Якса. Бес идет за мной

– Брат, где может быть Якса?

– Хунгурский каган из-за мести по смерти отца приказал вырезать весь род убийцы. И… так и случилось. Мертвы оба брата. Убита Венеда и слуги. Если малой попал в руки орды, его ждут муки, потому что они не простят даже ребенка. Смерть идет за этим мальчиком следом.

Чамбор уже какое-то время ходил вперед-назад, хватался за голову, раздумывал, ударял кулаком в открытую ладонь. И вдруг присел перед пустынником.

– Брат, не знаю, как тебя звать, но смилуйся надо мной. Я поклялся Милошу Дружичу, что, если он погибнет, займусь его сыном. Поклялся кровью Ессы, мечом и рыцарской честью. Сам видишь, Праотец мне свидетель, что… не смогу выполнить клятву. Якса потерян, я сделал все, что в моих силах, чтобы его найти. Освободи меня, прошу, от моей клятвы.

Злая ухмылка искривила губы пустынника.

– Нет, брат. Не проси об этом. Якса жив. Он еще дышит. Ищи его, если поклялся.

– Тогда скажи, где мне его искать, если ты такой умный!

– Тебе придется войти меж орд языческих и хунгурских, брат. Пусть расступятся они перед тобой, как древле – лес перед Праотцом, пусть Княжич укажет тебе путь, как Ессе, когда шел он пустынями и степями к Ведде. Ступай.

– Обманываешь меня и дуришь. Освободи меня от присяги! Приказываю!

– Сам святоблюстительный иерарх не сумел бы этого сделать. Хочешь заставить меня силой?

– А хоть бы и так!

Пустынник воздел руки так, что те вылезли из рукавов; юноша увидел на них кандалы: старые, ржавые, скрепленные толстыми заклепками из железа.

– Я убивал и тех, кто был куда сильнее тебя… рыцарь.

– Из какой ты пустыни?

– Похоронили меня в Могиле.

– Не хочу знать, – сплюнул Чамбор, – за что именно.

– Не хочешь.

– Но я должен узнать, куда отправиться за Яксой. В орду?

– Езжай пусть бы и к себе. Не бойся. Он не исчезнет. Не пропадет. Вывернется. Ты найдешь его. Езжай!

Вдруг за спиной рыцаря началось какое-то замешательство. Чамбор оборотился, отпрыгнул в сторону, схватился за меч…

Увидел, как один из пахолков – битый оспой, в кожаном колпаке, – отбрасывает второго пинком, прыгает в седло, дает шпоры коню и мчится в поля. А потом летит прямо к лесу, не оглядываясь, так, что комья грязи летят из-под копыт.

– Лено-о-ок! – орал Носач. – Наза-а-ад, мерзавец! Предатель! Сукин сын!

Тот мчался, словно выросли у него крылья. На лучшем, быстрейшем коне из тех, на которых прибыл сюда Чамбор…

Юноша поднял меч, опоясался. Закусил губу.

– Господин, прости! – упал в ноги второй слуга. – Обманул он меня, оседлал коня. Я думал, для вас, а он для себя.

– Собираемся! – крикнул Чамбор. – Возвращаемся. Нечего тут делать.

* * *

Стояла поздняя ночь, когда кто-то заколотил в ворота усадьбы в Дедичах: нагло, настойчиво, словно хотел перебудить задремавших стражников, хотя те и не спали вовсе. Два факела высунулись из стражницкой над воротами, прочертили полукруги, послав вниз желтый бледный свет.

– Кто тут?

– Это я, Всебор, – крикнул какой-то человек под темно-бурым плащом и с капюшоном на голове. – Со мной Сема и больше никого. Мы должны увидеться с господином Килианом. Как можно скорее.

– Все спят. В колодки пойдешь, если разбудишь его без причины.

– Открывай ворота, дурень! Думаешь, не знаю, что с нами сделает господин за брехню? Мы от наших, что в лесу. Хунгуры на вас идут! Ордой!

