Тяпкатань, российская комедия (хроника одного города и его народа)

А теперь – ннно-оо! поехалии: а мне сильно некода. Нук, крути круг, зачиняй двих, дубась в тулумбац42, вай в желейки, а вы все – в пары – в вспа́рьё – и старьё и молодь, ато быть тут х..хх-оллл-одд-ду напушшу!!

И пропал: в дым, в доску, в земь. Как не было. И зачалось содвижение всех в один круг хоровод – в один ярый ярморок, восгудели волынки, завыли желейки заскрыпели ширманки, бухнули бубены и бацнули барабаны, дюже. Пошла музы́ка, отдирай примёрзло-что! Закружилось всё, в парах во пара́х, как во облацех, рыба с раком, питрушка с пустернаком, щука с куком, кук-кукишь со скукой, злодейкой худой-индейкой судьбой! И пошёл срам велий: владыко был поят блудницей Махорой, самой ярой блядию и как ни упиралси владыко – а пошёл, тряся высокой главой, в паре, перьвой! Вторая пара, кая понеслась за перьвой, такова: женщина – Волександра Чудилина, а муж в парный, к ей прилепе, пастух Яков, Париц Тяпкатанский, иже любец и жёнами возлюблен бысть всеми в граде, с желейкой; – облапилась сия пара дюже срамно и в плясе неслось вслед владыке с Махорой. Третья – Сруша блаженная прильнула к воеводе-болярину Хорь-Абралову и, играя в скоку его царской брадой, оголилась срамно до жопы, кажа её, грязную и красную, тьфу!! И с Митрием – протопопом новособорним, неслась Клавдиана Победоносиха-мессалинка, ухватясь за ево то, что ни описать ни сказом выразить не мощно кажному, тем менее мне, ангельский чин на себе хроняща до кончины, непостыдно и мирно. И в пятой паре были ещё: Чудилин Василиск и подмонастырская жонка подстилка подо всех мирян, а такожде и монасей, что мне описать мыслимо лишь как летописцу правильному, о том ежеденно скорбя.

И дале, холопи смесились со боляри, власти со смердами, по полам: жено и мужи вместе, но и дальнеише неслись соединении, жопниками и секольницами однородные полы, срам велий удесятеряя.

И неслися, се, по выгону-лугу, под игру всех энструментов и ворудий игряных, музы́чков. И смотряше на ны деревьи, растении и строении – и всё сие тряслось и качалось и плыло, соединяясь в шабаше, коего не видали и древние горы и средние века-годы. И сорвалась разная оутварь, и оторвясь со своих мест, – коотлы, кострюли, таазы, лошки, лопаты, кирки, молоты, скамьи и стали и понеслись вовместях, кощунно соединясь в пары: таз с лошкой, молот с плошкой, улей с кострулей. Под конец не выдержала сама природа живая, деревья и цветы, и травы и грыбы. И вышли из мест и пор понеслись и кружились со всея тварью и вещьми.

И бысть месяц, на небе, кровавый, огромадный, как таз с месячными женскими, и звездь и млечный почернели, притменились – и кровли жилья сорвались – и, вверх уидя, образовали над нижнею круговертью – воронку, вертящуюся на диво всем. И зазвонило на всех колокольнях пасхально седьмичный43 трезвон44 – И запыла́ пожар всетяпкатаньский и команда пожарная не увидела: вся, и со брандмейстером, была на гульбище бесовском – что попусти бог всемогущей и царь всесильной земнои – зна, что творяй. И туто в конец появился на коне-оргамаке-мерине Гнедке опять Тяпка и содеял вот что: останови силой бесьей мановения круг-шабаш – и примёрзло всё враз на корню, как в писании.

И нача восход – нача всходить пурпур солнца багрового, при луне, багровой тож. И запылал монастырь и коланча на полицеи и от пожара занялись все пять слобод, горя кольцом рубиново огненным и персты Тяпкатани, леса и рощи, – были одеты сими перстнями пожаров. И тут натрави Тяпка всех против всих – и разделишася круг на две стены и одна пойдя на другую войной непощадно-кулачной. Был бой. В одной стене – холопи, служки, рабы, во другоей – власти и горождане белоей кости.

