Дуракам всегда везёт

Но вот как-то в конце января, в самый мерзопакостный колотун чёрт принёс комиссию из районного исполкома. С объявленной председателю за неделю засекреченной и неожиданной проверкой всего. Походила комиссия из шестерых «тузов», «валетов» и «дам» по фермам, потрогала за рога коров, за гривы лошадей и овец за мелкую смушку, покивала успокоительно для председателя головами и пошла по подворьям считать живность в личном пользовании. Пока щлялись по деревне, заиндевели все и ровно в середине обхода врезали таки для сугрева по стакашке самогона у Прибыловых. Ну, конечно, одурели от него не мгновенно, а потому заметили на стенах три красивых картины. Два пейзажа и портрет хозяина дома.

– Чьи будут произведения? – спросил глава комиссии. – В Зарайске заказывали? Нам бы тоже хотелось такие иметь. Написано душевно.

– Да не… – застеснялся Прибылов. – Улицу нашу и лесок я рисовал. А портрет – учитель живописи наш. Фельдшер Солодков Дмитрий Максимыч.

– Так он фельдшер или учитель? – потрогала розовым пальцем комиссионная дама нарисованный домик с красной крышей.

– Для колхоза фельдшер. Причём получше некоторых врачей. Всё может. Зуб починить, роды принять. Мишка Зуев на уборке ногу сломал вдрызг. Со сдвигом кости и осколками. Так Солодков его за две недели отремонтировал. Мишка специально хвастался перед нами. На этой ноге от МТС до бугра допрыгал. А это метров сто пятьдесят будет.

– И гинеколог он – в городе чёрта с два такого найдёшь, – вставила жена Прибылова Надежда. Баб наших спросите.

– Так он и художник ещё? – удивилась в один голос вся комиссия. – Красиво! После этого все подворья обошли, греться после самогона уже не требовалось. Но комиссия всё одно заходила в хаты и любовалась картинами.

А в каждом доме и солодковская живопись висела на гвоздике и работы хозяина дома.

Да… – задумался председатель комиссии после того как Андрюха Якушев сбегал в медпункт за фельдшером, а тот повел всех в дом. Показал штук восемьдесят картин своих и ученических. – Нам ехать пора. А то бы ещё долго любовались. Профессионально вполне. Вам надо бы в городе выставку сделать. Пусть председатель ваш в горком партии позвонит. Там отдел культуры толковый. Организуют за неделю. Причём сразу в областном дворце строителей коммунизма. Попробуйте.

Солодков снял со стены своё большое полотно с изображением озера перед берёзовым лесом. На лугу возле леса цвели всякие цветы, а по озеру плавали утки. Таких пейзажей у него два было. Вот он один и подарил комиссии.

– Спасибо! – пожал ему руку главный. – Повесим в приёмной. А то там репродукция «Гибель Помпеи». А будет наш край родной.

Солодков засмущался. Подошел Пётр Петрович Шмаглиенко, уважаемый и известный всем в области.

– Вы займитесь пропагандой народного творчества, – попросила его дама, занимавшая, судя по интонации и норковой шубе, достойную должность. – К вам все прислушаются. Организуйте первую в области сельскую художественную галерею. Со всех сторон к вам приезжать будут коллективные экскурсии. Глядишь, и в другие районы самодеятельное творчество просочится.

– Вы, человек незаурядного дарования, прекрасный, по отзывам доктор и отличный педагог, – сказал председатель комиссии фельдшеру. – Ваше начинание надо пропагандировать. Это мощный рычаг…

И что-то там ещё. Никто толком не запомнил. Мудрено было закручено.

– И вы, – добавила та же дама. – Не стесняйтесь. Работы ваших учеников тоже не детские каракули. Вполне приличные полотна. Напишите для начала в районную газету. Пусть приедет корреспондент и напишет о творчестве в вашей Болотихе большую статью. Вам и средства тогда райком перечислит. Дом построите специально под художественную галерею. Вон, в Озёрном учитель собирал предметы старины по своей местности. И что? Увлёк людей. Много чего открылось через предметы труда и быта о жизни наших прадедов. И дали им деньги на стройку краеведческого музея. А у вас тут не менее интересная тема.

