Якса. Бес идет за мной

* * *

Тоорул, сын Горана, примчался верхом, задыхаясь, в крови; конь – в пене. Принимал участие в битве, причем долго: его красный хулан, на котором он носил панцирь из золоченых пластин, нес три следа от удара лендийскими мечами. У коня текла кровь с шеи, но он не дергался, не мотал головой, как бывает с животными, – терпел тихо.

Тоорул с трудом соскочил из седла, приблизился к большому стягу, согнулся, поскольку хотел, согласно с обычаем, пасть на колени перед великим отцом-каганом.

И тогда понял, что некому бить поклоны. Горан почивал, окруженный гвардией, как черно-золотой истукан, статуя Матери-Земли. Кровь уже впиталась в кожи, черпаки и плащи, пятнала рогатое седло под головой.

А неподалеку лежало окровавленное и еще подрагивающее, покрытое смертельными ранами тело Милоша Дружича. Когда Тоорул подходил, один из гвардейцев перевернул тело пинком на бок, открыв бледное лицо и бороду, слепленную кровью.

Заместитель кагана припал к Тоорулу. Нагайка жалко свисала с его руки, когда он ударил челом.

– Великий, величайший тайджи Тоорул! О господин! Несчастье! Наш каган, трижды непобедимый Горан, пивший из черепов врагов, сильный, как степной волк… Владыка зверей, людей, лошадей и всех народов, от Лендии и Дреговии до Китмандских гор. Суверен Красной и Черной Тайги, угорцев, чейенов, саков…

Тоорул молча выпрямился, не обращая внимания на слова Горда. Развернулся и, широко ступая, подошел к своей свите. Миновал коня и приблизился к одному из двух гвардейцев в часто простеганных кафтанах и островерхих шишаках. Воин держал перед собой, на передней луке седла, что-то маленькое, завернутое в гладкий шелк словно в мешок. Но в ткани были дырки и щели, будто бы для дыхания.

Тоорул склонился над ним – произнес пару слов, которые, даже если и услышало постороннее ухо, никто бы не повторил. У гвардейца был вырван язык, о чем знали все в окружении молодого наследника.

Хунгур кивнул, Тоорул вернулся к заместителю кагана, склонился над ним, ухватил за отвороты кафтана под шеей, встряхнул.

– Югурта Горд! – произнес. – Ты должен был оставаться опорой и орудием воли кагана. Как хороший конь или добрый пес. Ты потерял свои умения, утратил лицо, потому что допустил к моему отцу предателя и бешеного волка. А потому ты бесполезен, как сломанный меч, как расплетшаяся нагайка. И за ошибки твои тебя живьем посадят на деревянное место, а позже отсекут мошонку и вырвут язык.

Горд не стал молить о пощаде. Лишь трясся, точно слова до него не доходили.

– Забрать его! – Тоорул кивнул гвардейцам. И тогда Югурта буквально вырвался у него из рук, две слезы скатились по его покрытым пылью щекам.

– О великий, ты сделаешь, что пожелаешь, я… верно служил, я не… это предал Баатур, а лендич прошел испытание.

– Знаю, знаю, мой сладкий, милый, вежливый слуга, – сказал Тоорул и вдруг положил руку на голову Горда. Гладил его как послушную кобылку, как малое дитя, как жену. – Знаю, что ты хотел как лучше. И за это я тебя отблагодарю.

– Прости меня, о великий, трижды величайший… каган.

– Нет. Не прощу. Но остановлю пока наказание, если окажешься послушным и сделаешь для меня сейчас одну вещь.

– О-о-о господин, да-а! Сделаю все.

– Ты сбережешь положение, достоинство, члены и голову. Но ты должен спасти орду. Иначе ее разнесут мечи лендичей.

– Я сделаю все.

Тоорул вздернул голову Горда вверх и заглянул ему в глаза.