И началось стражение, воина, бой, говорю и пишу, злой бой, на смерть, последний, в остань. И завалялись вповал оубитые и сраненые, звукнули мечи, сабли, шашки, штыки, и забухали оружия – и винтовки и фузеи45, и пистолеты, и кольты и ружья кремневые тожь.

И звон со седьмичного перешёл в набат46. И закричали женчины и жоны, сметясь в кучу, вижжа, стеня и царапали землю, кусая друг друга зубами, и грызя такожде землю и деревья на ней.

И затмися солнце и луна и звездь, и пала звезда с верху вниз и смерклось всё, навек, уйдя вон в смерть, под скрежет зубовный и вой зверей и людей.

Аминь.

Так видеста все воедино один сон, едино видение, един мо́рок. И очнувши, – лежали вси в безмолвии и великой думе: кто как мог. И притече после ко мне выборныи и сообща тайно, меня скромного инока47 просили толкования что и в знак чего всё бысть, но я отженя48 соблазн, записал лишь сей сон, такожде, как говорили словами очновидцы граждане града Тяпкатани, что и свидетельствую сице, иные <так!> и присно, и во веки, во славу и благословение имени господа нашего бога и всех святых.

Аминь».

4. Рождение – Смерть, станции1

Когда кончится сон, вступает явь в силу и владение. Когда исчезает яко дым, видение наступает, как день морозный – отрезвленье – и явно, видимое бытие2. И вот, о сём явно видимом и деликатном бытии, быте, будет сия описательная часть всего этого манускриптия, рукописания. Утром июньским, вечером майским, полднем декабрьским и полунощию осенией, истово двигалась сея гистория о Тяпкатани-городе, норове-бытии-сне-житии и о природе и населении его. Како постелеши, тако и возляжешь, такожде пожнешь.

И показа тут всем дом Чудилина, Василиска. По Тульской, рядом бок о бок бысть трактир, рядом склад, кабак и харчевня, истерия австерия, – целых Чудилинских полквартала.

Запишем о доме-додоме, об унутри ан-терриере, по заграничному диалекту. Если поидешь чрез калитку в полисадник, то по махонькой песошной дорожке приидешь по ступени каменной лествицы. Сея вступит к стеллянной двойной двери. Та – внид в красную горницу гостиную издавни. Гостиная сея счас будет вам, милосливые государи-дарыни, показано вся, до задницы её вплоть. Когда внидешь в неё – а я, грешный иеромонах3, входил суда часто4 – перьвое: подкова, вправленная в по́рог, показывает, что здесь мир торговный, либо магозен, либо какой торговный пункт исздесь бывал – и верно: было ап-тека.

Аптеку открыл, приехав в Тяпкатань из Бороншвейха, неметц-аптекарь Васильвасиличь КАПФЕЛЬ5. Приехав, и оснувавшись в доме Чудилиных, женился на сестрице Волександрвасильны, Розевасильне6, раскрасавитцы – тож, всей в неметцком аппетите: тучная, розовая, глаза с поволоклой – речь колоколами угличскими. От нейя родиша сына – Францеля, видом – мать, худого как шкилет и чехоточного7. Уродился сей неметц в красной гостиной – а аптека была в то время игде почта, тож в Чудилинском доме. Резиденцию имел Капфель тогда в Чудилинском доме главном – там зачал, там – родил – и пошли рождения в гостиной, станции отправления: Жизнь – к станции назначения: Смерть.

Там ж родились две гнедых девочки от Василиска и Волександры и будучи спущены на мокрый пол после мытья – померли. Были гнилые-шелудивые, в отца дурнобольного. Не жалко их было Волександре, чрез три законных дня после похороночек – заиграла на гармонье вальц-невозвратное время8, зашто раскастили её на весь город кумы́ и свахи́, до исподней перебрали грязь. А Чудилин Василиск, загнал чорного жеребца на смерть, гоняя по рощам и лесам насмерть – и рад был: вороных не любил.

