Удольфские тайны

Глава 11

Прости навек, край детства золотой,Где я не знал забот, не ведал грусти долгой.Где лица веселы, беседы ход свободнойМысль пробуждал, даруя слог простой.Все искренне, все безыскусно было!Песнь менестреля

Рано утром ко входу в замок подъехал экипаж, чтобы отвезти мадам Шерон и Эмили в Тулузу. Когда племянница вошла в столовую, тетушка уже завтракала. Эмили не скрывала грусти и разочарования, а мадам, чье самолюбие страдало при виде дурного настроения племянницы, осуждала ее, что вовсе не способствовало радости и веселью. С огромной неохотой мадам Шерон позволила Эмили взять с собой Маншона – любимого спаниеля Сен-Обера. Спеша уехать, тетушка приказала подать экипаж и направилась к входной двери, Эмили в последний раз заглянула в библиотеку, окинула взглядом сад и пошла следом за тетушкой.

– Да поможет вам Господь, мадемуазель! – напутствовала любимую госпожу старая Тереза.

В ответ Эмили пожала ей руку и натянуто улыбнулась.

У ворот собрались несколько подопечных отца: каждый хотел попрощаться. Отдав им почти все деньги, Эмили села в карету, откинулась на спинку сиденья и дала волю грусти. Поговорить с крестьянами не удалось, так как мадам Шерон не позволила кучеру остановиться. Через некоторое время на повороте дороги, среди высоких деревьев опять показался замок: Гаронна вилась среди зеленых склонов и густых рощ, то теряясь в виноградниках, то снова появляясь на далеких пастбищах. Громоздящиеся на юге вершины Пиренеев дарили богатые воспоминания о недавнем путешествии, но вместо восхищения рождали в душе лишь грусть и сожаление. Вид замка и его живописных окрестностей переполнил сознание печальными размышлениями. Эмили не могла поддерживать разговор с мадам Шерон на какие-то банальные темы, так что поездка продолжалась в глубоком молчании.

Тем временем Валанкур вернулся в Эстувьер, ни на миг не оставляя мыслей об Эмили: порой он мечтал о будущем счастье, но чаще с ужасом представлял, какой активный отпор получит от родственников возлюбленной. Валанкур был младшим сыном старинной гасконской семьи. Родители умерли, когда он был еще маленьким, так что заботы об обучении мальчика и охране небольшой доли его наследства легли на плечи брата – графа Дюварне, который был старше его почти на двадцать лет. Валанкур получил самое достойное образование, проявив пылкость духа и величие ума – качества, позволившие ему достичь особых успехов в сферах, в те времена почитавшихся героическими. Из-за неизбежных расходов на обучение и без того небольшое состояние сократилась, однако месье Валанкур-старший не сомневался, что таланты и знания брата успешно восполнят скудость наследства. Он лелеял надежду на успешную военную карьеру – в то время едва ли не единственную стезю, на которую джентльмен мог ступить, не опасаясь запятнать доброе имя. Так Валанкур оказался в армии. Брат плохо понимал высокие качества его ума и характер одаренности. Уже в детские годы мальчик проявлял страсть ко всему великому и доброму как в духовной, так и в материальной сфере. Так же пылко он выражал нетерпимость к низким, подлым деяниям, чем порой навлекал гнев учителя, считавшего, что так проявляется несдержанность нрава. Разглагольствуя о добродетелях умеренности и мягкости, наставник забывал о том действенном сострадании, которое ученик проявлял по отношению к страждущим.

Взяв отпуск в полку, Валанкур отправился в путешествие по Пиренеям, где встретил Эмили и ее отца, но после смерти Сен-Обера ему предстояло заново знакомиться с родственниками возлюбленной, от которых трудно было ожидать одобрения: даже с учетом денег Эмили его состояние хоть и могло бы обеспечить достойную жизнь, но все равно не удовлетворило бы ни их тщеславие, ни честолюбие. Валанкур и сам обладал значительной долей честолюбия: видел блестящие перспективы военной карьеры и верил, что, женившись на Эмили, на первых порах сможет довольствоваться скромным достатком. Сейчас мысли молодого человека полностью сосредоточились на знакомстве с ее семьей, о которой ему ничего не было известно; он даже не знал, что возлюбленная поспешно покинула Ла-Валле, оставив его в полной неизвестности.