Попрощался собравшийся постепенно народ с комиссией, помахал руками вслед автобусу и все потихоньку разошлись. Холодно всё же. Январь дикий.

Дня три размышлял во время работы фельдшер Солодков на эту тему.

– Неудобно как-то напрашиваться, – говорил он каждому, кто забегал к нему без особых причин в медпункт. – Вроде как сами набиваемся на похвальбу.

– Где ж набиваемся-то? – горячились все без исключения. – Мы тут кто, девки перезревшие? Чтоб хоть дрянного мужичонку, да выцепить? У нас тут целая артель художников. Далеко не хреновых, кстати. Вон, солидная комиссия добром отозвалась. Небось, они всякое видели! А через газету про нашу страсть рассказать на весь район позорно, что ли? Мы ж не ботинками своими итальянскими хвастаемся. Из крокодиловой кожи. У Якушева Фёдора есть. Брат в Москве живет. Привез, подарил.

Письмо в редакцию сел писать сам Шмаглиенко, гордость народная. Писал он до полуночи. Пачку «беломора» извёл. А утром завёл свою «Ниву» наградную, за комбайнерскую победу над всеми в области, и врубил сразу два моста для страшной зимней трассы да поехал в районную редакцию «Знамя Ильича», чтобы лично главному вручить своё предложение.

А через неделю у околицы перед заваленной снегом Болотихой остановился «ГАЗ-69».

– Ой, Людмила Алексеевна! Это сказка! Волшебная сказка! – пропел очень интеллигентный, почти городской женский голос. – Другая планета! Земля родины счастья!

– Да! – согласилась, не выходя из машины, Людмила Алексеевна. – Идиллия! Жить бы здесь.

Встретили городски,х как водится. У бабки Макарихи стол накрыли. Все женщины снесли на него самое своё вкусное. Одних компотов пять сортов и наливок разных с десяток. А Мария Фролова пирог испекла с грибами. Кто-то и торт принёс, мягкий, почти прозрачный. Столько в нём было янтарного

нежного крема. В первый вечер о художниках вообще не говорили. Ели много, пили, смеялись. В хату Макарихи набилось человек тридцать самых любопытных, да ещё пяток любителей перекусить да выпить в гостях задарма. Плотник Мишустин принёс баян и до полуночи развлекал рьяно культурных дам частушками да жалостливыми песнями про любовь.

– Ну, так где ваш Куинджи? Где гений кисти? – утром спросила у Макарихи Людмила Алексеевна. – Чего за нами не идёт? Он что, комплексует?

– Чего делает? – не поняла ни про Куинджи, ни про гения бабка-ведьма.

– А всё, проехали. Сами пойдём, – сказала, расчёсывая белый как мука волос, вторая дама. Звали её Валей Захаровой. И она как раз была корреспондентом. А Людмила Алексеевна работала консультантом в районном управлении культуры. Приехала за компанию с подругой. Проинспектировать клуб и попутно развеяться. Или наоборот. Точно никто и не понял.

Макариха выдала подругам по паре новых белых валенок, потом зашел Пётр Петрович Шмаглиенко и они втроем двинулись в медпункт.

– А картину, где я в цветах, так и не заметили за вечер, – сказала себе бабка, закрывая дверь. – Хотя я там – не главное, а цветы уж больно броские.

– Нет, это именно волшебная сказка! – восхищалась переливающимися искрами снежинок на сугробах Валя Захарова, корреспондент.– Нетронутая первозданность! Такой была земля миллионы лет назад!

– Миллионы лет назад снега не было, – сказал Шмаглиенко. – Жарко было. Земля не остыла ещё. Но первозданность была. Это верно.