– Возьми двух моих молчаливых гвардейцев. И еще двух манкуртов, которые тебя слушаются. Езжай сперва к моему брату Альбеку, а потом к Тингизу. Вызови их, говоря, что Горан хочет увидеться. Но не говори им, что случилось.

– О-о-о да, господин!

– По дороге убей их без пролития крови. А тела привези, накрыв попоной. Понял? Их смерть за твое страдание.

Югурта покивал.

– Если ты меня предашь, знай, что братья не будут столь милостивы, как я. Обрекут тебя на муки, а отряды их – уйдут с поля битвы. Поэтому выбирай: я – или их смерть. Я и орда – или деревянный помост.

Горд не задумывался. Ударил челом так, что, казалось, выбил дыру в песке.

– О-о-о мой каган! Сияние солнца, благородная птица…

– Ступай. Нет времени!

Тоорул не смотрел на него, но пошел к телу отца, присел. Прикоснулся рукой к ране на его груди, поднял окровавленную ладонь, поставил себе кровавый знак на лбу.

А потом снял шишак, сорвал с головы мертвого кагана огромный колпак с рогами и… надел на свою. Поднялся, посмотрев на мертвое тело.

– Накройте его и держите рты на замке, – приказал гвардейцам из Дневной стражи. – Кто бы ни пришел, ничего не говорите. Снимите с кагана кафтан и отдайте мне, иначе орде придет конец! Матерь-Земля и Великое Небо дают мне наследие. Отныне я стану вашим каганом!

Поднялся крик, лязг оружия, огромный стяг выровнялся, забился на весеннем ветру.

– Джочи! – крикнул Тоорул посланнику. – Подай мне коня! Бейте в набаты, пусть кабланы готовятся к бою. Я сам встану во главе их! Вперед, быстро!

По гвардии и слугам Горана прошла дрожь. Едва заметно затрепетали ладони, сжимающие бунчуки и древки; склонились головы, сжались рты, закусились губы. Кабланы… Кабланы. Слово – как змеиное шипение – жуткое, жестокое, неведомое…

Свист и удары нагаек вырвали хунгуров из забытья. Гвардейцы Тоорула уже сошли с лошадей и теперь гнали слуг прочь, бегом; к последнему труду и делам во имя нового кагана.

* * *

Удар полка Младшей Лендии настиг орду, что слала стрелу за стрелой в левый фланг сражающихся посреди поля рыцарей. Увидев атакующую лаву бронированных всадников, роты, ощетинившиеся остриями копий и рогатин под склоненными вперед, трепещущими флагами, хунгуры огрызнулись нескладным залпом стрел. А потом начали разворачивать коньков и убегать, чтобы увеличить дистанцию с лендичами, получить пространство, а затем развернуться снова и послать врагам смертоносную тучу стрел.

Ничего не вышло! Рыцари Младшей Лендии летели на шренявитах – легчайших и быстрейших конях, скорых как птицы и при этом крепких словно кованое железо. Не дали разорвать дистанцию, не позволили отскочить. Ударили, будто железная лавина, в смешанные клубы орды.

Не все копья достигли цели. Лишь немногие треснули, сметая с седел серо-бурые фигуры в шкурах и кожаных шлемах; тех, кто не успел развернуться. Некоторые с запозданием ударили в спины убегающих хунгуров. Те, что остались целы, рыцари бросали на землю: копья слабо пригождались для атаки на убегающего противника.

– Дружица! Бзура! Межба-а-а! Буйно!

– Бей-убивай!

– Стоя-а-ать! – крикнул Лазарь, задержав коня в тылах полка, под королевским знаменем. – Трубить «стой».

Никто не слушал голоса труб. Рыцарские крики смешались с громом копыт и лязгом клинков. Лендичи наступали хунгурам на пятки, были как взявшая разгон панцирная лавина: ломающая строй, бесформенная, распадающаяся на меньшие фрагменты, по мере того как кони переходили в галоп, каждый – свой, отличный от других.