Стражник заколебался, но его товарищ уже спускался, сбегал узкими ступенями, хватался за огромные запоры и вынимал колоду из петель. Ворота вздрогнули, раскрылись. Всебор и его приятель проникли сквозь щель.

– Мудрый ты, Ходько, – проворчал селянин. – Мудрый и умный. Это хорошо. Веди в усадьбу, к господину.

Они двинулись в ночь быстро, почти бегом. При вторых воротах стражник остановился и постучал раз. Потом еще трижды. Сверху их снова осветил факел.

– Всебор к господину. Вести о хунгурах.

Стражник не торопился отворять, а Ходько беспокоился, переступал с ноги на ногу, трясся, словно достал его холод весенней ночи. Только Всебор стоял неподвижно, будто мрачное идолище языческого Грома.

Наконец лязгнул засов, калитка в воротах отворилась, в глаза засветил факел.

– Вы все? Вместе? Господин не при…

Не закончил. Всебор ударил тонким острым кинжалом. Наискось снизу, в живот, через клепаную стеганку, над поясом. Правой, потому что левой он закрыл рот стражнику. Тот второй, молчаливый селянин, Сема, подскочил, придержал жертву, чтоб не дергалась.

Свет приугас. Только на миг, потому что Ходько поднял факел, прежде чем тот погас. Опустил его снова, чтоб не смотреть на трясущееся лицо умирающего; к счастью, Сема сразу подхватил того под мышки и потянул в темноту, вдоль палисада.

А Всебор сунул Ходьку в руки кожаную мошну.

– Держи. Теперь ты наш, не их, не лендийских господ! Слава богам! Идем!

У главных ворот закипело. Почти беззвучно, без криков. Замерцали факелы, словно придавил их ветер, а когда пламя выстрелило вверх, раздался тихий лязг открываемых запоров. Ворота распахнулись, приглашая тьму войти.

И тогда тьма эта ожила десятками, сотнями фигур, которые поднимались из травы, из-за кустов, из неровностей изрытого конскими копытами поля перед воротами. Фигуры двинулись, поплыли в тишине над землей прямо к усадьбе. Меж створками ворот.

Крик поднялся только через минуту. Когда свистнули стрелы, забили барабаны. На подворье отозвался стеклянным голосом колокол. Поздно.

Вдруг зажглись железные корзины в подгородье, встали целые ряды огней и пламени, и шли они в одну сторону – ко двору. Свет вырвал из объятий ночи фигуры в свитках, рубахах, меховых треухах, шапках; в капюшонах, со всклокоченными длинными волосами. Укрытые шкурами, с копьями, топорами и дубинами в руках, с палицами и цепами.

Чернь добралась до стен усадьбы, принялась бить, лупить обухами, тыкать бревнами, принесенными из лесу, как тараном. В темное, далекое, затянутое тучами небо ударил громовой рев, рык такой, будто сорвались с цепи вихри.

Это длилось недолго. Двери поддались, а скорее, кто-то внутри откинул запоры. Толпа ринулась внутрь, в большие сени, сперва кинулась срывать со стен гобелены и занавеси, мечи и щиты, а потом сосредоточилась на живущих в доме. Поднялся писк и крики, глухие стоны, теряющиеся в хоре яростных голосов подданных.

И тут же из главных дверей усадьбы вынырнули двое крепких селян, волокущих под руки самого Килиана: в одной длинной рубахе и ноговицах, вырванного из сна. Старик даже не дергался, не вырывался, поводил удивленным взглядом по всем этим людям, которые вылезли на подворье, как злые пчелы по весне.

– Велен! Душан! – кричал он. – Где вы?

Никто не встал на его защиту. Внутри усадьбы раздались крики дочек: смешавшиеся, испуганные.

– Мы все здесь! – загремел в ответ Всебор. – Смотри на нас в последний раз! Теперь мы пришли не работать в поле, не голос колокола призвал нас на подворье.

– Заплатишь за это, честью моей клянусь! Кровью заплатишь – и ты, и вы все… Бунтовщики!