Ну, а через годик повезло гостиной вновь: вороной рабёнок там родился – матери в любовь и муку, а вотцу (вотциму) – на позор и горе и нелюбу – вы-бляд-док!! Дда жидовский!! Да от учёнова-попровизора9. Аптека то – для всяково человека: и скапидар пользу принёс, сына наддал, наследново прынца, с участью необыкновенной: выдвинул ево городд, выбросило навек своё сословье – не купецкой и не человецкой, свой, – вы-бляд-ок!! и чужой гой, гой.

Три роженья, две смерти, все в гостиной, красной горнице: вороной рабёнок не даром родился в стенах сиих10. И ныне, на склоне лет, глубоким старцем, близко к сотне-веку, довелось мне свидеться с ним, всё живым11 и жизнь-жар12 дающим. Робёнок был мужем, рекомым издревле – виром13; вороная масть блестела уже нитьми серебра, как прозумент на бархате лиёнском, был он, как измолоду, гнут – и всё прям, и стокрасо прям!! а венчал его левый бок – красный цвет, родной ему, рожденье венчавший, – на кипейной14 рубашке, у левого карманцу, как кровь кипел знак всего ныне властвования рабочих и крестьян – Трудовое Знамя!!!15

И вспомнил я: чужак-то, тот выблядок-то, шемашедший, чудной, жид, – свой он ныне.

А я, иеромонах, духовный отец предстатель-жрец того, в кого ныне не верят разумом и сердцем заслонившимся и охолонувшимся новым – я был чужак и, должно, теперь – незаконный изблядыш тоже. Но кипело мохлое моё, слабное сердце чужим кипом, чужим цветом, – а я и радовался, ибо содружил ему всяко и в то время, помыслом и слабодействием коекако. И пили мы с ним красное вино и вкушали елей животный: сливное масло с поклёванным хлебом – а вино сие некощунно, было кровию нового века и рода, а хлеб – плотию их дел. И пред смертию, близящейся, как сон, желанно и прямо, не кривя помыслом и душою, вписывая вперёд далеко забегшие, помню: был он близок, был, страшно аж, был и я недалёк до сегодняшних дней, днищщ великих ныне и присно, аминь.

Но забегая вперед, борзо, как млад конь, не забываю, что повествовать должно не о конце, а о начале: рождение. Рождение вороного ребёнка было в майе, семнадцатого дня16, за что, по поверью, молоденец рождающийся всю жисть должен был маяться. Маялся он всю жизнь, чему был свидетель и я грешный, а я летописец, но потом и вознёсся и стал не майским, а красномайским, перьвом в городе и мире, за что я и благодарю не судьбу, не бога, а то, что властвует ныне всесильно и правдиво, жизнь свою утверждая повсемирно. И пред фактом рождения должен я повествовать о причинах рождения, и виновниках его и о прочем всем порядком, чинно.

Он, ребёнок вороной, сын Волександры и Василиска Чудилиных, не был насамделишне сыном Василиска. Отец ему был на факте аптекарь-попровизор чорный тоже воронец, Волександр Кицнер17. Чудилина Волександра увидела его, прибыльца из Москвы, – и ошаломела. Крепкой, коренастый, чорный-вороной, в золотоочках, как доктор иль прохвессор – он был хорош и дивен. Он был как сон, как песня: чуден, но с заманчивыми светлыми глазами. Умный и развитой москвич, весёлый и бойкий, в сертуке чорном и антиресном галстуке рыжищеколадном, с чёрнобелым зегзагом – он покорил, он взял её сердце и чуй18. Он был грех и был словно бес, но нужен ей, как песня.

И вот как он взял её и сделал незаконной женой, своей вещию.

Аптека была, как говорилось уж, в другом доме, потом почте, почтовой конторе.

Жили ж Чудилины в доме-додоме, у угла, на перекрёстке у трактира. Там жили и Капфель с женой и Чудилины со свояченицами-сёстрами Волександры – Вольгой, Розой, Одарьей19. И Вольга, горбатая, но раскрасавица-девица-барышня20 обстряпала дело: завлекла Кицнера – да и передала сестрице. И вот первая встреча, как июльская зорька на земи, а было в августе, золотом от пожаров и солнца и месяца нощного. Вышла Волександра на балкон верхний – а в саду Кицнер с Капфелем за сигарами и пивом играют в винт при подколпачных садовых ланпах – чудо-юдо в Тяпкатани, изомление и чудоба на весь город: как смотрины либо похороны. А Вольга вышла тоже прохладитца – вышла да и подсунула сестрице гормонью дамскую системы Миллера, на серебре и платине, сто семьдесят пять серебром стоимость!