Фельдшер Солодков встретил их на крыльце медпункта.

–Дмитрий, – представился он с лёгким поклоном. – Фельдшер-акушер.

– Даже акушер?! – засмеялась Валя-корреспондент.– Ну, тогда, если чего вдруг, то мы к вам!

Вошли. Пока дамы вешали на гвоздики пальто. Солодков глянул в окно. По дорожке к медпункту шли человек двадцать его учеников. Теперь уже самостоятельных художников.

– Волнуются, – обрадовался Солодков. – Это хорошо, когда люди умеют переживать и чувствовать волнение. Очень хорошо.

– Моя фамилия Захарова. Зовут Валентиной. Читали мои статьи? – подала Солодкову руку Валя-корреспондент.

– Да…Наверное… – растерялся фельдшер.

– Ну, давайте, начинайте! Нам ещё в клуб надо заглянуть, – махнула рукой на стулья консультант по культуре Людмила Алексеевна.

– Это здорово, что Вы пропагандируете искусство, – сказала Валя и раскрыла блокнот. – Расскажите, что сподвигнуло вас заняться самодеятельной живописью? Творчеством народным?

– Не… я не помню, – честно ответил Солодков и снял очки. Протёр их платочком. Надел обратно. – А что? Надо вспомнить? Так давно уже было- то. Мне уж пятьдесят один будет в марте. А рисовать начал лет в семь. Не помню, что сподвигнуло. Честно. Везде рисовал, на любом листочке, на парте. На стенке в школе. Даже к директору вызывали…

– Ну, учителя своего вспомните. Кто научил рисовать? – Валя занесла ручку над чистым листом. Посмотрела в окно. Прикрыла лицо ладошкой. Зевнула.

– Тоже не помню, – поскучнел Солодков и застенчиво улыбнулся. – Да вроде не было никого. Левитан. Корин, Поленов. Саврасов Алексей Кондратьевич.

– Они кем работали? Преподавали рисование в школе? – Валентина закрыла блокнот. – Или студию вели в Доме пионеров?

В медпункте уже стояли вдоль стены, закрывая собой дверь и белые стеклянные шкафы двадцать учеников Солодкова. Слушали. За столом фельдшера сидел, подперев кулаком подбородок, знатный комбайнер Шмаглиенко. Лицо его не выражало ничего, кроме напряженного ожидания.

– Ну как? – удивился фельдшер.– Саврасов мне не мог ничего подсказать. Он к тем годам мёртвый уже был. Я сам смотрел его работы. Научился различать смешение цветов, оттенки видеть, полутона. Сам стал пробовать…

– То есть он Вам ничего конкретно не показал? Как рисовать. Как краски разводить? – спросила Валя-корреспондент.– А, ну, да. Помер же.

Стало тихо. Солодков задумался и стал глядеть в окно.

– Ну ладно. С этим мне ясно всё, – Валя посмотрела на Людмилу Алексеевну и обе улыбнулись понимающе. – Расскажите тогда, как вам пришла в голову идея создать студию самодеятельных художников. Помните хоть это?

Солодков поглядел на неё растерянно и повернулся к мужикам, стоящим сзади молча, переминаясь с ноги на ногу.

– Какую студию? – тихо сказал он. – Не было никакой идеи. И студии. Я рисовал, а они смотрели. Случайно один зашел за таблетками для жены. Увидел. Потом других привёл. И пошло как-то так дальше. Мужики стали гурьбой приходить. Сперва смотрели на меня. Потом все помаленьку начали лично пробовать. А что? Молодцы. Я не заставлял никого. Они сами.

– Ну, так оно и было, – сказал Фролов.

– Точно, – подтвердил Якушев. – Самим стало интересно. Рисуем вот теперь. И чуем, что те, кто ещё не пробовал, скоро подтянутся. Такое интересное дело – живопись.