Между тем путешественницы продолжали путь в Тулузу. Эмили пыталась казаться веселой, однако снова и снова погружалась в грустное молчание. Мадам Шерон относила ее меланхолию исключительно на счет расставания с поклонником, а горе от потери отца считала наигранным и даже позволяла себе насмехаться над тем, что столь глубокое переживание продолжается после общепринятого срока траура.

Наконец прибытие в Тулузу прервало поток ее упреков. Эмили не была здесь много лет и плохо помнила дом тетушки, а потому немало удивилась показной роскоши убранства, – тем более что она резко контрастировала со скромной элегантностью родного гнезда. Вслед за мадам Шерон она прошла по просторному холлу, где хозяйку встретили лакеи в богатых ливреях, и оказалась в гостиной, обставленной скорее роскошно, чем со вкусом. Пожаловавшись на усталость, тетушка приказала немедленно подать ужин и заявила, расположившись на просторной оттоманке:

– Как я рада вернуться домой и увидеть вокруг собственных слуг! Ненавижу путешествия, хотя и надо бы их любить, ведь чем дольше отсутствие, тем приятнее возвращение. Почему ты молчишь, дитя? Что беспокоит тебя сейчас?

Эмили думала о родном доме и болезненно воспринимала высокомерие и тщеславие тетушки, но сдержала слезы и скрыла сердечную боль за улыбкой.

«Неужели это родная сестра отца?» – подумала она в недоумении, но тут же постаралась смягчить неприятное впечатление и по возможности умилостивить тетушку. Старания не прошли даром: Эмили внимательно выслушала рассказ мадам Шерон о ее великолепном замке, о многочисленных гостях и веселых праздниках; также тетушка поведала о том, чего ожидает от племянницы, чья скромность ею воспринималась как гордость и невежество – качества, достойные порицания. Тетушка не понимала людей, которые боятся довериться собственным силам и, обладая здравым умом, верят, что любой другой человек судит еще более критично, поэтому боятся осуждения и ищут убежища во мраке молчания. Эмили часто краснела, когда видела в обществе восхищение наглыми манерами и слышала аплодисменты в адрес блестящего ничтожества: это вовсе не поощряло ее к подражанию, а, напротив, склоняло к сдержанности и осторожности.

Мадам Шерон воспринимала скромность племянницы едва ли не с презрением и пыталась сломать ее многочисленными упреками.

Ужин прервал как самодовольные рассуждения хозяйки, так и болезненные впечатления гостьи. Трапеза состояла из множества блюд и сопровождалась большим количеством слуг. Затем мадам Шерон удалилась в свои покои, а одна из горничных проводила Эмили в отведенную ей комнату. Поднявшись по парадной лестнице и пройдя по нескольким галереям, они оказались на черной лестнице, ведущей в короткий коридор в дальней части замка. Здесь служанка открыла одну из дверей и показала мадемуазель ее спальню. Наконец-то оставшись в одиночестве, Эмили вновь дала волю слезам.

Те, кто по собственному опыту знает, как привязывается сердце даже к неодушевленным предметам, как неохотно с ними расстается, как радостно, словно добрых друзей, встречает их после разлуки, поймут печальное одиночество Эмили, вырванной из родного дома и брошенной в обстановку, чуждую не только своей новизной. Единственным родным существом и другом оказался верный Маншон: пес устроился рядом и принялся лизать ей руку.

– Ах, милый Маншон! – сквозь слезы воскликнула Эмили. – Только ты один меня любишь!

Через некоторое время мысли ее обратились к отцовским напутствиям. Вспомнилось, как часто он осуждал то, что называл бесполезным горем, как часто подчеркивал необходимость выдержки и терпения, убеждая, что сила духа укрепляется стараниями побороть горе до тех пор, пока окончательно не победит скорбь. Эти воспоминания осушили ее слезы, постепенно успокоили и внушили твердое намерение следовать мудрым советам отца.

Глава 12

Дух нам дает копье и щит,Чтобы изгнать безумствоИ отвергнуть страсти!Коллинз У.

