Суламифь и царица Савская. Любовь царя Соломона

Нирит вспыхнул и отошел в сторону. Спор между Неарамом и Нехамом разгорелся с новой силой:

– Ты туп, как упрямый осел, Неарам! Посмотри на себя: какой ты наследник и муж? – возмущался Нехам. – Как возглавить ты наш дом, если бог приберет к себе отца? Да ты… ты же ребенка на сможешь зачать – трусливый беспомощный мул.

– Зато ты, Нехам, преуспел в делах, – Неарам взвизгнул от возмущения и язвительно зашипел, пена выступила на его губах. – А скажи, грязные болезни еще не начали пожирать твое тело? Блудницы лишили тебя разума, разврат поглощает твои нервы и плоть! Хорош наследничек! Развратный торговец глиняной любовью! – Неарам словно выплюнул последние слова, и Нехам с кулаками налетел на брата, выкрикивая оскорбления, забыв о чести и благопристойности.

– Ах, тебя, брат Неарам, волнует моя египтянка? А может, предложить ее тебе? Ты, верно, завидуешь мне? Может, попробуешь стать мужчиной, прежде чем отец подложит под тебя девчонку Суламифь?

Началась драка. В ход шли кулаки и все, что попадалось под руку: инструменты, деревянные болванки, кухонная утварь. Нирит, потерявший голову от ужаса происходящего, выбежал вон – искать отца и звать на помощь. Страшный шум еще не привлек внимания людей, находящихся поблизости, и Нирит опасался, что до крайней степени раззадоренные братья покалечат друг друга раньше, чем подоспеет помощь.

Спустя какое-то время Нирит и отец вбежали во двор, жуткая картина поразила их взоры и потрясла их ум. Неарам и Нехам, оба лежали без чувств. Все разрастающаяся лужа крови пугала очевидностью печального исхода ссоры. Но было ясно, что в доме Ноаха побывал кто-то еще: рядом валялась невесть откуда взявшаяся здесь дубинка с каменными шипами, такая, как носят при себе пастухи, чтобы защищаться от диких животных во время выпаса коз и овец.

Подбежав к сыновьям, Hoax принялся тормошить их тела. В отчаянье и горе стал он восклицать, глядя на небо поверх кровли и высоких кустов смоковницы:

– О бог, за что караешь меня? Как жестоко ты судишь детей моих! – он припал было к груди Неарама, потом – Нехама, словно пытаясь возродить их свои теплом, – и осекся. Слезами и кровью налитый взор его устремился на Нирита. – Рожденный однажды, не возродится во второй раз! Что наделал ты, Нирит? Что ты наделал? – зарыдал старик. Не имея сил подняться с колен и подойти к младшему сыну, он стал грозить ему испачканными в крови кулаками.

Страшное недоумение уже не в первый раз за день отобразилось на лице Нирита. Ужас от того, что подумал отец, обуял его: Hoax решил, что это он, Нирит, погубил своих братьев.

– Это не я, отец, это не я! Ну посмотри же на меня. Это не я, – зарыдал Нирит, падая на колени. Проливая слезы, он качался назад и вперед, уже не отдавая себе отчета в своих деяниях и полностью подчиняясь отчаянию. Его тело затряслось в конвульсиях и отторгло то, что было съедено сегодня на завтрак. К душевному недугу присоединился недуг телесный. В слезах, в тошнотворной жиже Нирит был несчастен и жалок.

Увидев состояние младшего сына, Hoax опомнился. Все еще держа на коленях головы Нерама и Нехама, он заметил неподалеку от себя некий глиняный предмет – свисток в виде птицы с распростертыми крыльями – и вспомнил, что на днях кто-то купил его в торговой лавке при мастерской. Эвимелех, вспомнил он!

– Так вот кто убийца: Эвимелех, – прошептал он и уже по-новому, с облегчением и ненавистью, адресованной Эвимелеху, а не сыну, взглянул на Нирита. – Вот кто убийца.

– Но зачем, отец, ему это делать? Зачем?! – простонал Нирит. Ему и легче было от того, что подозрения отца отведены от него, и странно: при чем же здесь Эвимелех, приемный сын Иакова и Минухи?

– А как же! Покойная Минуха рассказывала о странной дружбе Эвимелеха и Суламифь. А Неарам должен был стать мужем Суламифь. Нехам хотел защитить брата, поэтому лежит рядом с ним с проломленной головой… О мои несчастные дети! – отец снова погрузился в молчание, припадая губами к мертвым уже устам сыновей.