Вдруг орда, убегавшая как всполошенная стая птиц, расступилась. По резкому свисту распалась на две половины – уходящие все дальше направо и налево.

Земские хоругви ворвались между ними и оказались в пустоте, летя по пестрой плоскости Рябого поля. По сторонам неудержимо росли рваные склоны холмов в конце долины – будто спины древних змиев, ощетинившиеся острыми гребнями скал…

Нарастающий топот! Пронзительный свист – страшный, убийственный, неожиданный! Это не был звук стрел, их перьев. Из яра, до того момента скрытого от взглядов рыцарей, им навстречу вылетела лава черных всадников, сидящих низко, склоненных в седлах. На головах их вместо шишаков и колпаков были островерхие капюшоны. По бокам их скакунов, у ремней, в ритме конского бега тарахтели привязанные кости и звериные продолговатые черепа. В руках же вместо оружия они держали набитые продолговатые мешки – странные, неясные шары, овальные, как зрелые арбузы…

Шли навстречу в полном галопе, хотя шеренги их были куда растянутей. Жутко посвистывая, они вырвались к сбившей строй группе рыцарства, подняли руки, вооруженные странными шарами и…

Когда от встречи с лендичами их отделяло всего тридцать или сорок шагов – бросили те шары во врагов.

– Убегайте! – поднялся вой. – Бегите!

– Уходите!

Град круглых снарядов пал на разогнавшихся всадников. Летели те снаряды будто безумные птахи: с воем и криками, что вонзались в уши, отбирали волю к бою и сопротивлению.

Это были головы! Серые, сморщенные, с темными и светлыми волосами, с косами и бритые. Но все – живые, воющие, кричащие, ударяющие воплями, будто нагайками!

Падая на людей, они не только кричали, но и кусались. Впивались в конские гривы и шеи, хватали за руки и поводья, облепляя оружный люд, словно большие круглые пиявки.

Лендичи остановили свой бег. Один, второй, третий – полетели с седел воины, покрытые пылью. Кони испуганно вставали на дыбы, били копытами, лягались; иной раз, дерганные за узду, падали назад, придавливая всадников, сея страх и панику.

Безумие ужаса овладело сбившимися рядами рыцарства. Никто не хотел сражаться, никто не был в силах противостоять этой жути, не мог вынести воя обезумевших останков, которые летели, как насекомые, впивались в лошадей и людей, словно черви.

Никто ранее не видывал ничего подобного.

– Езжай к Мирче! – прохрипел Лазарь оруженосцу. – Пусть ударит, поможет нам выйти целыми. Приказываю ему! Слышишь?!

Оруженосец кивнул, развернул легкого жеребчика почти на месте и – его уже и след простыл.

Лазарь достал меч, выпрямился на Турмане, который неспокойно вскидывал голову, крутился на месте.

– За мной! На подмогу!

Но помогать было нечем. На них вдруг словно повеяло грозою. Рыцари, оруженосцы, пахолки и стрельцы гнали густыми группами, топча все на своем пути. Что не свалили, то увлекали за собой.

Король почувствовал рывок, едва не свалился с седла, а конь под ним развернулся вместе с прочими бегущими.

– Место господину! Король! Король! – орали пахолки. Никто их не слушал. Но и бежать было некуда. Кони пошли медленнее, рыцарство отчаянно продиралось сквозь густеющий кордон врагов. Мечи звенели об окровавленные клинки, люди падали с лошадей, ревя, пробивались сквозь серо-коричневые волны воинов, чтобы закончить, упав нашпигованными стрелами, пробитыми, сброшенными с седел прямо на клинки.

– Господин, туда! – кричал второй оруженосец. Лазарь размахивал мечом, прекрасно понимая, что ничего не может сделать. Хунгуры были везде. Воздух прошивали стрелы, безошибочно находя щели в броне, втыкаясь в глаза, валя коней, сметая на землю оружных – так буря ломает тяжелые прогнившие дубы.