– А учебные пособия где берёте? – поинтересовалась Людмила Алексеевна.

– Так где тут найдешь пособия? – ответил Прибылов от двери. – В городе искали. И там нет. Потому мы так учимся. На глаз. Вроде получается.

– Вроде, – повторила корреспондент Валя, тускло глядя на фельдшера. Образовалась непонятная пауза минуты в три.

– А я вот в позапрошлом году альбом купил в «Букинисте», – радостно вспомнил Солодков и облизнул сухие губы. Волновался. – Картины братьев Васнецовых. Виктора и Аполлинария Михайловичей. Так по ним и учились! Внимательно технику изучили, краски так же, как они стали смешивать. Ну, в общем…

– Аполлинарий, да! Классик. «Три богатыря» во всех школах висят, – тепло отозвалась о художнике Валя-корреспондент.

– Виктор Михайлович, – смущённо поправил её фельдшер.– Это он «Три богатыря» написал. «Витязь на распутье», «Аленушка»… Ну, вы остальное знаете тоже. А Аполлинарий – это «Северный край», «Родина». Короче, много ещё чего.

–Я проветрюсь пойду, – Людмила Алексеевна элегантно поднялась, прогнув спину и поправила юбку на толстых гамашах. – Надышали тут табачищем. А я смерть, как ненавижу смрад от курева.

Она сняла с гвоздика пальто, шапку надела круглую и высокую. Из ондатры.

Раздвинула ладошками мужиков и вышла на крыльцо.

Валя-корреспондент посмотрела на часы и кашлянула в кулак.

– Тогда давайте так. Биографию свою расскажите, – она глянула на толпу самодеятельных живописцев так, будто это их присутствие смущало Солодкова. Укоризненно посмотрела. – Может, у вас кто из родственников увлекался рисованием?

– Увлекался! Да! Точно! – фельдшер оживился.– Отец. Батя мой.

– Ну, вот! Всё на места встаёт! – обрадовалась Валя. – Увлекался и… Ну, и вас заразил любовью к искусству. Верно?

– Не, он не рисовал. Он петушков лобзиком и стамесками да надфилями вырезал. Из дерева для наличников. В городе много наличников с его резьбой. Мастер был. Помер и больше таких нет в Зарайске.

– Пе – туш- ков, – нараспев повторила корреспондент Валя. – Тогда Вы мне сейчас на листочке свою биографию черкните в двух словах. Ну, это я образно. Основные этапы. Где родились, учились, где работали и как попали в Болотиху из областного центра. Я знаю, что Вы из Зарайска переехали.

– Не, это не обязательно. Никому не интересно чего я сюда переехал. Напишите, что хотел жить в деревне, – Солодков наклонился над листком и за пару минут почти слово в слово переписал данные из «листка по учёту кадров».

В медпункт вошли Людмила Алексеевна с шофёром.

– Валюш, нам ещё в клуб надо на полчасика заглянуть. Да мне потом и на свою работу надо успеть. Собрание будет к концу дня.

– А, собственно, я уже закончила, – Валентина встала и пожала большую руку Солодкова. – Спасибо за интервью. Заметка будет напечатана в эту субботу. Сегодня среда. В общем, скоро уже.

– А для чего моя биография? – вежливо поинтересовался фельдшер, помогая ей надеть пальто.

– Ну как же! – Валя взмахнула ресницами.– Для оптимальной кондиции. Тема- то хорошая. Народное творчество. Опишем вполне красиво, не переживайте.

Попрощались. Солодков к машине не пошел. Шмаглиенко дам под ручки провожал. Пётр Петрович.

– А он фельдшер-акушер хоть ничего так? Смысл есть к нему приехать, если что? Или тоже самодеятельный? – захохотала Людмила Алексеевна, консультант управления культуры.