Замок мадам Шерон стоял неподалеку от Тулузы, в окружении большого сада, куда, проснувшись рано утром, Эмили еще до завтрака отправилась на прогулку. С расположенной на возвышенности террасы открывался вид на просторы Лангедока. Далеко на юге в дымке возвышались дикие скалы Пиренеев, и воображение сразу нарисовало расположенные у подножия зеленые пастбища Гаскони. Сердце было обращено в сторону родного дома: туда, где остался Валанкур, где когда-то жил отец; Эмили представляла знакомые картины во всей их романтической красоте и мысленно рисовала пейзажи, которые оставались вне поля зрения, если не считать цепи горных вершин. Не замечая ничего вокруг, не ощущая течения времени, Эмили стояла на самом краю террасы и смотрела вдаль, пока служанка не пригласила ее к завтраку. Мысли вернулись к реальности: прямым дорожкам, квадратным клумбам и искусно устроенным фонтанам, совершенно непохожим на небрежную прелесть и естественную красоту парка в Ла-Валле, куда так рвалась душа.

– Где ты бродила так рано? – строго осведомилась мадам Шерон, едва племянница вошла в столовую. – Я не одобряю эти уединенные прогулки.

Эмили ответила, что не нарушила пределов сада, и с удивлением услышала, что подобная вольность запрещена.

– Я не позволяю тебе выходить в ранний час одной, – заявила тетушка. – Мой сад настолько обширен, что молодая особа, способная в Ла-Валле назначать свидания при луне, не заслуживает доверия.

Чрезвычайно удивленная и обиженная недоверием, Эмили едва нашла мужество, чтобы попросить объяснений, однако тетушка категорически отказалась продолжить разговор, хотя суровым видом и отрывистыми замечаниями дала понять, что знает кое-какие предосудительные подробности поведения племянницы. Вопреки абсолютной невиновности, Эмили залилась краской, задрожала и смущенно сникла под грозным взглядом мадам Шерон. Та тоже покраснела, только вовсе не от стыда или гнева, а от осознания собственного торжества. Полагая, что тетушка узнала о ее прощальной прогулке по саду накануне отъезда из Ла-Валле, Эмили попыталась объясниться, но мадам Шерон лишь презрительно улыбнулась, не принимая никаких оправданий, и вскоре закрыла тему, заключив:

– Я никогда не верю словам, а о людях сужу только по их поступкам. Так что посмотрим на твое поведение в будущем.

Эмили была удивлена, но не столько сдержанностью и таинственным молчанием тетушки, сколько выдвинутым обвинением, и пришла к выводу, что ночью по саду ходил Валанкур и мадам Шерон его заметила. Оставив одну болезненную тему, тетушка переключилась на другую, не менее тяжелую, и заговорила о судьбе находившегося в руках месье Моттевиля состояния Сен-Обера. С показной жалостью подчеркивая выпавшие на долю Эмили несчастья, она попыталась не только внушить племяннице чувство благодарной покорности, но и жестоко унизить зависимостью как перед госпожой и хозяйкой, так и перед слугами.

Затем тетушка сообщила, что вечером ждет к обеду большое число гостей, и повторила наставления относительно поведения в обществе, а также напомнила о необходимости неуклонно следовать ее советам. Осмотрев гардероб Эмили, она потребовала, чтобы племянница оделась к обеду мило и со вкусом, после чего снисходительно показала замок, обращая особое внимание на красоту и элегантность залов и покоев. Утомившись, мадам Шерон удалилась в свою уборную, а Эмили вернулась к себе, чтобы распаковать книги и в оставшиеся до обеда часы отвлечься чтением.

Когда пришло время, Эмили спустилась в гостиную, так и не сумев преодолеть робость. Напротив, ей стало еще страшнее от осознания, что тетушка строго наблюдает за каждым ее шагом и каждым поворотом головы. Траурное платье, бледность прекрасного лица, скромность элегантных манер вызвали особый интерес многих гостей, в том числе уже знакомых по вечеру в доме месье Кеснеля синьоров Монтони и Кавиньи, которые беседовали с хозяйкой дома на правах давних знакомых, а та принимала их с особым предпочтением.

Синьор Монтони держался высокомерно, осознавая силу своего характера и талантов, которым окружающие невольно подчинялись. Живость восприятия всего происходящего поразительным образом отражалась на его лице, выражение которого постоянно менялось. Этим вечером на нем не раз можно было прочитать триумф искусного лицемерия над искренними устремлениями. Несмотря на длинное узкое лицо, Монтони считался красивым – очевидно, благодаря внутренней силе и энергии, отражавшейся в его чертах. Эмили ощутила восхищение, но не то, которое ведет к пиетету: ее восхищение граничило с необъяснимым страхом.

