Арт-пытка, или ГКП

Крот. Никогда бы не подумал, что вы настолько зеленый.

Томский. Уже не настолько, конечно. Да и, по-моему, вовсе не надо быть зеленым, чтобы понимать абсурдность человеческого отношения к окружающей среде.

Крот. Честно сказать, я особенно не задумываюсь об этих материях.

Томский. Так задумайтесь. Конечно, куда проще, не задумываясь, слить в раковину очередную порцию химиката или, опять-таки, не задумываясь, купить в магазине пластиковую бутылку. А вы знаете, сколько разлагается пластик?

Крот. Знаю, знаю. Все уши прожужжали с этим пластиком – еще вот и вы теперь.

Томский. Да, пожалуй, я увлекся. Просто пример с экологией слишком нагляден в плане безумия общественной жизни человека.

Крот. А вы сами-то разве не покупаете пластиковые бутылки? И бытовой химией наверняка пользуетесь…

Томский. Ну, конечно. В том-то и сила общественных отношений – если какой-то процесс является системным, то ты оказываешься вовлечен в него совершенно автоматически. Безумие мира заражает каждого. Поэтому в рамках нездоровой в целом системы нелепо призывать людей отказываться от покупок пластика или от использования бытовой химии – это никак не влияет на общую картину (возвращаясь к нашему недавнему обмену мнениями, это так же нелепо, как призывать людей не материться в той среде, где мат является обычным разговорным языком). Нужны системные изменения – только тогда что-то может поменяться.

05. Первая подсказка от бомжа

Крот. Я все жду, когда же мы подойдем к созданию ГКП?

Томский. Я предупредил – будем подходить постепенно. А пока что я подошел к осознанию необходимости совершить какой-то решительный шаг. От теории надо было перейти к практике. И вот решил я вступить в… неважно куда, в общем, в одну влиятельную экологическую организацию. Я хорошо тот день помню. Как я готовился к предполагаемому собеседованию, доучивал какие-то тезисы, видя себя будущим лидером сначала питерских экологистов, а потом и…

Крот. И всего мира?

Томский. А хоть бы и так. Слишком нескромно?

Крот. Не знаю. Просто любопытно отметить факт, что вы всегда мыслили глобально – и видели себя только в качестве человека, который рулит каким-то глобальным процессом. Это довольно показательно.

Томский. Да, наверное, так уж я устроен. В общем, собрался я тогда и пошел. Доехал до станции метро (названия уже не помню), нашел требуемый адрес и… И вот не могу зайти в помещение и все тут. Что-то меня как тормозит, что-то внутри шепчет: «Не надо, не надо». В общем, проснулся внутренний голос и всячески отговаривает меня от совершения того самого решительного, предписываемого, впрочем, тем же внутренним голосом, шага. Говорю я себе: «Иди уже наконец», и сам же себе отвечаю: «Не твое это, не ходи». Полчаса я, наверное, сам с собой разговаривал и ни к чему не мог прийти. Уйдешь – потом будешь себя грызть, что не решился. Решишься – но ведь не пускает что-то. Что-то важное, не просто же так. В общем, хожу я хожу в раздумьях – и вдруг натыкаюсь на бомжа.

Крот. На бомжа?

Томский. Именно.

Крот. Ну, я думаю, что наткнуться на бомжа – дело нехитрое. Я только за сегодня на нескольких наткнулся.

Томский. Это смотря на какого бомжа. Мой бомж такой, что на него так просто не наткнешься. Он вдруг со мной заговорил, но я какое-то время не обращал на его слова внимания, а потом прислушался. Он меня, значит, спросил: «Чего я мечусь?». Я ему ответил: «Да вот, шел в одно место, а теперь не знаю – надо мне туда или не надо». – «Э, – сказал бомж, – задачка несложная. Не надо тебе в то место». – «Откуда знаешь?» – спрашиваю. «Достаточно взглянуть на тебя и сразу ясно, что не надо». – «А может, тогда тебе ясно и то, куда мне надо?» – довольно едко спросил я. «Может и это ясно, – говорит. – Сдается мне, ты ищешь место, которого нет». – «Хорошо сказано. И где же это место – которого нигде нет?» – «Ты кажется человек образованный, должен сам знать». – «Нет, – говорю, – не знаю». – «Ну как же, Место, которого нет. Неужто не знаешь?» – «Утопия!» – вскричал я. «Вот видишь, а говорил – не знаешь. Тебе нужна Утопия. И никто кроме тебя самого эту утопию не создаст». Сказал это бомж и ушел, а я подошел к началу принципиально нового отрезка в своей жизни.