– Да мы уже не боимся, светлейший господин! Ваша власть, вера, иноки и единый бог уходят вместе с хунгурами. Не будет десятины на сбор и подворного, плужного; не станет нам инок головы морочить, а володарь выгонять на рассвете в поле!

– Сдохнешь! – выдохнул Килиан. – Я тебя, холоп, на кол посажу! Волочить прикажу вокруг села…

– Послушай песню своих дочек! Вот, слышишь? – Всебор вскинул голову. – Поют на погибель всему твоему роду.

Крики и плач все еще раздавались из усадьбы, но теперь тише, приглушеннее: как видно, пресветлых дочерей Килиана нынче объезжал кто хотел – свободный и смерд, свинопас и оратай, пастух и надворный прислужник. Хозяин Дедичей вдруг повис бессильно в руках бунтовщиков.

– Евна! – зарычал. – Мила! Молчите! Тихо! Тихо! Они заплатят! За слезы и позор! Молчите! Закройте рты!

– Ты и сам сейчас заскулишь! – сказал Всебор. – Просим, господин, на пир!

Вдруг толпа закипела, сорвалась с места. Все – мужчины, сжимающие копья, бабы с серпами, подростки с палками и камнями – принялись злоречить, бросать грязью и конским навозом так, что то и дело получали свое и два мужика, державшие Килиана.

– Если убьете меня – вернусь! Восстану и упырем оживу!

– Не вернешься! Не сумеешь!

– Вернусь! И загрызу!

– Не вернешься… потому что перережем тебя напополам.

Подросток с встопорщенными волосами подсунул большое деревянное корыто. Бросили на него господина – на живот, волоча бессильные, путающиеся ноги, словно раздавленное насекомое. Сверху прикрыли его второй лоханью. Подскочили бабы, приподняли один край, перевязали конопляной веревкой, обездвижив властелина в ловушке, будто в гробу.

– Что вы делаете! – рычал как одержимый Килиан. – За что… За то, что я вам визгуна убил? Языческие, проклятые лжецы из леса! Заплатите мне за это! Кровь моя станет семенем мести!

– Кричи, кричи! – пискнула какая-то из баб. – Пусть тебя твой фальшивый Есса утешит. Он нас с неба молнией, как Гром, не поразит! И не скажет ничего!

– Фальшивый бог! Проклятый! Прочь его!

– Ты сам как сосун! Как упырь! Сколько у нас крови выпил!

И тогда Всебор воздел вверх железную двуручную пилу, которой обычно перетирали стружку на пол в усадьбе.

– Начинайте!

Сразу ухватились за нее двое свободных – бородатых, в плащах и кожухах, кожаных башмаках: один с искривленным лицом, второй – стриженный под горшок, с опухшим лицом и усищами.

И вдруг установилась тишина, злые голоса стали опадать, корчиться, утихать, перерождаясь в молчание толпы, диких, грязных, загорелых лиц. Глаза их говорили всё…

– Режьте тело напополам! – кричал Всебор. – Пусть он никогда не встанет! Во славу старых богов!

– Слава богам! Слава! – отозвались селяне.

Железные зубья взвизгнули на корыте, воткнулись в мягкое липовое дерево, режа в нем узкую щель. Мужики управлялись, попеременно тянули вправо-влево, пила пела и скрипела. Всё ниже, всё ближе.

Наконец пила воткнулась в тело и кости, окрасилась кровью, окропив края корыт, между которыми извивался Килиан.

– Из дикого леса выведи нас, Господи! – заговорил он вдруг рвущимся голосом. – В сбор, который выстроил ты для нас в лесной глуши!

И потом добавил хрипящим злым голосом:

– Я вернусь! Вернусь за вами, дети мои! Смотрите на меня вблизи, запомните всё, и сохраните в памяти своей боль. Будете выть со мной в бездне, проклятые! Проклятые! Прокля… тые…

Последние слова он едва хрипел. Пила резала его безжалостно, раз за разом, к шелесту располовиниваемого дерева добавился хруст костей. Какая-то женка милосердно закрыла глаза ребенку, что сжимал побелевшим кулаком камень с дороги.