Кавиньи держался так же весело и развязно, как в прошлый раз. Постоянно находясь возле мадам Шерон, он тем не менее неоднократно пользовался возможностью побеседовать с Эмили, начав с банальных любезностей и постепенно перейдя к нежным намекам, которые она тут же с неприязнью заметила. Хоть и отвечала Эмили кратко и сдержанно, очарование ее манер поощряло Кавиньи к продолжению беседы. К счастью, вскоре синьора отвлекла одна из разговорчивых молодых дам. Эта обладавшая типично французским кокетством особа считала, что разбирается буквально во всех вопросах, поскольку, никогда не выходя за границы собственного невежества, была уверена, что ей уже нечему учиться. Неизменно привлекая всеобщее внимание, одних она развлекала, у других вызывала неприязнь, но вскоре все о ней легко забывали.

День прошел без заметных событий. Слегка отвлекшись на новые знакомства, Эмили с радостью вернулась к ставшим привычными и необходимыми воспоминаниям.

Две недели миновало в бесконечных приемах и компаниях. Сопровождая мадам Шерон во всех визитах, Эмили иногда испытывала интерес, но чаще скучала. Порой ее поражали таланты и знания, проявленные некоторыми людьми в беседах, но вскоре оказывалось, что эти таланты главным образом не больше, чем притворство, а знания ограничены необходимостью поддерживать созданный образ. Однако больше всего вводила ее в заблуждение видимость всеобщего веселья и добродушия. Сначала Эмили думала, что это настроение происходит от постоянного довольства и благополучия, но наблюдая за наименее искусными из притворщиков, поняла, что царившее в обществе неумеренное, лихорадочное возбуждение основано частично на безразличии к страданиям других, а частично на желании продемонстрировать собственную успешность.

Самые приятные часы Эмили проводила в беседке на террасе, куда уходила всякий раз, когда удавалось избежать наблюдения тетушки. Любуясь далекими горами, мечтая о Валанкуре и любимых пейзажах Гаскони, она играла на лютне знакомые с детства мелодичные песни родной провинции.

Однажды вечером, избежав обязанности сопровождать тетушку на очередной светский прием, Эмили удалилась в беседку с книгой и лютней. После знойного дня свежесть и прохлада особенно радовали, а из выходивших на запад окон открывался великолепный вид заходящего солнца. Последние лучи золотили вершины Пиренеев и придавали скалам розовый оттенок, еще долго сохранявшийся после того, как пейзаж погружался в сумеречную мглу. С сердечной грустью Эмили тронула струны. Задумчивая атмосфера вечернего часа, окружающая красота, Гаронна, несущая свои воды в Ла-Валле, на которую она часто смотрела, думая о доме, – все вокруг располагало к трепетному восторгу. Мысли Эмили обратились к Валанкуру, о котором после приезда в Тулузу она ничего не слышала. Только сейчас, оказавшись вдали и в полной неизвестности, она поняла, насколько глубоко образ шевалье проник в ее сердце. До знакомства с Валанкуром Эмили ни разу не встречала человека, столь близкого ей по уму и вкусам. Хотя мадам Шерон часто и подолгу рассуждала об искусстве лицемерия и о том, что привлекавшие племянницу изящество и оригинальность мысли лишь хитрая уловка, Эмили не сомневалась в их истинности. И все же в душу закралась тень сомнения и тревоги: она поняла, что нет ничего более болезненного, чем неуверенность в достоинствах любимого человека, – неуверенность, которой она не испытала бы, если бы не сомневалась в правоте собственных суждений.

Из задумчивости Эмили вывел стук копыт, и на дороге, проходившей под окнами беседки, показался всадник, поразительно похожий на Валанкура. Опасаясь быть замеченной, Эмили отошла в сторону, но всадник проехал, не поворачивая головы. Вернувшись к окну, Эмили в сумерках различила, что он направляется в сторону Тулузы. Это событие настолько ее взволновало, что она утратила интерес к красотам природы и вернулась в замок.

Мадам Шерон – то ли потерпев поражение от более удачливой соперницы, то ли проиграв в карты, то ли посетив прием более пышный, чем устраивала сама, – приехала из гостей еще более раздраженной, чем обычно, и Эмили обрадовалась, когда ей было позволено уединиться в своей комнате.