Он ощутил удар в спину – один, второй; потом Турман споткнулся и медленно, бесконечно медленно лег на землю, словно не желая навредить благородному всаднику.

Лазарь перекатился на бок; рядом с собой видел только хаос, море нечеловеческих круглых морд, остроконечных голов и колпаков, воздетых рук и клинков. Получал раз за разом, сам погрузил клинок меча в тело, защищенное кожаным панцирем, но вырвать меч не сумел. Его вдруг прижали, обездвижили, рванули вверх. Потом все происходило в ускоренном темпе, словно время понеслось как напуганный конь.

Последнее, что он видел, было поле битвы и далеко, за пылью сражения, неподвижно стоящие темные ряды воинов под синим стягом с черным вепрем, сжимающим в пасти кровавое сердце. Монтания… Мирча не сдвинулся с места, не помог ему, не атаковал. Предал!

Времени на раздумья не было. Его тянули, волокли, иногда проносили над трупами – крепкие, ловкие воины с нечеловеческими лицами, в одеждах без пуговиц, шапках и колпаках из серых стеганых шкур, в высоких сапогах с широкой подошвой и задранными носами.

Вдруг впереди открылся холм – мрачный, увенчанный огромным серо-фиолетовым стягом с жестоким крестом, сложенным из двух соприкасающихся полумесяцев.

Ниже стояли шеренги конных и пеших, чужих воинов и достойных мужей, что было понятно по их дорогим одеждам, золотой окантовке оружия, украшениям, бунчукам и кисточкам на копьях.

А посреди всего этого Лазаря приветствовал огромный муж в золоченом панцире с резными пластинами; из-под него выступали края одежд, красных будто кровь. На голове у человека был шишак с опадающим на лицо забралом, что плотно прикрывало его – так, что виднелись лишь два пятна вместо глаз. Рядом с ним стоял хунгур с голой, бритой, остроконечной головой, очень бледный – почти белый и с нагайкой в руке.

Перед ним стояли на коленях полдюжины лендийских воинов. Рыцари, жупаны, кастеляны. Королевский войсковой Ольдрих, раненный в бок и левую руку, что бессильно висела. Вскочил, увидев короля, но, оттолкнутый хунгурским гвардейцем, опять упал на колени.

Мужчина в желтом доспехе показал Лазарю нечто темное, большое, то, что лежало на мертвецких носилках, на шкурах и шапках, обрызганное кровью. Хунгур – уже труп, но огромный, будто великан, мрачный, мощный, враждебный.

И мертвый – с бледным, пожелтевшим лицом. С руками, гордо сложенными на груди, хотя высокомерие, что правило им при жизни, улетучилось вместе с душой.

Лазарь глядел остолбенев, поскольку ничего не понимал. Ему помог вражеский вождь, говорил по-своему, но его бледный слуга все переводил.

– Се, Лазарь, ты видишь, – в голосе хунгура чувствовались не только печаль и сожаление, но и спокойствие, – моего отца на смертном одре, кагана всех орд, Горана Уст Дуума. Как ты смел покуситься на его голову? Как мог столь нагло посягнуть на честь великого мужа во время битвы?!

Лазарь молчал. Просто не находил слов. И тогда тихо заговорил Ольдрих.

– Мой господин и король. Отвечай кагану. Голова – не вербовый пень, второй раз не отрастет.

– Больше меня удивляет, – сказал король, – что твой отец, каган, посмел напасть на королевство Лендии.

– Вот, смотри! – рявкнул хунгур, ступил чуть ниже, указывая на нечто лежащее в траве, презрительно пиная это сапогом; и то, что он пнул, претерпевало такую судьбу, переворачиваемое с боку на бок, уже давно, с полудня, а может, и с самого утра.

Было это окровавленное, смятое будто тряпка, тело худощавого мужчины с седоватой бородой. Лазарь узнал лицо – Милош из Дружицы. Муж и рыцарь. Порой объект насмешек на пирах и герой рассказов, которыми веселил короля придворный шут в Старой Гнездице и которые громко вещал, будучи пьян, Ворштил.

