ближе – ближе во всех смыслах. И вот какой вопрос я хочу вам задать: «Как вы думаете, мог бы „Мертвые души“ написать кто-то, кроме Гоголя? Тот же Пушкин, например?» Томский.

Нет, Пушкин, если бы и взялся за развитие этой темы, то написал бы совсем другую книгу. Крот.

Ну конечно! Это же очевидно. Никто кроме Гоголя «Мертвые души» не написал бы. Но разве не в этом и состоит смысл такого понятия как автор? И разве не логично определить как человека, ? Какие бы многочисленные влияния автор ни испытывал, автором он является лишь до тех пор, пока такой-то текст немыслим. По-моему, при таком понимании проблемы автора невозможно убить, сколько ни пытайся. А смерть автора тогда равносильна смерти литературы, а то самое безымянное письмо, о котором вы говорили, будет просто безликой графоманией. Томский. автора без которого немыслимо создание того или иного текста (произведения) во всей его детальной конкретике без него

А как же Гомер? Крот.

А что Гомер? Вот вы сначала сказали, что человек Гомер нам фактически неизвестен, а потом добавили – нет такого автора как Гомер. С первым я совершенно согласен, второе – категорически отрицаю. Такой человек как Гомер нам действительно неизвестен, но такого автора как Гомер все мы прекрасно знаем. Гомер – это именно что «Илиады» и «Одиссеи». Томский. автор

Насколько я знаю, нет стопроцентной уверенности даже и в том, что автор двух этих текстов – один и тот же человек; может быть, «Одиссею» создал вовсе и не автор «Илиады». Крот.

Даже если бы это было и так, то тогда у нас появилось бы два, но все равно – Томский. автора.

Верно, но чаще всего говорят не об одном и не о двух авторах, а о некоем коллективном авторе-аэде. Крот.

Да, и это вопрос принципиальный. К сожалению, я не обладаю достаточной квалификацией в историко-лингвистических делах, но свою сторону в этом споре я, тем не менее, занять могу. «Илиада» и «Одиссея» – это именно что не народное творчество, а авторские произведения. В истории был человек, без которого ни «Илиада», ни «Одиссея» не были бы созданы – этот-то конкретный человек и называется автором этих книг, Гомером. Аэдов было много, а Гомер – он такой один. Ну а что Гоголь такой один – с этим, я надеюсь, и вы согласитесь. Как и с тем, что без такого автора как Гоголь не видать нам такого произведения как «Мертвые души». Томский.

С этим я уже согласился. Думаю, однако, что, случись на моем месте Ролан Барт, и уж он нашел бы, что вам ответить, – и наш спор продолжился бы. Крот.

В том, что споры не имеют точки остановки я убедился уже давно. Так что возрадуемся, что вы не Ролан Барт и вернемся к теме утопий, а именно к вопросу о частной собственности. Томский.

07. Виртуальные деньги

Что там надо с ней сделать?

Уничтожить. Крот.

Именно. Немало я поломал голову над этим вопросом: почему так много умных, даже умнейших людей, выступали за уничтожение частной собственности? Томский.

Я думаю, что не меньшее количество умных людей выступало за утверждение частной собственности. Крот.

И вы среди них, конечно? Томский.

Конечно. Крот.

Да и я, пожалуй, тоже. А что сегодня является самым ясным аналогом частной собственности? Томский.

Деньги? Крот.

Верно, деньги. В принципе, понятие денег всегда было неотъемлемо от понятия собственности; понятие «Капитал» уже подразумевает, что именно деньги выходят на первый план, но только в двадцатом веке, и даже скорее к его концу, деньги настолько оторвались от своих корней, что стали как бы самостоятельной сущностью – неким отвлеченно-магическим набором чисел на виртуальном счете. В первую очередь сегодня всех интересует не то, чем человек владеет или что он производит, но – сколько у него денег. Томский.

Это всегда всех интересовало. Крот.

Всегда, но каждый исторический промежуток по-своему специфичен. Сегодняшние деньги – не вчерашние деньги. Я думаю, что очередной психологический барьер в восприятии денег был преодолен после того, как на смену миллионерам пришли миллиардеры. Само это число – миллиард – уже не может восприниматься всерьез, то есть как результат какого-то конкретного труда. Три ключевые характеристики современных денег это: 1. Их виртуальность, 2. Их бесконечность, или еще можно сказать – безразмерность и 3. Их кажущаяся, но отчасти и реальная доступность для каждого. В своей виртуальности деньги, оторвавшись от материи, наконец-то стали почти абсолютно чистым воплощением понятия материального излишка. Само материальное выражение стало излишним для денег – при полном сохранении власти над материальным миром, ведь на виртуальные деньги можно купить любую реальную вещь. Что касается бесконечности и доступности, то денег сегодня действительно бесконечно много, и, взявшись как бы неведомо откуда, они существуют как бы сами по себе и для всех – в некоем таинственном метафизическом хранилище, не имеющем никаких ограничительных физических характеристик; хранилище, потенциально открытом для каждого, причем каждый потенциально может взять из этого хранилища любую сумму денег, ведь они (деньги) лишены вещественности – просто от бесконечно большого числа отнимется некая незначительная, скажем, в несколько миллионов, сумма. Я утрирую, конечно, но логика миллиардного мышления именно такова. Большие деньги сегодня как никогда доступны для максимально большого числа предприимчивых или мало-мальски успешных людей – максимально завлекая в мечты о себе людей неудачливых, непредприимчивых или просто авантюрных. Локоток как никогда близок, хотя укусить его все равно удается далеко не всем. Томский.