Отпихнула, застыдобилась было сестрица младшия (почуяла подвох) – да сестрица средняя21 как зыкнет в неё: слушайся, коль говорю! – и всучила гармонью – а сама за дверь. Села покорно на стуло сестра младшия, не хотела играть, да растянула меха – и вскрикнули голоса, заныли лады и запело чуть, ну тут пошла песня, а за ней – событие. Вдруг запел воздух и вся ночь непоздняя, одиннадцатичасье; запел август, запел месяц багровый, запели звёзды – и там аукнулись серафимы: осс-са…аннн… а-а-а-ааа!! Запели полисаднишки и деревья и ландушей лисчья, кусты земьчужного дерева, и запела жизнь смело и предерзко, запела младость, запел воск мёртвых венчальных свечей у иконы. Запел дом. Запел город и мир.

А на нижнем балконе перервался винт, игра картошная. Уснули сигары в руках. Замёрзло в фужерах пиво, замерли ламп языки – и ветр ночной помер.

Но проснулось по разному в двух свиньях, одной неметцкой, другой – онеметчившейся, их то, что бывает раз в жизни навсегда. Оба сидели и жили, кажный по-свойски. А народ собирался всё боле у дома, шёл и ставился у оградцы – и слушал тожь. Вот Эхгумновы – игрец загранишный, пришёл, Кинстантин22, и стал сталбом. Вот прислуга усыпала вторые перилы ограды. Вот извозцы остановились. И всё слушало —

ПЕСНЮ.

Песня пелась, гармонья пылала, все спали въявь, но жили во сне. И вдруг – событие вдругорядь пошло: за спиной у игрицы встала сестра средняя и смотрела – а на устах её шла волнами злыми змеями, оулыбонька-гадюка-козуля-головня. Шла улыбка, шёл поход в головке башковитой, ух. И вдруг кончилась песня, перестала гармонья, опустила на колени её Волександра – всё.

Проснулся низ, задвигались людие, вскочили двое на нижнем балконе.

Всё!

И поманила Вольга попровизора на́верх. И пошёл попровизор. И встала было Волександра, домой итти – а в дверях стоял он, бес, чужой-свой, родной ростакой, ой.

А сестрица – брысь! вон. А попровизор подошёл да не будь дурак и взял её за руку.

А Волександра стояла ни мертва, а жива. А Василиск был в Ельце, на суде, позаседателем. А старухи-видьмы спали! А и встала ночь, как день, и встала ночь, как стоокий, стоцветный день. И пропала Волександра-жена и победил бес-попровизор.

А в итоге августа некакого дня-нощи зачался рабёнок вороной, бес не бес, но и не андел. А чрез девять законных тридцатников23 в красной гостиной лежала Волександра у стены, как войдешь с полисадника, направо24. У стены, где пятны. И кричала так, что, кусая трубку, чертыхался, материл и скрипел зубами и молился Василиск у себя в горнице, а в кухне пищали мыши и стучали зубами в пол – крысы. И тараканы в щели улезли со страху. И были с Волександрой Волександра Васильна, акушорка, тёзка её25, и ещщо бабка Анниканорна из богодельни26, сподрушния ей. И дохтур Ворнольд27 два раза приезжал-уезжал. Было готово шенпанское на льде, бокал стоял, для поддержки сердешной и духания. И разостлан плат с гробгосподня и ещщо плат с гроба великомученика Пантилимона. И в аптеке сам Кицнер приготовил свежий мохус28 на случай серьоза в положении. И в седьми церквах, восьмом монастире, при открытых царских, шёл молебен о здравии и об облегченьи родов. И аз, грешный иеромонах, зна о сем факте, не молился, а сидя в келии, думал горькую думу, как мудрец, но не посторонний и хладный сему мышлитель, ибо знал Волександру, и зная, терзался песнями её, игрой, ликом её терзался и терпел, иноческого ради чина. И молча перелистывал Четью-Минею в пергаменте, иногда углубляясь зором в страницу, сопоставляя и укрепляясь сравнениями мучениц святых и долготерпящих зело.