Крот. Подождите, вы это сейчас серьезно?

Томский. Конечно.

Крот. То есть я на полном серьезе должен поверить в этого бомжа, а не в то, что вы всё это только что придумали?

Томский. Я ничего не придумываю. Это правда. И, между прочим, правда вполне верифицируемая. Надеюсь, зрители знают, что означает это слово.

Крот. Зря надеетесь.

Томский. Но вы-то, надеюсь, знаете.

Крот. Я знаю.

Томский. Знаю, но не скажу – да?

Крот. Ну почему же – знаю и скажу. Верифицируемая, значит, подтверждаемая железобетонными фактами.

Томский. Совершенно верно. Лучше и не скажешь.

Крот. И кто же может подтвердить вашу историю? – разве что тот самый бомж все еще там же бродит.

Томский. Бродит, да не там. Но мы к этому еще вернемся.

Крот. Вот как?

Томский. Да, вы все увидите собственными глазами и услышите собственными ушами. Но…

Крот. Постепенно.

Томский. И опять вы совершенно правы. Именно что постепенно. А пока мы дошли до того момента, когда я понял, что искал не там, где надо, и что нужно мне не какое-то место, которое есть, а какое-то место, которого нет, то есть Утопия. Но ведь где-то есть и место для места, которого нет. Как вы думаете – есть где-нибудь такое место?

Крот. Думаю, есть. Думаю, место такого места находится в книге.

Томский. Вы меня просто пугаете своей неизменной правотой. Именно в книге. Конечно, я и так сидел за книгами, но я понял, что не за теми книгами я сидел. Я исследовал реальность, но реальность, как мы уже выяснили, есть нечто априори неудовлетворительное. Теперь я решил исследовать всё то, что разум предписывает как нечто желательное, хотя бы оно и было нереально. В общем, я принялся штудировать утопии. А начал я… Как вы думаете, с какой книги я начал?

Крот. С «Утопии» Мора, наверное.

Томский. Наконец-то вы ошиблись. Но со второй попытки, я уверен, вы попадете в самое яблочко. Скажу лишь, что за ответом вам надо прогуляться в античность.

Крот. Тогда скорее всего речь идет о «Государстве» Платона.

Томский. Естественно. «Государство» – это, можно сказать, не просто утопия, но и прообраз всех будущих утопий. И антиутопий заодно. И мне очень повезло, что я начал именно с чтения «Государства» – это было правильным началом, а ведь ошибочное начало может привести только к тому или иному плохому исходу. Кто это, кстати, сказал?

Крот. Платон и сказал.

Томский. Нет, не Платон.

Крот. Ну, значит, вы.

Томский. И не я.

Крот. Значит это сказал кто-то, кто не является ни Платоном, ни вами.

Томский. Вы, я вижу, сильны в логике. Это сказал Аристотель, а Аристотель действительно не является ни Платоном, ни мною5. Как и вы, впрочем.

Крот. Приятно узнать, что у тебя есть нечто общее с Аристотелем.

Томский. Несомненно. Но вернемся к «Государству». Сел я за чтение «Государства» и… погиб козак, совсем пропал для всего белого света6. Пропал – потому что увидел я именно то, что подозревал и раньше – что этот самый белый свет вовсе не есть свет, а лишь отблеск настоящего света. Увидел я, что та справедливость, которую отстаивают тут, на земле, есть лишь тень подлинной справедливости, которую можно лицезреть лишь там, на небесах, – воспарив к ним мыслью. Увидел я, что нет ничего прекраснее идей и нет более прекрасного занятия, чем их созерцание. Увидел я все это и ослеп для всего другого. Чудное было время, может быть, лучшее в моей жизни, – да и не каждый день оказываешься в компании прекрасного и благого самих по себе.