– Ровно! Дальше, раз, два!

– Оставь нас в покое! – крикнул какой-то парубок. – Пошел прочь! Пошел!

– Гром, обереги меня от злого!

А Килиан смотрел, но уже не на дикую толпу, не на мучителей. Меж смердами и рабами, смердящими, будто козлы, бедностью и неволей; дышащими, словно быки, жаждой мести, увидел скорченную, пригнутую к земле фигуру Яранта.

Тот был свободен! Пьяная от крови толпа ничего ему не сделала. Почему же он стоял между холопскими волками неразорванный и нетронутый?

Килиан всматривался в сына широко раскрытыми глазами. До самого конца, до того момента, как кровь полилась из его раскрытого рта. Когда же понял – все и закончилось. Таким он, собственно, и остался: спокойным и смотрящим.

– Глаза! – застонал кто-то, не выдержав. – Эти глаза! Чур нас!

– Закройте их ему! Быстро!

– Крючком выковыряйте!

И вдруг снова поднялся шум, крики, стоны. Пламя побежало по крыше усадьбы, а весь град вспыхнул, словно большой факел.

И пылал долго, до полудня следующего, горького дня.

* * *

Булксу прибыл утром. С людьми, торжествуя. Весь аул вышел на луга и поля перед юртами, поприветствовать даркана, старшего, вельможного; каждый ел с его руки.

Добыча была невелика. За конем Тормаса, мужа его сестры, шел, спотыкаясь, маленький лендийский паренек. Шел с арканом на шее, руками и головой в деревянных колодках; шел всю ночь, а порой и бежал, задыхался, волочимый на аркане.

За это время в клочья разодрались его чижмы, обнажив окровавленные ноги. Края дубовых колодок ободрали шею и запястья ручек до крови. Малыш уже не плакал, не жаловался. Просто шел бездумно, шаг за шагом, оставляя после себя кровавые потеки. По колеям и ямам, что выбили неподкованные копыта хунгурских коней. Ноги его вязли в конских отходах, бились о камни, ступали по лужам, тонули в грязи, оставляя следы на мученической дороге. Пастухи и слуги, рабы и ребятня удивлялись, глядя на необычную добычу Булксу. Сколько мог стоить этот ребятенок? Отчего столько дней и ночей старшие гоняли за ним по полям и лесам?

Аул раскинулся на полях между сожженными селами Старшей Лендии, около разливов Дуны, на которых издалека видны были тучи птиц; вокруг желтели и белели цветы на весенних лугах. На их фоне темнели стада коней, овец и коз, вставали круглые юрты и шалаши, овитые кислым дымом костров, окруженные шнурами и веревками. В лагере кипела работа, невольники управлялись с овцами, скребли кожи, вялили на огне и сушили на солнце мясо, женщины пряли и ткали шерсть, белили и красили ткани. Булксу сошел с коня перед юртой, склонившись, подошел ко входу, пал на колени, поцеловал порог. Его жена Конна уже ждала с детьми.

– Тебе нет нужды ехать в лагерь кагана, – сказала она. – Тоорул, великий господин степи, победитель Лендии, приедет сюда. Только что прибыл его посланник.

– О-о-о, Конна, это для нас большая честь. Прикажи убить сивого вола, пригнать жирнейших баранов, принести и нацедить лучшего кислого молока, какое только дают наши лошади.

– Я обо всем уже распорядилась. Нашел ли ты то, чего хотел великий каган?

Булксу хлопнул по пузатому окровавленному мешку на боку коня Тормаса, потом оглянулся, рассмеялся, подхватил на руки своего маленького сына Могке, поцеловал его, подбросил несколько раз. К старшей, Селенэ, стоявшей рядом, в катанде и меховом колпаке, из-под которого видна была подбритая голова, он даже не подошел.

– Эй, дети, мои дети! – крикнул весело Булксу. – Пойдемте, покажу вам, что я поймал. Смотри, Могке, вот пленник.