Следующим утром мадам Шерон призвала племянницу к себе и с нескрываемым возмущением протянула ей письмо.

– Тебе знаком этот почерк? – осведомилась она сурово и взглянула так, словно стремилась проникнуть в самое сердце.

Эмили ответила, что видит почерк впервые.

– Не пытайся меня обмануть! – воскликнула тетушка. – Немедленно скажи правду. Я настаиваю!

Эмили молча направилась к двери, однако мадам Шерон не позволила ей уйти.

– Значит, ты виновна, – заключила она. – И этот почерк тебе знаком!

– Если прежде вы в этом сомневались, – спокойно ответила Эмили, – то зачем обвиняли меня во лжи?

Мадам Шерон даже не смутилась, зато племянница, спустя миг услышав имя Валанкур, залилась краской, но вовсе не от осознания собственной вины: даже если когда-то она и видела почерк молодого человека, сейчас все равно не узнала.

– Отрицать бесполезно, – продолжала мадам Шерон. – Я вижу, что письмо тебе не чуждо, и уверена, что оно далеко не первое, полученное в моем доме, но без моего ведома.

Потрясенная безрассудством этого обвинения, Эмили сразу забыла, что гордость предписывает молчание, и попыталась оправдаться, однако мадам Шерон не захотела ничего слушать и понимать.

– Не могу поверить, что молодой человек осмелился бы мне написать, если бы ты его не подучила, и сейчас я должна…

– Позвольте напомнить вам, – робко заметила Эмили, – некоторые подробности нашей беседы в Ла-Валле. Тогда я честно сказала, что не запретила месье Валанкуру обращаться к моим родственникам.

– Не смей меня перебивать! – потребовала тетушка. – Я хотела сказать, что… что… я не помню, что хотела сказать. Но почему же ты не запретила ему?

Эмили молчала.

– Почему разрешила написать это письмо? Никому не известный юноша, совершенно чужой в этих краях, какой-то бродяга и авантюрист в поисках состояния! Вот только в последнем он ошибся.

– Его семья была знакома отцу, – скромно возразила Эмили, словно не услышав последнюю фразу.

– О, это вовсе не рекомендация! – ответила тетушка. – Брат так странно относился к людям. Всегда судил о характере по внешности и постоянно ошибался.

– Но только что вы обвинили меня именно таким образом, – возразила Эмили, обидевшись на неуважительное замечание об отце.

– Я позвала тебя, – покраснев, продолжила тетушка, – чтобы сказать, что не потерплю в доме ни писем, ни визитов твоих поклонников. Этот месье Ла Валантен – кажется, его так зовут – позволяет себе просить разрешения засвидетельствовать свое почтение! Что ж, я отправлю ему достойный ответ. А тебе говорю первый и последний раз: если не желаешь подчиниться моим требованиям и моему образу жизни, я откажусь от опеки, сниму с себя ответственность и отправлю тебя в монастырь.

– Дорогая мадам, – оскорбленная грубым подозрением, со слезами возразила Эмили, – чем я заслужила эти жестокие упреки?

Больше она не смогла ничего произнести и так испугалась поступить неправильно, что в этот момент тетушка могла бы добиться от нее обещания навсегда отвергнуть Валанкура. Ослабленная страхом, Эмили уже не могла воспринимать молодого человека так же, как прежде. Она боялась собственных неверных суждений, а не злобной предвзятости мадам Шерон, и даже опасалась, что во время встречи с Валанкуром в Ла-Валле держалась без должной скромности. Эмили знала, что не заслуживает столь грубых нападок, но ее душевное спокойствие нарушали тысячи неведомых тетушке сомнений. Стремясь избежать любых ошибок и подчиниться любым требованиям, Эмили выразила готовность к послушанию. Правда, мадам Шерон не поверила в искренность обещания: сочла его следствием страха или притворства, – и потребовала:

– Дай слово, что без моего разрешения не станешь ни встречаться с этим юношей, ни писать ему.

– Дорогая тетушка, неужели вы полагаете, что я сделаю нечто подобное без вашего ведома?

– Я не знаю, что полагать. Поведение молодых дам непредсказуемо. Им невозможно доверять, так как они редко проявляют достаточную осмотрительность, чтобы стремиться к уважению общества.