Крот. Как вы завлекательно рассказываете!

Томский. Вы не представляете, как мне жаль всех тех, кто судит о «Государстве» лишь понаслышке или со слов пусть бы даже и хорошего лектора. Вот вы «Государство» читали?

Крот. Увы, нет.

Томский. И вы, значит, тоже достойны жалости. Но вернемся к содержанию платоновской утопии. В целом, как я уже говорил, я был восхищен этой книгой, но многие детали не укладывались в мою голову. Философ, созерцающий идеи – прекраснейший образ, но философ, становящийся во главе государства… А ведь это ключевой момент – только философ во главе государства может сделать государство идеальным. Без этого ни о каком идеале и речи быть не может.

Крот. Быть может, нам действительно не хватает подлинных философов на троне?

Томский. Нет, не нужны на троне философы. Даже и по Платону выходит, что не нужны.

Крот. Как так? Вы же сами только что сказали…

Томский. Понимаете, в чем дело – философы у Платона как бы снисходят до управления государством, воспринимая это как тяжкую, но необходимую повинность. Но идеал государства, если присмотреться внимательнее, состоит вовсе не в том, что у государства какое-то идеальное устройство, а в том только, что в нем наиболее полно воплощен принцип созерцания идей. Иначе говоря, если бы эта полнота могла осуществиться вне государства, то и думать ни о каком государстве было бы не надо. И давайте подумаем – а вот в то самое время не было ли места, в котором, как нам может показаться, наиболее полно воплощался принцип созерцания идей в некоем философском содружестве?

Крот. Вы имеете в виду Академию Платона?

Томский. Конечно! И разве мы сейчас и не воспринимаем платоновскую Академию как своего рода утопию – место, которого сейчас нет и быть не может?

Крот. Отчасти, может, и так. Но это некая идеализированная Академия, равно как и сама античность очень часто и очень сильно идеализируется.

Томский. Верно, идеализируется, хотя и основания для идеализации тоже имеются. Но пока вернемся к Академии. Мы сейчас рассматриваем Академию (и другие древнегреческие философские школы) как некий идеал философского содружества, но как оценивал ситуацию с занятиями философией сам Платон?

Крот. Этого я не знаю.

Томский. А я знаю. В «Государстве» он пишет прямо, что философией всерьез никто заниматься не хочет и что занимаются ею лишь так, между делом. Платон смотрит вокруг себя, грустит и сокрушается – где вы, философы, ау! – и мечтает о подлинном бытии философии, в противовес нынешнему – мнимому. Здесь, я думаю, правильнее всего будет привести прямую цитату. «Государство», как видите, у меня всегда под рукой, так что я беру книгу в руки и читаю:

« – В настоящее время, если кто и касается философии, так это подростки, едва вышедшие из детского возраста: прежде чем обзавестись домом и заняться делом, они, едва приступив к труднейшей части философии, бросают ее, в то же время изображая из себя знатоков; труднейшим же я нахожу в ней то, что касается доказательств. Впоследствии, если по совету других – тех, кто занимается философией, – они пожелают стать их слушателями, то считают это великой заслугой, хоть и полагают, что заниматься этим надо лишь между прочим. А к старости они, за немногими исключениями, угасают скорее, чем Гераклитово солнце, поскольку никогда уже не загораются снова».