– Прости мне, Милош, – беззвучно прошептал король.

Взглянул хунгуру прямо в лицо, в его мрачные глаза, где не мог найти ничего человеческого.

– Я не знал… Но скажу тебе, каган, что, подготовь это я… ты тоже лежал бы здесь, на втором одре.

– Кланяйся мне, Лазарь! Преклони колени на трупе слуги. Ты проиграл королевство, власть и армию. Где твои воины и рабы? Отдай мне честь, и я позволю тебе служить мне вместе с остатками твоего народа.

– Королевство Лендии – не от мира сего, потому что жизнь ему дал Есса, который вывел ведов из неволи. Король никогда не покорится врагу. А если это конец, пусть он станет моим началом, хунгур.

Лазарь почувствовал на своих плечах сильные руки степняков.

– В твоей столице я посажу наше Древо Жизни, – начал говорить каган. – И вырастет оно до неба, и пустит корни. И ничего нас отсюда не вытолкнет. Смотри!

Прежде чем его заставили преклонить колени на трупе Милоша, король повел взглядом за рукой кагана и увидел на холме нечто, чего не видывал никогда в жизни: многочисленные запряжки коней и волов, хунгуров, что бегали между ними с нагайками в руках. Канаты от упряжек бежали к огромным повозкам, на которых ехало небывалое, гордо раскидывающее по небу ветки гигантское серое древо. Вырванное или скорее выкопанное с корнями из черной земли где-то далеко на востоке. И привезенное сюда через месяцы и годы, заботливо поливаемое и кормленное, чтобы пустило оно корни в чужом краю.

Прибитые к серой коре, на обрубках ветвей висели оружие и доспехи – виднелись останки людей в золоте и багрянце. Скорченные, высушенные солнцем и ветром. Приносимые в жертву божеству хунгуров веками и эонами.

Лазарь упал на колени и услышал свист. А потом, впервые за много дней, почувствовал облегчение.

– Господин! Господин! – застонал Ольдрих, бросаясь к голове короля, что скатилась на стоптанную траву. Хунгурские стражники шагнули к нему, но остановились, потому что войсковой лишь схватил и поднял голову Лазаря. Уселся с подогнутыми ногами, положив ее в подол, а потом прижал кровавящую и бледную к своей.

– Я поклялся Праотцу, – сказал печально, – что где будет голова Лазаря, там ляжет и моя.

Склонился, держа печальные останки в руках, вытянул шею, прикрыл глаза, а Тоорул подал знак:

– Служи кагану после смерти!

Свистнул кривой клинок, раздался стук, глухой удар, когда две головы встретились на окровавленной земле.

И вдруг с глухим стуком к ним присоединилась третья. Куда более окровавленная и порубленная. Голова Милоша.

– Вот они, господин, – сказал Горд, заместитель старого, а нынче нового кагана. – Головы сильнейших врагов твоих. Что сделать с ними?

– Принесите в жертву Древу, – проворчал каган. – Пусть оживит и выкормит их. Лазаря и его слугу – пусть оплетет животворными корнями.

– А этого? – Гвардеец поднял голову Милоша.

– Этого – нет. Его… посадите. Пусть цветет. Он еще нам пригодится.

* * *

Мало было милосердия на Рябом поле. Те, кто сбежал в самом начале, прежде, чем Лазарь попал в руки хунгуров, прежде, чем пало прекрасное и гордое знамя королевства, еще имели шанс. Рыцари, что пошли в бой последними, закончили тем, что их окружили, рубили, пробивали стрелами. Целые отряды пеших воинов шли между конскими задами и боками с рогатинами в руках. Выбивали лендичей из седел. Добивали лежащих либо ползающих между трупами раненых, сброшенных с коня, изо всех сил лупя палицами или железными молотами. Раз, раз, с размаху, двумя руками, так что брызгала кровь, а тело, покрытое панцирем, доспехом или стеганкой, переставало трепетать. Пока не разойдутся швы шишака, не разломится грубо кованное железо шлема, не разобьется напополам щит; пока не падет вознесенная рука с мечом или топором.