Нирит тоже молчал. Постепенно он опомнился, почувствовал гадливость от всего происходящего и от липкой грязи, покрывшей его одежду и тело. Вот так, думал он, теперь ни Эвимелеху, ни Неараму не достанется Суламифь. Теперь нет первенца-наследника, теперь он – единственный сын и единственная опора отца. А тела братьев будут покоиться себе в семейной усыпальнице за тяжелым круглым камнем: об этой пещере, своем будущем доме, Hoax позаботился заранее, не подозревая, какое горе ждало его – пережить двух старших, невыносимо сложных по характеру, но все же любимых сыновей. Эвимелеха предадут суду и казнят. Вот так. Поистине провиденье божественное неисповедимо. И только бог может вершить суд: ни решение Соломона, ни чаяния отца касательно будущего своих чад – ничто не может сравниться с волей всевышнего.

В любом случае, размышлял Нирит, старшие братья заслужили кару: слишком уж не воздержанны были они в словах и деяниях. Бог наказал их – и поделом!

«Теперь, – думал Нирит, – мой черед показать себя. Теперь я – наследник ремесла, ставшего родовым делом. Гончарная мастерская Ноаха известна в городе и даже за его пределами! Пришло мое время: пусть и мое имя вызывает почет и уважение!»

Он встал, подошел к глиняной птице, наклонился, чтобы получше ее рассмотреть (да, он сам подавал ее Эвимелеху, куда-то очень спешившему и чрезвычайно взволнованному) – и принялся созывать людей: скоро сюда придут стражники, а соседи пусть видят злодеяния безродного пастуха, так долго и изворотливо прикидывавшегося безродным сиротой!

Глава 11. В темнице

Эвимелех очнулся от того, что чьи-то руки слегка похлопали его по щеке. Глаза его все еще были закрыты. Издалека, из какой-то сырой, дурно пахнущей бездны к нему возвращались воспоминания. Последнее, что вернула ему память, был образ стражников, направляющихся к нему. «Показалось? – подумал он. – Сейчас открою глаза, а рядом Суламифь или, на худой конец, Гасан – верный друг и смелый защитник послушных овец и коз», – но неприятный запах не исчезал. Боль сдавила виски Эвимелеха. Вокруг было темно – ни один луч не освещал его пока все еще закрытые веки. Где-то капала вода. Под спиной холодно и влажно – голый каменистый пол. Он дотянулся до своего лица, потрогал и стащил со лба мокрую тряпку, невесть откуда взявшуюся на нем. И наконец присел, нехотя, преодолевая внутренний трепет, открыл глаза.

– Осторожно, – тихонько воскликнул старик, лицо которого было смутно и нечетко видно в полутьме. – Осторожно, не вставай, иначе ты рискуешь упасть, юноша.

– Где я, что со мной?

Заплесневевшие, покрытые мерзкой слизью стены, маленькое решетчатое окно, а в нем – только ноги стражников.

– Ты в темнице. Сюда внесли тебя двое конвойных. Сначала я думал, что ты избит, истекаешь кровью и готовишься расстаться с жизнью. А потом понял, что обморок и страшная усталость сбили тебя с ног до того, как ты услышал свой приговор.

– Приговор? Что же я натворил?

– Стражники называли тебя убийцей. Тебе повезло, что они не стали разбираться в твоем деле сразу. Сейчас, когда город готовится к великому празднику, у них и так много забот. Но что ждет тебя, юноша, дальше – не известно никому. Впрочем, если то, что я знаю, правда – молись, чтобы милосердная мандрагора напоила твой ум, твои руки и твои ноги забвением. Ибо каменные уступы и острые скалы ждут тебя за страшный грех смертоубийства.

– О добрый человек, – взмолился Эвимелех, – ты так много сказал мне. Не знаешь ли ты, в чем именно обвиняют меня? Я – всего лишь бедный пастух. Что же случилось, кого я убил, кому помешал?

– Ты слишком наивен, юноша, если думаешь, что служители царского правосудия будут откровенничать со своим узником, – напомнил старик Эвимелеху. В голосе его не было насмешки, но жалость и отрешенность звучали в нем.

Эвимелех понурился и покачал головой: конечно, он забылся, ошибся, потерялся… Но старик продолжил:

– Однако кое-что мне известно. Я слышал в это маленькое узенькое окошечко, как разговаривали между собой стражники. В доме Ноаха – гончара – случилось несчастье. Рассказывают, что он нашел своих сыновей с проломленными головами. Только младший, кажется, Нирит, остался в живых. Он-то и сообщил отцу о несчастье.