– У! Этот фельдшер любого врача заткнёт за пояс. Талант. Умный. Интуиция и подготовка специальная – на высшей отметке. Бог нам такого послал, не облздрав, – ухмыльнулся комбайнер Шмаглиенко. – А вот чего ж вы вообще ни одной картины наших художников не глянули? Там же целая галерея. В хате у Дмитрия. Да в каждом доме у людей наших по несколько штук. Все в рамках. И красивые картины-то. Сфотографировать хоть штук пять надо было бы. Больше всё равно не вместится на страничку.

– Я без фотокамеры, – развела руками Валя. – Да я и не глядя представляю, что там за живопись. Я хорошо напишу, не переживайте.

– Сколько мы этого самопала перевидали, – вздохнула Людмила Алексеевна. – Но лучше уж холсты марать сикось-накось, чем водку глушить. Верно?

– Ну, а чего тогда ты ехала сюда? – искренне обозлился орденоносец Шмаглиенко. Знатный человек государственного значения. – Картины не посмотрела ни одной, Диму обидела. Ни хрена толком не поговорила даже. Что за разговор – где родился, когда крестился? Ребят, учеников его не поспрашивала. Они бы про него столько сказали тебе доброго! Самому-то неловко. Не хвастун он. Чего, спрашиваю, ты сюда пёрлась вместе с подружкой?

– Письмо позвало в дорогу! Так в редакции говорят. Работа такая. Вы письмо нам привозили с пожеланием написать о ваших художниках? – остановилась Валя-корреспондент и взяла Шмаглиенко за рукав. – Привозили. Редакция откликнулась. Я приехала. Материал собрала. Заметку напечатаем в субботу. Хорошую, повторяю. В чем проблема? Спасибо за гостеприимство.

– Ну, бог вам навстречу, – Шмаглиенко отстал, махнул рукой и пошел в медпункт.

– Фамилия Солодов у него, точно? – крикнула Валя-корреспондент уже из машины.

– Он там на листке всё написал. Главное – листок не потеряй, – ответил Пётр Петрович на ходу. Не стал оборачиваться. А под нос себе буркнул.– Все бы так свою работу делали – страна бы давно по миру пошла. Дура, блин.

В субботу Якушев Генка поехал в райцентр и купил в киоске сразу сто пятьдесят штук газет. Чтобы в каждый дом по одной, Солодкову пять, да в клуб и в контору председателю.

Заметка называлась «Щедрая палитра». В ней было написано много. В основном о том, как благодаря таким как фельдшер, увлеченных живописью, растёт культурный уровень тружеников советского села. Вся Болотиха с гордостью читала. Правда, Солодкова Валя назвала-таки Солодовым. Не смотрела, видно, биографию. Да и сама не записала. Забыла.

Солодков читал газету один у себя дома. После чего протёр очки, накинул тулупчик и пошел к Прибыловым поинтересоваться насчёт самогона. Взял бутылку и двинулся обратно. А возле штакетника перед его домом стоял и курил «беломор» лучший областной комбайнер Шмаглиенко.

– О! Ты тоже взял? – обрадовался он. – Тогда, значит, нажрёмся как свиньи. Повод-то есть. Есть повод. Пошли.

Выпили они по стакану и долго кривились, закусывая солёными груздями и салом. Кривились от того, что пили немного и редко. Только два раза в год оба. На день рождения свой, да под Новый год. Потому и захмелели почти сразу.

– Ну, давай ещё по полстакашка, да пойдем в клуб, – комбайнер чокнулся со стоящим стаканом Солодкова и забросил в рот сто граммов. – Там сегодня полно народа. Новый индийский фильм Семён будет крутить. А насчёт этой сучки ты не переживай. Я через неделю поеду в Зарайск. Зайду к главному редактору областной газеты. Он же книжку про меня написал. Короче, знакомы дружески вполне. Да и попрошу его, чтобы приехал к нам самый лучший корреспондент с фотографом. И чтобы всех сфотографировали художников, и работы ваши показали. И написал чтобы ихний лучший корреспондент душой, а не толстой задницей, как эта дурёха. Ну и сука! Надо же! Вот как и когда в такой молоденькой девахе совесть успела сдохнуть?