Битва затихала. Кто-то сдавался, улучив лишь момент или чуть больше. Поскольку то и дело раздавался гортанный хунгурский крик, блестела вознесенная сталь…

– Служи мне после смерти!

Удар, один-другой, порой гладко снимающий голову с плеч. Другим разом – разрубающий шею, плечо и режущий вслепую. Оглушительный вопль, стон умирающих, падающие тела и трупы на Рябом поле, покрытом пятнами крови.

Люди из королевской хоругви, затяжные либо сражавшиеся среди земляков сварны, лузины и савры, по рыцарскому обычаю припадали на одно колено, втыкая мечи в землю. Этих щадили – хунгуры погнали их по полю, меж трупами, свистя над головами нагайками и подталкивая тех, кто едва волокся или не мог идти.

– Устуди, гараун!

– Устуди!

– Ук! Ук!

Их загнали на холм, под жесткое знамя, неподалеку от огромного дерева, которое тянули с дюжину связанных возов и которое возносило свои кривые, гнутые ветви к небу.

И тогда начали убивать, вырезать безоружных. Сперва хватали, выволакивали из толпы, бросали на колени у стоп владыки и его рабов.

– Служи кагану после смерти! – неслось в равнодушные небеса. После каждого вскрика, каждого пожелания – удар, тихий свист, крик, хрип, конец жизни, край существования.

– Есса-а-а! Есса! Есса! – начали кричать умирающие. Дергались, пытались сбежать, словно измотанные целым днем боя ноги быстрее хунгурской стали и копыт.

Крик «Есса» вырывался как стон и поднимался к небесам, так что воины в кафтанах и островерхих шапках начали дрожать и опускать поднятые для удара кривые мечи. Некоторые хватались за амулеты из костей, висевшие у них на бедрах на ремешках. Но командиры принялись лупить людей батогами, гнать на кровавую работу.

И те начали ударять иначе: сбоку или снизу. Рубили пленников по горлам, чтоб те не произносили имя короля-духа. Умирающие давились молитвой, их уста заливала кровь.

А головы падали одна за другой. Но не лежали у стоп кагана. Молодые хунгуры сразу хватали те за бороды и подрезанные, подбритые на висках волосы. Бежали, сколько было сил, к дереву и складывали головы у корней, опрыскивая кору, серую, будто шкура древнего чудовища, кровью. А останки несчастных заволакивали на ветви.

* * *

Пока свершался последний акт для лендичей и их союзников, неподалеку, под большим знаменем хунгуров, проходила церемония предательства и подданства, унижения в другом стиле; испытывались гибкость шей и легкость коленей, готовых сгибаться по любому кивку нового господина.

Князь дреговичей Сван шел медленно, без оружия и шлема – на встречу с каганом. Грузный, но глядящий остро и печально из-под седой гривы и кустистых бровей.

Хотел идти бить челом, но дорогу ему загородила стена гвардейцев в золоченых доспехах из пластин, пришитых ремнями к толстым узорчатым кафтанам. Чуть искривленные наконечники копий, заточенные до бритвенной остроты, коснулись его шеи, уперлись в живот, загородили дорогу, целясь в глаза.

– Ты не подойдешь так к кагану, раб! – заворчал Горд. – Нынче лендийский пес посягнул на здоровье великого Горана Уст Дуума. Потому никто из вас не окажется к нему ближе, чем на длину копья гвардейцев.

Сван замер, бросил злой взгляд, но тотчас опустил голову, откашлялся.

– Как же… мне воздать почести кагану?

– Воздашь их без одежд, раб! Голым, как тебя родила Мать-Земля.