– Неарам и Нехам умерли? – переспросил Эвимелех. – Какое горе… Но при чем же здесь я?

– Поговаривают, что рядом с убитыми нашли глиняную вещь, свисток, кажется, а его за день до этого купил ты, пастух…

– Да, правильно! У меня еще не хватило денег на нее, и мы заключили с Ноахом договор, что, путешествуя в поисках новых пастбищ, я буду присматривать места, где в будущем можно было бы взять глину для его мастерской. Но потом… – Эвимелех вспомнил визит к Соломону. – Но потом я потерял птицу. Я видел Соломона, и он говорил со мной. После этого я шел… Я бежал… Упал… Не помню, как я добрался до своего шатра… О горе мне, горе! – Эвимелех обхватил голову руками. На секунду он представил, как замахивается на Неарама или Нехама дубинкой. – Нет, я не делал этого. Рука моя не поднялась бы на друга. С детьми Ноаха бок о бок я рос и взрослел. Мы делили и веселые праздничные застолья, и поминальные трапезы, помогали друг другу в трудные дни. Даже в глубоком забытьи, под действием злых чар я бы никогда не предал своих друзей – как никогда не предам добрую память своих родителей.

– Ты очень силен, юноша, если сердце и ум твой не подвластны чарам. Но ты забыл о женском коварстве, о зависти, которые порой делают людей такими жалкими и ничтожными, звероподобными тварями. Ты забыл о могуществе золота и денег.

– Увы, старик. Что касается денег – их у меня нет. А коварные женские чары… Любовь той, что волнует меня и восхищает, чиста и непорочна.

– Ты сам ответил, юноша, на все вопросы, которые в нынешний день и час задает тебе жизнь. Кто-то явно завидует твоей доле. Ты бескорыстен, любим. Это ли не достойно зависти слабых сердцем и разумом? А если кто-то возжелал твою невесту – тем паче, у кого-то есть повод ненавидеть и устранить тебя.

– Как это все… странно, – простонал Эвимелех. – Словно злой чародей сшил мою куклу и со зловещим удовольствием втыкает в нее острые шипы, делая мне больно, разрушая мою жизнь так быстро, что я не в силах угнаться, собирая осколки былого благополучия… Кто ты, старик?

– Когда-то обессиленный болезнью путешественник упал на пороге дома, в котором жили светлые и милосердные люди – Иаков и Минуха. Много дней и ночей заботились они о незнакомом человеке. Они не спрашивали ни имени его, ни звания, а просто ухаживали за ним, выполняя свой человеческий долг. И вылечили его. Самый юный, самый любопытный и смышленый сын Иакова и Минухи – Эвимелех – привязался к страннику, стал его постоянным собеседником и, смею даже сказать, единомышленником…

– Ницан! – воскликнул Эвимелех и бросился на шею старику. Старинная, чудесная жизненная закономерность, согласно которой люди то расстаются, то соединяются снова, свела Эвимелеха с тем самым Ницаном, что в свое время научил мальчика слушать и слышать, смотреть и видеть, внимать и понимать. – Где же ты был? Какое новое злоключение забросило тебя в эту темницу?

– У нас мало времени. Но слушай, – Ницан, опуская подробности, рассказал Эвимелеху о тех четырех-пяти годах, что минули после их последней встречи и что изменили его почти до неузнаваемости.

Глава 12. Дворец Соломона

Резиденция Соломона в Иерусалиме была огромна. Тысячи комнат, служебных помещений, лестниц, в зависимости от своего местоположения, теснились или, напротив, вольготно простирались на каменистой земле Израиля.

Соломон, могущественный наследник прославленного и не менее могущественного царя Давида, понимал, что у настоящего владыки должен быть настоящий Дом – Дворец. И он не жалел средств на возведение храма светской власти наряду с созданием Храма – религиозного оплота.