– Да всё нормально, отец ты наш, Пётр Петрович, – сказал пьяненький Солодков и обнял орденоносца. – Она ж нас не обругала. Не написала, что нам бы всем на току лопатами махать, а не кисточками в тёплых хатах. И то хлеб.

В клубе перед сеансом стоял на кресле первого ряда плотник Мишустин с газетой и восклицал в глубину большого зала.

– Вся область теперь про нас знает! Известность! Потом популярность! Туристы станут ездить. Галерею построим. Ура!

И тут как раз фильм начался. К середине кино прекрасная половина деревни плакала в платочки, а сильная нервно курила и тайно переживала чужую неверность и распадающуюся на мелкие рваные кусочки большую и красивую индийскую любовь.

А на улице снег продолжал испытывать Болотиху на прочность. Начался пушистый обвал нежданно и падал снег огромными, как салфетки в сельской столовой, хлопьями. Но сколько их на небесах было припасено для маленького села, и ведать никто не ведал, и знать не знал.

8. КЕСАРЮ – КЕСАРЕВО

Рассказ

На главной площади райцентра «Приозёрное» Зарайской области с крупным кумачовым флагом на крыше гордо стоял двухэтажный райком КПСС, а рядом – исполнительный комитет, главный инструмент советской власти. Слева от него отделение Госбанка без флага, а справа – храм культуры, Дворец животноводов, к которому прилепился низкий, покрашенный красным пигментом гастроном.

В конце шестидесятых годов центральную площадь власти окружили новыми постройками, имеющими именно государственное значение. Райком

комсомола поставили, отделение милиции, ЗАГС, Совет профсоюзов и Управление сельского хозяйства. А до этого, лет десять назад, какой-то дурак уболтал первого секретаря установить впритык к Дворцу животноводов большой серый дом с решетками – вытрезвитель. Получилось так, что приют для пьяных разместился точно напротив гастронома. Это был абсолютно случайный, никем специально не спровоцированный гуманный поступок власти. Население по понятным причинам реже всего заносило в ЗАГС или Совет профсоюзов, а вот в гастроном народ забегал в одиночку и группами всегда. С утра до вечера.

Утром наспех отрезвлённых граждан отпускать на волю всегда не очень спешили, чтобы они смогли всеми дрожащими жилами и фибрами души вкусить всё адскую муку похмелья. Делалось это не только в воспитательных целях. Была у мастеров отрезвления и более практичная задумка, которая много лет срабатывала безотказно и выручки приносила казне районной на самую малую малость меньше, чем тот же гастроном. Вытрезвляли за три рубля, а отчаянно пьющих в «Приозёрном» имелось в полном достатке. Чуть, может, меньше половины мужского населения.

Так вот с утра похмелье толкало пленённых мужиков ко всем десяти окнам вытрезвителя для отлова «своих». Они от «чужих» тем отличались, что именно в этот день ночевали не в вытрезвителе, а под боком у жены. Но завтра всё могло измениться и те, которые вчера тряслись за окнами с решетками, будут гулять на воле, а вольные, наоборот, загремят в серый дом, где всех истязают жутким холодным душем и ночью позволяют укрываться только тонкой простынёй.

Поэтому «свои» шли с утра в гастроном целенаправленно. Они заранее занимали деньги, покупали «бормотуху», откладывали свои дела и очередью скапливались возле окна в торце вытрезвителя, чтобы бережно передать оздоровительное пойло невольникам лейтенанта Чудова. Невольники трясущимися пальцами вынимали из фрамуги ржавые, символически вставленные гвозди, наклоняли стекло к решетке и бутылка с «лекарством» скатывалась по нему в руки.