Но вот, в полдень, семнадцатого маия, после мошуса и шенпансково, при Ворнольде и Волександрвасильне и Никаноровне и Надеше-шкилетной29, явилось дитё вороное на свет – и зарало благим ором-матом. И отстрадалась мать и уснула. А сын принят был акушоркой на руки и обрезана пуповина и спелёнут бысть, громадная голова, чёрные волосы, мужеска пола молоденец, Тимка впослетствие, ворон и лебедь тяпкатаньский чёрный30.

И кричал грай в полисаднике, цвели ландуши, жасмин и райское яблочко и земчужное дерево. И полил дождь и загромыхала первая поздняя гроза и град пробарабанил по стёклам. Притом мерой с голубиное яицо. И играла музыка: проходил в лагеря шацкой резервной б’атальон31, стоявший в Тяпкотани <так!>.

А вечером, трактир полный до нужников, гудел безплатным народом: Василиск поил даром слободы и город. Шёл дым столбом, от зе́ми и до́низу. И три дня – два даровых – пили слободы, город, и, опившись, выбросили в смерть десять пияниц – их свезли в покоиницкую часовню, на вскрытие – властей повеление.

И в эти три дня на выгоне разъярился кулашный бой – и тут убили на смерть кузнеца, Максима и подростка Малахова, сына ямщика отчаянного и любимца. И пили власти вреддержащие; от исправника до стражников и десятских три дня шенпанское и Чудилинские пития: вотку, стасорокотравник на чортекаком бесьем спирте, Шешковском адовом. Пил город, слободы и округа – кабаки Чудилинские личные: сто шестьдесят штук патентов!!

Щёт

Майя 22 18… году

Вотки столовой белой – 40 в.

Ещё вотки – 40 в.

Вотки тоже – 40 в.

Виноградново чихорныво – 60 в.

Ещё вина – 40 в.

Шенпансково, аи, – 25 дюжин

Ещё аи – 25 дюжин

Конияку Шустова – 5 вёдер

Коньяку Поповой – 1 ведро

Вотки Поповки – 20 вёдер

Ещё вотки то же – 20 вёдер

Ещё нашей – 60 вёдер

Пива – 70 вёдер

Ещё – 40 вёдер

И ещё Карнеева – 82 ведра

Мёду – 60 вёдер

Напиток Великороссийский – 150 бутылок

Ланинской, разной – 50 бутылок

Зельдерской – 60 бутылок

Браги – 4 бочки

Квасу – 20 бочек

Старший прикасчик Гавриил Панов

Прикащик винной Иван Прусаков

Прикащик склада Василий Стрельников

Мяса бычьево – 2 туши

Баранины – 20 пудов

Солонины – 15 пудов

Печонки – 17 пудов

Огурцов – 5 бочек

Грибов – 3 бочк.

Телятины – 3 туши

Свиней – 7 туш

Рыбы осетрины – 2 пуда

Белуги – 4 пуда

Поросят – 5

Курицев – 17

Петухов – 8

Муки крупчатки – 25 пудов

–“– оржаной – 70 пудов

Всего прочиво – 13 п. 25 ф.

Так отпраздновал рождение сына-несына32, наследника невпрок, а впустую, богатей, именитый дом-додом-трактир Чудилина и сам Василиск содомочадцы.

Потом, чрез года и годины лет, зим, вёсен, осеней доехал поезд-додом и путина33 Волександры Васильевны, до станции назначения: Смерть. Года её путины были прямо страницы Четьи-Минеи: мученьчества и страданий, метаний и боли, болей при любви огненной, греховной люботы срамной при чужачестве её дому-додому, чужести до конца с начала.