В Израиле не было в должной мере искусных мастеров – зодчих, умеющих подобающим образом отразить величие владыки в декоре стен и сводчатых потолков, во внутреннем убранстве роскошных помещений дворца. Те же строители, что трудились в Храме, участвовали в отделке резиденции Соломона. Те же мастера, что изготавливали священную утварь, работали и над бытовым оформлением дворца. Все должно было быть красиво и ново. Хирам-Авий, известный искусник, тезка самого правителя Финикии – Хирама, а также еще шесть прославленных мастеров трудились в Иерусалиме на благо Соломона и во имя расцвета мирного Израиля. Соломон исключил в работе зодчих батальные сцены, сцены какого бы то ни было кровопролития – никакого намека не хотел он видеть на стенах своего дома на войны и вооруженные столкновения. Только мир и мудрая политика, верил Соломон, могут укрепить единое государство Израиль.

Покровительствовал Соломон и искусству: огромный штат музыкантов-левитов поселился в Иерусалиме. При этом каждый из музыкантов был освобожден от каких-либо повинностей, если усердно и честно служил своему вдохновению и мастерству.

Трубному пению шофара – рога барана или антилопы, собирающего воинов на жестокую битву, – Соломон предпочитал другие звуки и мелодии. Многострунные арфы и киноры сопровождали пение левитов. Цимбалы, колокольчики, трещотки и флейты услаждали слух придворных служителей царя и украшали одежду и интерьер комнат. Теперь музыка перестала быть только лишь сопровождением, пусть и необычайно важным, обрядов и ритуалов в храмах и святилищах. Она стала важной частью светской жизни царя.

Часто, прежде чем перейти в иное русло, разговоры Соломона и Офира касались именно музыки. Царь и его собеседник обсуждали те или иные произведения, представленные придворными сочинителями вниманию Соломона.

– Как ты находишь, Офир, сегодняшнюю мелодию? Сладкозвучная арфа так прелестна в объятьях молодого музыканта. Словно пылкий любовник обвивает нетерпеливыми горячими руками стройный стан давно желанной возлюбленной, так трепетала и изгибалась невель в гибких руках левита.

– Ты прав, царь, сегодняшняя музыка способна услаждать минуты свидания, лелеять мечты о взаимном удовольствии и счастье обладания. Но это не свадебный гимн, благословляющий двух людей, созревших, как гранатовое дерево созревает, чтобы явить свету пышные сочные плоды – на познание особого таинства – таинства зачатия детей.

– Я согласен с тобой, Офир. Но ведь мир не может состоять только из белого и черного, холодного и горячего, мокрого и сухого. Полутона и тени свойственны природе. Иной напиток хорош, когда он теплый и отдает губам и нёбу весь свой вкус. Влажное покрывало сохраняет свежесть пряной травы и фруктов, а мокрое – умерщвляет плоды. Так и в музыке. Резкий трубный звук годится для магических ритуалов и военных походов, золотые колокольчики на священных одеждах провожают жрецов в храм. Легкие мелодии молодого арфиста вдыхают жизнь в чувствительное сердце и зовут обонять и любить жизнь, как хрупкую розу, – нежную, благоухающую, на тонкой красоте которой уже с рождения и расцвета лежит печать вечного сна – смерти.

– Твои слова, Соломон, – слова мудрого мужа. Ты прав. Жизнь и смерть одесную шествуют по земле. И случается так, что, прожив тихую или даже никчемную, на первый взгляд, жизнь, человек или существо обретают новую жизнь, закончив земной путь.

– О чем говоришь ты, Офир?

– Существует старинное предание о рогатом звере, который при жизни имел один голос, а после смерти обрел семь голосов. Рогатый зверь – обыкновенная корова. Два рога ее могут быть трубами, кости передних ног – флейтами, шкура – барабаном, толстая кишка – струнами для столь почитаемых тобой, Соломон, арф, а тонкие кишки – струнами цитры.

– Я понимаю тебя, Офир. Так мой отец Давид готовил меня к великой участи принадлежать не себе, но всему народу и великой цели служить объединенному Израилю. Отец окропил многие земли потом и кровью своих соплеменников и уроженцев чуждых израильтянам народов. А теперь я продолжаю его дело, скрепляя своих граждан верой в единого бога Яхве.

– Это так, Соломон. Но будь честен с собой. Не развращают ли твой разум благозвучные арфы, призывающие любить разных – не только по красоте и нраву – женщин. В твоем гареме множество идолопоклонниц. Ты строишь для них языческие убежища, где они приносят жертвы своим кровожадным богам, устраивают уродливые ритуалы в честь безобразных истуканов. А порой ты и сам участвуешь в языческих процессиях. Какую же музыку нужно создать, государь, чтобы вежды твои были отверсты и чтобы предотвратить дальнейшие бедствия, которые открываются моему разуму, способному заглянуть в будущее?