Сван хотел протестовать, но его соратник, беловолосый советник, потянул его за руку и зашептал что-то на ухо.

– Уберите ваши палки! – хмуро сказал князь. – Сделаю!

Гвардейцы по знаку убрали копья. Сван развел руки, вскинул голову, выпятил грудь.

Подбежали двое прислужников. Стянули с него шлем и чепец, расстегнули ремни круглого, будто зеркало, нагрудника.

Сван наклонился и вытянул руки, чтобы еще двое могли расшнуровать на боках, расстегнуть и снять ему через голову драгоценную кольчугу, украшенную под шеей светлыми пластинами.

– Давай! Давай! – фыркнул Горд. – Всё, раб!

Ему развязали ремешки стеганки. Сняли, открыв толстую, вышитую знаками и разноцветными орнаментами под шеей рубаху.

Сняли и ее, обнажив выпяченный, поросший черным волосом живот, мощные плечи и шрамы на теле.

– Дальше! Полностью! – кричал заместитель кагана.

Сван затрясся, но позволил снять с себя кожаные сапоги с застежками, развязать ноговицы. Заколебался, но лица хунгуров были суровы, кочевники подгоняли его криками, а Горд сурово кивал.

Наконец князь снял подштанники, открыв свету естество. И встал голый, с цепью, что свешивалась с бычьей шеи. Гордый, будто коряга, грубый, но хлестанный градом презрительных взглядов.

– Подойди, раб! Подойди, но – вот так!

Вдруг свистнула веревка, и аркан упал на голову князя. Сжалась и потянула его, поволокла, будто вола, голого, по окровавленной траве, прямо пред лицо кагана Тоорула, мрачного как зимняя ночь.

Сван шел; дорогу, которую Лазарь миновал с поднятой головой, он пробегал, ругаемый, подгоняемый копьями, оплевываемый. Шел, бежал, смешно колыхая большим животом, пока Горд, который подступил сбоку, не указал ему место. Тут!

Князь замер, пораженный, потому что здесь лежал безголовый труп, который он узнал по сюркотте и одеждам. Труп короля Лазаря.

– Давай, поклонись своему бывшему господину!

Сван грохнулся на колени на тело владыки Лендии, ударил челом раз, второй, третий. Но каган словно не заметил того.

– Великому, трижды благословенному, вседобрейшему и самодержавному кагану – бью челом! – выдохнул князь. – Светлости нашей, нам милой, защитнику и владыке. К ногам приношу благодарственные молитвы Дреговии и жертвую землю и воду, потому как не желаем мы служить фальшивому королю лендичей, но преклоняем колени пред тобою и тебя призываем.

Тоорул махнул рукой советнику. А когда тот подбежал, выплюнул в подставленную ладонь плод, который был у него во рту.

Горд подошел к Свану, поднял за волосы его голову. И всунул остатки непережеванного в рот князя, сильно и грубо, другой рукой нажимая на челюсти, будто коню, что не хочет раскрывать пасть, чтобы принять удила.

– Ешь пищу кагана! – загремел Горд. – Пей его кумыс. Ступай по его земле… Служи ему за жизнь!

Словно из-под земли раздался грохот. Это заговорили барабаны.

Сван ел, медленно двигая челюстью и трясясь, словно дикий зверь в клетке. Пережевывал еду как собственное поражение.

– На! – Горд похлопал его по плечу. – Ступай к своим. Созови их и жди. Еще нынче проведешь нас с недобитками в Монтанию. К господарю. Пригодишься. Ты уже свой!

Мягкие весенние сумерки опускали завесы траура на все, что происходило вокруг.

– Горд! – крикнул Тоорул.

– Да, каган?

– Узнай все о человеке, который посягнул на жизнь моего отца. Откуда он и как его звали. И были ли у него дети, кровные, рабы, жены и наложницы. С кем он ходил, где спал, для кого открывал рот. Я хочу знать все, ты понял?