Понес сына на руках туда, где в траве лежал покрытый кровью и грязью Якса. Селенэ пошла следом.

– Вот наш раб, благодаря ему мы станем богатыми, представить себе не можешь, Могке, насколько богатыми и важными. Сам каган приедет за ним.

– За этим мальчиком, папа? Он ведь такой же маленький, как и я.

– Он лендич, служил бы тебе, но должен расплатиться за зло отца.

– А мне можно… можно к нему прикоснуться?

– Можно.

– А поиграть? – спросила вдруг Селенэ. – Нам нужен третий для игры в городки. Джочи болеет, лежит в юрте.

Булксу рассмеялся, осмотрелся и вдруг схватил веревку, взял в руки нож, перерезал петлю.

– Поиграть? Играйте. Он наш, не сбежит. Иди, Могке, ударь его, укрепляй тело и душу.

– Он же связан, – жалостливо вмешалась Селенэ. – Связанного нельзя бить!

– Это не хунгур. Ты можешь сделать с ним, что захочешь, только бы он оставался жив. Иди поиграй, покажи мне силу, пусть он почувствует боль.

Булксу поставил сына на землю, а Могке сразу пошел к Яксе. Пнул его – исподтишка, быстро, больно, как только мог сделать малец его возраста. Якса перевернулся на бок с руками в колодках. Застонал, кровавая пена выступила у него на губах. Так и лежал с закрытыми глазами.

– Играйте. Только никуда не уходите! – рассмеялся Булксу.

– А он не убежит?

– Тут всюду стражники. У него нет сил, да и куда бы ему бежать!

Могке наклонился над Яксой. Заглянул ему в лицо, обошел, потыкал палочкой, которую поднял с земли.

– Смотри, – крикнул он сестре. – Он выглядит как сын козопаса! Словно всю жизнь под скотиной лежал! Грязнуля, фу! Смердит! Все лендичи – трусы и смердюхи. Папа говорил, что они не умеют сражаться.

Селенэ наклонилась над едва живым мальчиком. И вдруг, не пойми отчего, погладила того по щеке.

– Оставь! – сказала девочка. – Он едва живой. Наверняка через многое прошел. Как тебя зовут? Как?

Мальчик поводил за ней глазами, но было понятно, что он не понимает. Потому она приложила ладонь к груди и сказала одно слово:

– Селенэ!

Незнакомец открыл рот и что-то с трудом прохрипел. Но это был не голос.

– А ты? – указала она на пленника, похлопала его по голове. – Тебя – как?

Он застонал, но ничего не сказал. Словно бы дурное время связало ему язык. Он с трудом повернулся, передвинулся, но, хотя сидел, не сумел даже лечь – потому что тогда уперся бы в землю колодками, а те – давили ему в шею и в запястья. Потому мальчик только стонал.

– Сыграешь с нами? – спросила она. – Сыграешь?

Он показал глазами на колодки, встряхнул ими.

– Болит? Бедненький…

Могке бегал вокруг них, пытался палкой бить Яксу, потом ткнул той ему в глаз. Селенэ отогнала брата как приставучего слепня. Сердце ее колотилось.

– Могке, успокойся, поиграем вместе, хорошо?

Мальчик вдруг остановился и закивал:

– Но он связанный.

– Он не станет играть, потому что ему больно. Давай его освободим.

– Отец нас прибьет! Хочешь познакомиться с нагайкой Онгаса?

– Онгас спит, упился кумысом, рабыня отгоняет от него мух. Пойдем поможем ему, только на время. Потом наденем назад.

– Нет! Я не хочу!

– А играть хочешь? Ты скучал целый день, с самого утра.

Вдруг он кивнул:

– Но не здесь. Пойдем за юрту.

Якса едва мог идти, падал, хромал, шатался из стороны в сторону. Они едва-едва удерживали его на ногах; Селенэ взялась за колодки (поняла тогда, насколько те тяжелы). Провела его за юрту, на кучу сена около ограды из жердей.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.