И далее – еще один отрывок, даже более важный в контексте нашей беседы:

« – Остается совсем малое число людей, Адимант, достойным образом общающихся с философией… Все вошедшие в число этих немногих, отведав философии, узнали, какое это сладостное и блаженное достояние; они довольно видели безумие большинства, а также и то, что в государственных делах никто не совершает, можно сказать, ничего здравого и что там не найти себе союзника, чтобы с ним вместе прийти на помощь правому делу и уцелеть, – напротив, если человек, словно очутившись среди зверей, не пожелает сообща с ними творить несправедливость, ему не под силу будет управиться одному со всеми дикими своими противниками, и, прежде чем он успеет принести пользу государству или своим друзьям, он погибнет без пользы и для себя, и для других. Учтя все это, он сохраняет спокойствие и делает свое дело, словно укрывшись за стеной в непогоду. Видя, что все остальные преисполнились беззакония, он доволен, если проживет здешнюю жизнь чистым от неправды и нечестивых дел, а при исходе жизни отойдет радостно и кротко, уповая на лучшее.

– Значит, он отходит, достигнув немалого!

– Однако все же не до конца достигнув того, что он мог, так как государственный строй был для него неподходящим. При подходящем строе он и сам бы вырос и, сохранив все свое достояние, сберег бы также и общественное».

Видите, в чем проблема и каково ее решение? Получается, что философия не может достигнуть полного развития из-за того, что плохо устроено государство – устройте государство должным образом, и философия расцветет. Отсюда получается, что не философия существует для государства, а государство – для философии.

Крот. Да, любопытно, а особенно здравой видится мне мысль, что в государственных делах никто не совершает ничего здравого.

Томский. Нам, в России, эта мысль не может не казаться здравой – причем, похоже, в любой момент ее истории.

Крот. Приятно, что Россия здесь схожа с Древней Грецией.

Томский. Да, примерно так же, как и вы – с Аристотелем.

Крот. То есть – несомненно. Но я жду продолжения истории вашего знакомства с утопиями.

Томский. Хорошо, рассказываю дальше. А дальше я как раз взялся за Мора. За «Утопию». После «Государства», конечно, слабовато, но после «Государства» вообще почти всё слабовато. А хотя бы «Утопию» вы читали?

Крот. Читал, но давно. Плохо помню.

Томский. А что все-таки помните?

Крот. Туалетный горшок из золота.

Томский. Ха-ха – все, похоже, помнят именно этот золотой горшок. А в чем все-таки основная идея «Утопии»?

Крот. Пожалуй, не скажу.

Томский. Уничтожение частной собственности. Это вообще сквозная утопическая идея; в «Государстве» Платон тоже ратует за то, чтобы для стражей всё было общим. И в основе коммунистического учения, которое стало ключевым в утопическом плане, основная идея все та же – уничтожение частной собственности. Конкретно же Томас Мор говорит… сейчас, я возьму книжку в руки, а вот и нужная страница:

«Впрочем, друг Мор, если сказать тебе по правде мое мнение, так, по-моему, где только есть частная собственность, где все мерят на деньги, там вряд ли когда-либо возможно правильное и успешное течение государственных дел; иначе придется считать правильным то, что все лучшее достается самым дурным, или удачным то, что все разделено очень немногим, да и те получают отнюдь не достаточно, остальные же решительно бедствуют… Поэтому я твердо убежден в том, что распределение средств равномерным и справедливым способом и благополучие в ходе людских дел возможны только с совершенным уничтожением частной собственности; но если она останется, то и у наибольшей и наилучшей части человечества навсегда останется горькое и неизбежное бремя скорбей».

Крот. Так Мор это говорит, или это говорят Мору?

Томский. Строго говоря, это говорит некий Рафаил Гитлодей, который и побывал на острове Утопия, но так как Рафаила придумал Томас Мор, то мы можем считать, что он разговаривает сам с собой.

Крот. Как все сложно!

Томский. А я вообще очень люблю сложности такого рода. Нередко попадаешь впросак, когда хочешь процитировать персонажа, придуманного каким-то писателем и думаешь – кто же автор этой цитаты? Автор текста или непосредственно автор фразы? Чичиков или Гоголь, Раскольников или Достоевский, Левин или Толстой?

06. О покушении на автора

Крот. Хочу вас успокоить: автор умер, его убил Ролан Барт – в 1967 году.