– Я прощаю тебе твои слова, Офир, потому что знаю, что чистые помыслы живут в твоем исстрадавшемся сердце. Однако я могу возразить тебе. Не только желание угодить моим возлюбленным: моавитянкам, мидианитянкам, левиткам, дочерям Сирии и Египта – ведет меня по жизни. Обращаясь к древним религиям, я познаю мир и душу человеческую, постигаю законы мышления и поведения приверженцев другой веры. А к тому же иногда мне кажется, что простому пастуху или землепашцу, который многие годы проводит в труде и борьбе за выживание, трудно представить великого неосязаемого бога. То ли дело телец или бык, который так привычен сознанию простого человека, имея конкретный облик, понятен ему и даже родственен?

– Может, ты в чем-то и прав, Соломон. Но пристало ли тебе выстраивать святилища языческих богов близ Храма?

– Пусть все видят, что земля Израилева гостеприимна ко всем, кто готов жить во благо ее народа. Скажи-ка мне лучше вот что, Офир… – и Соломон заводил речь о других вещах, интересующих его в данный момент более, нежели спор со стариком о своих религиозных пристрастиях и привычках, якобы делающих его, Соломона, уязвимым для недругов и недоброжелателей.

При дворе Соломона был разбит замечательный сад, своим разнообразием и дивной красотой олицетворяющий богатый растительный мир всего Израиля – такой своеобразный и удивительный.

Упоение жизнью и дыхание молодости дарили Соломону виноградные лозы, мягко и настойчиво огибавшие дворцовые ограды и стены. Золотые лозы также украшали потолки комнат и драгоценные вазы и шкатулки, в которых покоились роскошные наряды и украшения царя и его возлюбленных. Вино часто услаждало минуты веселья, исцеляло от нежданной хвори или грусти. А оливковое масло, выжатое из плодов деревьев, растущих в окрестностях Дома Соломона, спасало от сомнений и нерешительности: натирая елеем свое тело, Соломон словно насыщал свою душу добродетелью и духовной силой.

Миндальные деревья, цветущие трогательными нежно-розовыми цветами с января по март, явились сюда с Голанских высот, Хермона, Галилеи, берегов Средиземного моря, долин пышнотелой Иордан и других мест, где одновременно с дворцовыми садами благоухали и распускались ветви кустарников – еще до того, как набухнут почки и появятся зеленые листья. Соломон любил подолгу любоваться на воздушные розовые облака цветущего миндаля, мечтая увидеть заветные лепестки во сне: это предвещало исполнение желания и удачу.

Но особой любовью царя пользовались кустарники граната. Ярко-красные сочные цветы и мясистые листья были созвучны страстной натуре Соломона, его резко выраженному плотскому началу. И одновременно стремление царя к гармонии и уравновешенному взгляду на мир олицетворяли плоды граната. Так страсть рождает любовь, замысел мастера – произведение искусства, добрые помыслы – милосердие и сподвижничество. Поэтому очертания гранатового дерева – символ страсти, богатства и плодородия – часто можно было увидеть на многочисленных фресках дворца, утвари, монетах и печатях царедворцев.

Особое место на столе Соломона занимали плоды смоковницы – инжир и финиковой пальмы – финики. Медово-сладкие плоды были любимы государем и его возлюбленными, они быстро насыщали аппетит и восстанавливали силы после бессонных ночей.

– Посмотри, Офир, – порой говорил Соломон старику за трапезой, наблюдая с возвышения за тем, как качаются деревья в его саду, волнуемые ветром, – эта финиковая пальма величественна и благородна, как народ Израиля.

– Да, царь, она статна и сильна, как сыны Израилевы, объединенные твоей властью.

– Но не только это имею я в виду, Офир. Погляди на это растение. Плоды феникса мы с превеликим удовольствием принимаем в пищу. Печем, используя финиковые дары, вкусный и сытный хлеб, делаем свежие напитки, производим из сока стволов вино и сахар. Древесина этого благословенного дерева годится в строительстве, ветви и листья – для покрытия шалашей и сооружения кровли, из волокон ремесленники плетут прочные корзины, крепкие циновки. А еще в тени финиковых пальм выращивают другие плодовые деревья и кустарники. Словно добрая заботливая мать, оберегает пальма феникс своих детей, сестер и собратьев, посылаемых щедрой природой. Так же и жители Израиля. Выполняя предначертанный путь, каждый израильтянин приумножает богатство страны и способствует ее расцвету. Никто здесь не лишний, каждого, кто приходит сюда с добрыми намерениями, встречает земля Израиля радушно и гостеприимно.