И вот, в августе, пред осенней Казанской настал день – конец путины. Пред тем двугодье полуслепоты, мук бесива плоти, тащащейся куда? неизвестно, и осенняя во все поры года, одинокость: чужачка, блядь, воровка, жидово блядюга!34

А жидово блядюга умирала дай бог всякой болярине, иль праведнице: за год – пособоровалась, за месяц – сопричастилась святых таин, попрощалась со всем домом – въявь и со всем городом и миром втайне. Позвала противного мужа, нелюбимого извеку, убивца своего, взявшего – всё и не давшего ничего, кроме додома и дурной болезни – и простилась. А разговор, в останное, был такой:

– Вася, умираю, прости мне всё. – Ну, ну, тьфу, тьфу, ты чево? чево ты? (сморк) – Вася, ты не женись в третий35, не бери мачеху Тиме, ты няню не сгони до поры, ты его не обидь – я тебе вымолю на том свете у бога у богородицы – все твои грехи отмалю. – Ну, ну, ну, тьфу, тьфу, – ты чево? Чево, глупая, ещщо неизвестно, може не помрёшь, дохтура не пустють – и я тибе мази дам на ночь тибе Марья натреть – ты не робеи! Я-то здесь! Я-то что? Прохфессороф… из… Москвы (сморк). Я разве (сморк) Сашь, а? Яя, чито… (плачет). – Вася, ты не плачь, Вася, я ведь тебя любила и сейчас жалею, ты ведь хороший Вася… он…тот…. – Ну, ну, ну, Саша, ннн – а, ццццзддрр!! (скрыпит, рыдает).

– Вася, поклянись, целуй крест. – Он широко обмахнул себя крестом и её. Взял крест у ней на шее и целовал жадно.

А потом встал и изышел к себе, плакать – одиноко.

Консилиум: Варнольд, Обернацкий, Казанский36 из Друбетчины37 – и профессор-внушитель из Москвы – Авессалимо38, который до того девку у нас лежачку десятилетнию – поднял. Не пожалел Чудилин мошны – полтысячи обошлось. Ещё военный – Оденоносцев39. Фершала: Стуржин, знаменитый, на прощанье. Старший из больницки – Фёдорникифрыч и учёный, ПалВиталич, почти доктор, безгосударственного экзамента.

– Здравстуйте, коллеги, здравствуйте, господа (фельдшерам) честь имею – Здравствуйте господин профессор!!! Здр…здр…ствв…ваш… ваш…стддо… – Кто лечил больную? Я – (Варнольд) – кохексиа40, лейцемия подозревается – основная болезнь – луэс + гистерия, нимфомания. – Да. Вы, господа? Коллеги? свои наблюдения? – Я? согласен – Ддда ведь…конешно, ещщо и теберкулозик… Дда ведь и глаукомка-с ещщ… Ддда ведь ещё и ишиас-с! – Да ведь, кажется, они и сом + на + нбу-лиз-мом41 страдали?

– Я (Стуржин) могу прибавить, что нашёл и калитик-с42, на почвице, гм, ясно-с, общей нервной системы истощения-с!

– Да. Пойдёмте к больной.

– Скажите, Александра Васильевна, что у вас сейчас болит, милая, – я профессор Авессалимо Григорий Иванович, приехал к больной и к вам зашёл познакомиться. Сможете дать мне руку? Взгляните в глаза. Так. Так. Теперь – помогите снять всё. Да. Так. Держите её. Да. Так. Положите. Идёмте.

В кабинете Чудилина

– Дайте мне спичку, спасибо. Я нашёл, коллеги, у больной вот что! центральная нервная – ЦНС – у ней в ужасном виде. Дайте, пожалуйста, ещё огня. Спасибо. Это конечно, от луэса, если он показан в анамнесе и потверждён анализом? Нно… очевидно и другия причины. Скажите, господин Чудилин, вы взяли её – девушкой? – Гм, кхх, кх… впервые она… я и нарушил, первой брак первый со мной… – Да. Сколько ей лет было тогда? – Гкк, тьфу, тьфу двадцатый. – Так. А сколько вам? – Да хмгг кхххга, – пятьдесят третий43. – Так. Вот от этого у ней – всё, простите, господин Чудилин, молодое деревцо срубили, очень рано. Ну, я думаю, так: полный покой – и если согласитесь, – перелить кровь, выписать придётся от нас Сприжарного44, если поедет, и достать годного ей двойника.