Томский. Попытался убить, хотели вы сказать. Это было неплохо продуманное покушение, и все же оно не удалось.

Крот. Вот как? Может, поясните свою мысль?

Томский. Не сейчас, мы и так уже забрались в приличные дебри, а вы еще хотите, чтобы мы отвлекались на посторонние темы?

Крот. А почему бы и нет. Ценность любого разговора состоит вовсе не в том, что он четко следует изначально заданной теме, а исключительно в том, насколько этот разговор увлекателен по своей форме и содержателен по своей сути.

Томский. Замечательно сказано! Ну что же, если хотите, можно и отвлечься на минуту-другую. Вот вы можете в двух словах сформулировать, что означает концепция «смерти автора»?

Крот. Да ровно то, о чем вы только что говорили. Невозможно определить – кто является автором написанного. Существует нечто написанное – это ясно. И кроме этого не ясно ничего. Нет никакой авторской литературы – есть лишь общее безымянное письмо.

Томский. Ну, во-первых, я говорил не об этом или не совсем об этом. И если я испытываю затруднения с тем, чтобы посчитать автором некоей фразы Чичикова или Гоголя, то общее авторство Гоголя мною еще вовсе не ставится под сомнение. Чичикова-то Гоголь придумал.

Крот. Вы в этом уверены? Хочу вам напомнить, что авторство сюжета «Мертвых душ» часто приписывается Пушкину. Сами же «Мертвые души» сравнивали то с «Божественной комедией» Данте (первый том – это ад русской жизни), то, по-моему, более основательно – с «Одиссеей» Гомера. Чичиков у нас Одиссей, Манилов – сирена, Собакевич – Полифем, Коробочка – Цирцея и так далее7. Следовательно, «Мертвые души» придумал Пушкин, а Чичикова с его странствиями – Гомер, а, говоря проще и точнее, нам непонятно, кто и что придумал, хотя мы и имеем в итоге некий текст. В этом смысле самый совершенный автор – это как раз Гомер; вот уж о ком невозможно сказать ничего определенного – и даже был ли такой человек. «Илиада» есть, «Одиссея» есть, а Гомера нет. Нет такого автора как Гомер. Есть такие тексты как «Илиада» и «Одиссея».

Томский. Хорошо вы повернули. Но с вашего позволения я все же акцентирую свое внимание на Гоголе, а не на Гомере. Гоголь мне как-то ближе – ближе во всех смыслах. И вот какой вопрос я хочу вам задать: «Как вы думаете, мог бы „Мертвые души“ написать кто-то, кроме Гоголя? Тот же Пушкин, например?»

Крот. Нет, Пушкин, если бы и взялся за развитие этой темы, то написал бы совсем другую книгу.

Томский. Ну конечно! Это же очевидно. Никто кроме Гоголя «Мертвые души» не написал бы. Но разве не в этом и состоит смысл такого понятия как автор? И разве не логично определить автора как человека, без которого немыслимо создание того или иного текста (произведения) во всей его детальной конкретике? Какие бы многочисленные влияния автор ни испытывал, автором он является лишь до тех пор, пока без него такой-то текст немыслим. По-моему, при таком понимании проблемы автора невозможно убить, сколько ни пытайся. А смерть автора тогда равносильна смерти литературы, а то самое безымянное письмо, о котором вы говорили, будет просто безликой графоманией.

Крот. А как же Гомер?

Томский. А что Гомер? Вот вы сначала сказали, что человек Гомер нам фактически неизвестен, а потом добавили – нет такого автора как Гомер. С первым я совершенно согласен, второе – категорически отрицаю. Такой человек как Гомер нам действительно неизвестен, но такого автора как Гомер все мы прекрасно знаем. Гомер – это именно что автор «Илиады» и «Одиссеи».

Крот. Насколько я знаю, нет стопроцентной уверенности даже и в том, что автор двух этих текстов – один и тот же человек; может быть, «Одиссею» создал вовсе и не автор «Илиады».