– Тетушка, моя главная цель – заслужить собственное уважение. Отец учил меня ценить его, потому что был уверен: если я смогу уважать себя, то уважение общества не заставит себя ждать.

– Мой брат был хорошим человеком, – заметила мадам Шерон, – только вот жизнь знал плохо. Лично я всегда испытывала уважение к себе, и все же…

Она не договорила, хотя могла бы добавить, что общество далеко не всегда проявляло к ней должное уважение.

– Итак! – сменила она тему. – Ты до сих пор не дала обещания, которого я жду.

Эмили с готовностью покорилась и, получив позволение уйти, отправилась в сад. Прогулявшись по дорожкам и немного успокоившись, она пришла в любимую беседку и села возле одного из окон, выходивших на балкон. Тишина и уединение позволили собраться с мыслями и оценить, правильно ли она поступала в прошлом. Она постаралась вспомнить подробности разговора с Валанкуром и, не обнаружив ничего способного встревожить ее уязвимую гордость, утвердилась в самоуважении, столь необходимом для ее душевного мира. Душа наконец-то обрела покой: Валанкур предстал таким же умным, добрым и обходительным, как прежде, в то время как мадам Шерон не проявила ни одного из этих качеств. В то же время воспоминание о возлюбленном вызвало множество болезненных переживаний: Эмили не могла примириться с мыслью о разлуке с ним. Мадам Шерон открыто заявила о том, что не допустит никакого общения, и все же, вопреки всем трудностям и препятствиям, восторг и надежда не покинули ее душу. Эмили решила, что никакие соображения впредь не ввергнут ее в искушение тайной переписки, а если ей доведется встретиться с Валанкуром снова, вступит с ним в скромную, сдержанную беседу. Повторив слова «если доведется встретиться снова», она вздрогнула так, как будто никогда прежде не рассматривала такую возможность. Глаза тут же наполнились слезами, но она быстро осушила их, так как совсем рядом послышались чьи-то шаги, а в следующую минуту дверь беседки открылась, и, обернувшись, Эмили увидела Валанкура.

Радость, изумление и дурное предчувствие нахлынули на нее мгновенно и едва не лишили чувств. Румянец сменился бледностью, но тут же вернулся, еще ярче прежнего. Пару мгновений Эмили не могла ни говорить, ни даже подняться со стула. Радость на лице Валанкура мгновенно пропала, стоило ему подойти ближе и увидеть ее испуг. Взволнованным голосом он осведомился о ее здоровье. Когда первый шок от удивления прошел, Эмили ответила со сдержанной улыбкой, хотя буря чувств все еще бушевала в ее сердце: радость от встречи с Валанкуром боролась с ужасом перед недовольством тетушки – неизбежным, если та узнает о встрече. После короткого смущенного разговора Эмили вывела возлюбленного в сад и спросила, видел ли он мадам Шерон.

– Нет, – ответил Валанкур, – еще не видел: мне сказали, что она занята. Узнав, что вы в саду, я сразу отправился сюда. – Он на миг умолк, а потом, справившись с волнением, добавил: – Могу ли я отважиться сообщить вам о цели своего визита, не вызвав вашего неудовольствия?

Эмили не знала, что ответить, но вскоре растерянность ее сменилась страхом: подняв глаза, она увидела мадам Шерон, которая шла по аллее. Постепенно осознание собственной невиновности одержало верх и даже позволило казаться спокойной. Вместо того чтобы свернуть на боковую тропинку, Эмили отважно пошла навстречу грозной силе. Мадам Шерон окинула молодых людей подозрительным взглядом, полным высокомерия и раздражения, явно считая встречу шевалье с племянницей неслучайной. Представив Валанкура, Эмили разволновалась настолько, что не смогла остаться и ушла в замок, где со страхом ожидала окончания беседы. Она не знала, как объяснить появление Валанкура раньше, чем он получил ответ на свое письмо с просьбой о визите, поскольку не имела понятия об одном пустяковом обстоятельстве, сделавшем это обращение бесполезным даже в случае положительного ответа. В нетерпеливом порыве Валанкур забыл указать в письме свой адрес, что сделало ответ мадам Шерон невозможным, а когда вспомнил об этой оплошности, то не столько расстроился, сколько обрадовался возможности явиться прежде, чем получит отказ.