Пока – что у вас там… так… мошус да…давайте ей рейнвейна настоящего по ложке в ослином молоке – и у вас физиологическое вливание делают? Нет? Я дам инструкции. Вот всё. Всего хорошого коллеги, господа – Всссс…всс – вас – доссв… счастливо! сссс…

Физиологическое сделали: Варнольд сам всё приготовил и вливал. Рейнвейна не нашли, ослиного молока и у нас не нашлось. А Сприжарный уехал в Париж, так и ответили из Москвы: на год. Не судьба значит, а денег не пожалели б. Давали сороколетнее венгерское, да козьего молока с ним: будто вроде.

И началось: предскончанием – крик, крик, крик да бессознания, да памарок полной45 без конца, до конца.

Подводили Тиму, положили ему на голову её руку выдлинившуюся, как доска, потом отправили его к тётке во двор и в дом.

Потом, в последнюю ночь, натерли её мазью, Мариванна с Надежой, как видьму на шабаш.

И в четыре пополудни 22 августа 18… году46 кончилась Волександра Василивна Чудилина прекрасная, да распрекрасная, небывалая ещщё женщина и небывалая игрица на музыке, – у стены, в красной гостиной, где родила гнедых и вороного – ребятёнок. Жития ей было 37 лет. Помыли, обрядили, уложили на парадную постель, стольную – в зелёной зале, супротив зелёного портрета Николая I-го.

И пошёл дух, смрад, тлен от всего прекрасного ране, плотского тела. Аминь.

5. Станции: Тракт – Чугунка – Элеватор

О человечьем пути писал я в сей предыдущей главе, головном пути важном прежде, прежде всех и вся, и о главных узловых станциях пути жизни: Рождение – Смерть.

Да, прежде, человек – человек, личтность, ибо ты был венцом создания своей личтности, утверждённой пред несуществующим ныне началом начал и ныне – где ты царь, живи один?1 – поелику ж, едино-личтность осуждена веком и колхоз-хозяин, есть, и будет основой всему се начало начал!

И, раз, сие, всё совместное со всеми, всё деющее, сменяющее жизнь на машину, а ей чужачке допрежь, прежде, говорившее: ты механизм – и грубый, поелику не можешь и не возможешь заменить души, душащее жизни свободу, существо! – само то, прежнее, сменило в пути-путине своей жизни станцию Тракт2 на станцию Чугунка3, лошадь – на машину, и машина та была соблазном, каким был в седое допреж соблазн Петра, аонтихристом нарекомого своим веком. И разве не аонтихристом названо бысть се, сегодняшнее, начало начал? Вот доукумент того века, паки и паки повторшего в веках все с’изнова такожде бысть, такожде будет.

Вот речеслов, записанный мной в летописе, вот и перечень дея той словопашной, той рукопашной войны: коя бысть средь седого народа, мужика и дворового, и мещан и старинных купцов.

Из трахтиров:

– Ну, кум, как дела? – Што, кум, одноя дала, друга недодала, третья посулила, ххы, хи!! – А што, Вотя, милок, как окоянной чугунки-т, анчутки-т, диавола, не отмянили, слышь? – И-и-и, брат, чево мы знам? Ничаво не знам токо серем! Токо-токо серем, серые мы, кумок милай мой, серем, д’ подчищам!! – Ет, брат, всё вправду.

– Ванзахрыч дай, браток – пол, да горчички.. да огурчако́в: пстой певца ишшо… карнеевскаво.. – дожно сделають, дьяволы, мать их в бо, ничаво и царь ни сделаить, а то, бають, он сам и заправила, не Волександр баславенной-свободитель4, ет пьяница-чорт, Шашка-т, господам придалси! Шашка-т’ купец-чорт. – Тсс, ты кум, а то под хвост вожжу-т вставють, таак вставють! – Попов-т ничаво5, а подъегерь то вво, Егупка-т6, – етот дасть!