Томский. Даже если бы это было и так, то тогда у нас появилось бы два, но все равно – автора.

Крот. Верно, но чаще всего говорят не об одном и не о двух авторах, а о некоем коллективном авторе-аэде.

Томский. Да, и это вопрос принципиальный. К сожалению, я не обладаю достаточной квалификацией в историко-лингвистических делах, но свою сторону в этом споре я, тем не менее, занять могу. «Илиада» и «Одиссея» – это именно что не народное творчество, а авторские произведения. В истории был человек, без которого ни «Илиада», ни «Одиссея» не были бы созданы – этот-то конкретный человек и называется автором этих книг, Гомером. Аэдов было много, а Гомер – он такой один. Ну а что Гоголь такой один – с этим, я надеюсь, и вы согласитесь. Как и с тем, что без такого автора как Гоголь не видать нам такого произведения как «Мертвые души».

Крот. С этим я уже согласился. Думаю, однако, что, случись на моем месте Ролан Барт, и уж он нашел бы, что вам ответить, – и наш спор продолжился бы.

Томский. В том, что споры не имеют точки остановки я убедился уже давно. Так что возрадуемся, что вы не Ролан Барт и вернемся к теме утопий, а именно к вопросу о частной собственности.

07. Виртуальные деньги

Что там надо с ней сделать?

Крот. Уничтожить.

Томский. Именно. Немало я поломал голову над этим вопросом: почему так много умных, даже умнейших людей, выступали за уничтожение частной собственности?

Крот. Я думаю, что не меньшее количество умных людей выступало за утверждение частной собственности.

Томский. И вы среди них, конечно?

Крот. Конечно.

Томский. Да и я, пожалуй, тоже. А что сегодня является самым ясным аналогом частной собственности?

Крот. Деньги?

Томский. Верно, деньги. В принципе, понятие денег всегда было неотъемлемо от понятия собственности; понятие «Капитал» уже подразумевает, что именно деньги выходят на первый план, но только в двадцатом веке, и даже скорее к его концу, деньги настолько оторвались от своих корней, что стали как бы самостоятельной сущностью – неким отвлеченно-магическим набором чисел на виртуальном счете. В первую очередь сегодня всех интересует не то, чем человек владеет или что он производит, но – сколько у него денег.

Крот. Это всегда всех интересовало.

Томский. Всегда, но каждый исторический промежуток по-своему специфичен. Сегодняшние деньги – не вчерашние деньги. Я думаю, что очередной психологический барьер в восприятии денег был преодолен после того, как на смену миллионерам пришли миллиардеры. Само это число – миллиард – уже не может восприниматься всерьез, то есть как результат какого-то конкретного труда. Три ключевые характеристики современных денег это: 1. Их виртуальность, 2. Их бесконечность, или еще можно сказать – безразмерность и 3. Их кажущаяся, но отчасти и реальная доступность для каждого. В своей виртуальности деньги, оторвавшись от материи, наконец-то стали почти абсолютно чистым воплощением понятия материального излишка. Само материальное выражение стало излишним для денег – при полном сохранении власти над материальным миром, ведь на виртуальные деньги можно купить любую реальную вещь. Что касается бесконечности и доступности, то денег сегодня действительно бесконечно много, и, взявшись как бы неведомо откуда, они существуют как бы сами по себе и для всех – в некоем таинственном метафизическом хранилище, не имеющем никаких ограничительных физических характеристик; хранилище, потенциально открытом для каждого, причем каждый потенциально может взять из этого хранилища любую сумму денег, ведь они (деньги) лишены вещественности – просто от бесконечно большого числа отнимется некая незначительная, скажем, в несколько миллионов, сумма. Я утрирую, конечно, но логика миллиардного мышления именно такова. Большие деньги сегодня как никогда доступны для максимально большого числа предприимчивых или мало-мальски успешных людей – максимально завлекая в мечты о себе людей неудачливых, непредприимчивых или просто авантюрных. Локоток как никогда близок, хотя укусить его все равно удается далеко не всем.