Никому из временно «вольных» не могло прийти в голову проигнорировать немой зов страждущих. Отказника потом могли в лучшем случае побить, а в худшем – не дать опохмелиться, когда послезавтра, допустим, он переночует у Чудова сам и будет торчать у окна, ожидая спасателей. Никто ему бутылку и подержать не дал бы. Механизм этой «оздоровительной» операции персонал серого дома хорошо знал, но опохмелке в стенах заведения никто не мешал. Поскольку все милиционеры точно знали, что хорошо поддавший с утра клиент к вечеру надерётся до зелёных соплей и снова переночует под простынёй, и опять влетит на очередной «трояк». Снова напивались не все конечно. Но и половины хватало. Ну, плюс к ним десятка полтора новеньких.

Так план вытрезвитель перевыполнял и в рублях, и по численности пьяни.

Да и набирали на ночь контингент простым как простой карандаш способом. Машина вытрезвительская объезжала все пять кафе и столовых, три сквера и несколько потаённых, как считали пьяницы, закутков за разными заборами.

Это была и стратегическая, и тактическая находка лейтенанта Чудова: не отлавливать почти ползающих одиноких граждан на улицах. А собирать их оптом возле ступенек предприятий общепита и в обжитых привычных душе закоулках

Санькин Николай, бригадир трактористов из колхоза «Славный путь» за трое суток делового пребывания в райцентре успел очень много. Он достал хитрыми уловками в агропроме даже больше, чем председатель заказал, успел загрузить всё ценное в две машины, шоферам велел сторожить добро без отрыва на сон, а сам пошел «ставить уважение» Сурену Магияну, агропромовскому «волшебнику», который втихаря вынул из потаённых складских уголков тонн шесть нужных деталей за какие-то сто рублей. Это всего-навсего стандартная зарплата учителя младших классов. Чепуха, в общем. С благодетелем Санькин Николай «усидел» в ресторане «Золотой колос» два флакона по ноль пять под хороший закусь из трёх салатов и котлет по-киевски. Потом Магиян пошел за заслуженным наказанием к жене, а Санькин ввиду большой удалённости от супруги решил в одиночку исчерпать радость добытчика до дна. Точнее – до закрытия ресторана.

В 23.10 на выходе, прямо на ступеньках, его и приняли два крепких руками сержанта из вытрезвителя. Они занесли Николая как мешок с песком в «коробок» с красной полосой по бортам. А потом ещё минут двадцать таскали в салон с решетками очень похожих невменяемостью на Санькина мужичков, тоже гулявших до упора.

Проснувшись в половине шестого на холодном топчане под холодной простынёй, бригадир сразу не врубился в ситуацию, не догадывался – что за люди ходят на полусогнутых под окнами, дрожат и матерятся. Он стучал зубами от окружающей прохлады и пытался угадать – утро сейчас или ранний вечер, дома он или в гостях. Решил, что в гостях, так как в его колхозную хату столько мужиков просто не влезло бы. И только после того, как молодой сержант отвёл его в душевую, приказал трусы кинуть на низкую скамейку и облил его из душа ледяной водой – мгновенно восстановились и память полностью, и разум частично. Но и этого хватило, чтобы он перекинулся парой слов с прилипшими к окну фиолетовыми гражданами и

выяснил, что вот откроется в восемь часов гастроном, тогда и вернётся жизнь в исковерканные водкой да бормотухой их тела и души. Стали ждать.

Санькин Николай провел полтора часа до появления первых «спасателей» в

жутком озлоблении на милицейскую жестокость. Помещение не топили, курить не давали, и каждому выдавали одежду, предварительно исследовав карманы. Отбирали трояки, остальное оставляли, но с очень хитрыми рожами. Опохмелка прошла по традиции и строго по плану. Выпущенные на волю сбивались в маленькие кучки, объединённые ненавистью к сволочному вытрезвителю, где они замёрзли и потеряли три рубля. А это – два всего «рыжих» и восемьдесят семь копеек на «московскую» плюс остаток – на пачку «Примы».