– Мысли твои глубоки и стремительны, как вода в священной реке Иордан, Соломон. Как прозрачная гладь твоих бассейнов и фонтанов, – восторгался старик высказываниями Соломона и вновь погружался в покой созерцания.

Так проходил день – среди важных государственных дел царь всегда находил время для беседы с (Эфиром. А потом наступала ночь.

Глава 13. Разговор с моавитянкой

Соломон редко ночевал один.

Привыкший к новым увлечениям и победам, он искал все новые и новые наслаждения. Но не только внешние достоинства ценил он в любовнице. Удовлетворив свою страсть, он любил слушать изысканные и захватывающие воображение и ум рассказы о родине возлюбленной, о ее народе – некогда благоденствующем или продолжающем пребывать в силе и величии.

Сегодня стройная самоуверенная моавитянка, дочь известного вельможи, дарила ему свои ласки и поцелуи.

– О милый, твои руки так нежны и страстны. С тобой я уношусь к безоблачным высотам золотисто-лазурного неба над великим соленым озером, восточный берег которого стал домом моих родителей. Оно так напоминает небо Иерусалима и так отличается своей воздушностью и легкокрылостью: глядя в даль озера, я хочу расправить свои крылья и лететь туда, где на горизонте небо и вода сливаются в единую суть, – хрипловатым от страсти голосом почти пропела черноокая Руфь венценосному возлюбленному, стремясь вновь познать сладость его губ и настойчиво заглядывая в его глаза.

Но Соломон, уже успокоив сердечный огонь, своими мыслями был в тех краях, о которых невзначай вспомнила женщина, на сегодняшнюю ночь всецело уверенная в своих чарах над этим сильным человеком и спешащая извлечь из своего положения все возможные привилегии и удовольствия. Выбирая тактику поведения, она поняла, что в наступившую минуту Соломону, отстранившемуся от ее рук и горячих бедер, уже не столь интересна ее красота и искусство вести любовную игру, – и стала рассказывать о своей родной земле.

– Мои родители начали свой жизненный путь на восточном берегу Мертвого моря. Народ моавитян, как ты знаешь, царь, издавна соперничает с благословенным народом Израиля в том, кто будет обладать плодородными землями между Арноном и Явоком.

Вражда эта настолько сильна, что во время исхода израильтян из поработившего их Египта царь Валак, сын Сипфора, не хотел разрешать мирным евреям совершить путь через области моавитянского государства. Он не помог им ни водой, ни хлебом!

– О да! Еще труднее было моему народу, когда другой царь, Эглон, создал подлое и хитроумное содружество аммонитян и амаликитян. Целых восемнадцать лет томились евреи под игом соседних племен.

– Но ты же понимаешь, государь, что в этом горниле закалялась воля сынов Израиля. Моавитяне понимали, каким сильным может быть государство евреев, а потому чинили всяческие препятствия твоему народу.

– Коварство моавитянских царей доходило до такой степени, что они не гнушались сталкивать Саула и Давида, пользуясь внутренними противоречиями среди главных сынов земли Исраэль. Но бог помог моему отцу, и он стал властвовать над моавитянами.

– Решительность и жестокость отличала его действия, царь, – скрытый гнев зазвучал в голосе моавитянки. – Более половины народа истребил он, стремясь обрести первенство и независимость.

– И победил сильнейший.

– И победил ты, Соломон, – Руфь бросила обжигающий, полный любви и ненависти взгляд и вновь прильнула к Соломоновой груди. На этот раз он не отстранил ее, на короткий миг погрузился в созерцание молящих о взаимности женских глаз – и вновь отвернулся от поцелуев.

– Я построил тебе, Руфь, бамот – «высоту спасения», как это делают на твоей родине, в честь Хамоса. Чтобы ты забыла идолов и истуканов и служила единому богу. Чтобы чувствовала себя на земле Израиля, как дома. (Я желаю, чтобы Израиль был домом для многих.) Но твой Хамос – кровожадный бог. В его честь истреблялись целые города. Это ли религия здоровых разумом людей, это ли религия, ведущая к расцвету? Подобные верования уводят народ в древность, препятствуя развитию и благоденствию. Ибо не только страх должен управлять государством, но и полет мысли, фантазии, желание преуспеть в свободном деянии на благо страны.