Суламифь и царица Савская. Любовь царя Соломона

Анна Листопад, Валерия Карих

Суламифь и царица Савская. Любовь царя Соломона

Анна Листопад

Царь Соломон и Суламифь

Положи меня, как печать, на сердце твое,

как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь;

люта, как преисподняя, ревность;

стрелы ее – стрелы огненные;

она пламень весьма сильный.

Большие воды не могут потушить

любви, и реки не зальют ее.

Песнь Песней

Глава 1. Соломоново царство

Город сверкал в лучах восходящего солнца. Теперь, когда Иерусалим стал центром объединенных Израиля и Иудеи, а с полутысячелетней враждой евреев и египтян было покончено, – здесь развернулась грандиозная жизнь, полная свершений.

О мудрости нынешнего правителя – Соломона – ходили легенды, песни о светлом уме его и проницательности, казалось, долетали до самого неба. Соломон продолжал укреплять государство, доставшееся ему от отца – царя Давида.

Он окружил себя верными людьми, и они помогали ему ведать делами Израиля.

Соломон не был сторонником войн, в особенности затяжных, предпочитая решать международные конфликты дипломатией и сотрудничеством. И не напрасно: мирный труд земледельцев и ремесленников стал приносить огромный доход. Израильские склоны украшали плодородные сады и виноградники, возводились каналы и акведуки, орошавшие засушливые земли. Торговые караваны Израиля вывозили зерно и масло, предметы роскоши, а взамен доставляли золото и серебро, драгоценные камни, бесценное черное и красное дерево, тигровые шкуры и другие экзотические товары, лошадей – которые затем продавались внутри страны и за ее пределами. На берегу Красного моря велась добыча меди и «эйлатского камня».

Армия Соломона обзавелась обширной конницей. При дворе владыки пребывали иностранные послы.

Развернулось великое строительство. Белокаменный город рос и процветал, купаясь в многочисленных источниках и фонтанах. Венцом зодчества должен был стать Храм, который Соломон начал возводить на четвертый год своего правления. Храм задумывался как религиозный оплот объединенного государства, как Дом молений для израильтян и иноплеменников, собирающий под своими священными сводами разномыслящих – и местных жителей, и паломников.

Для отделки стен и внутреннего убранства сюда из Ливана доставлялись драгоценные кедры и кипарисы. Чтобы соорудить величественные колонны, а также для священной утвари привозили медь из собственных копий Соломона. Военные трофеи Давида, торговые связи самого Соломона обеспечивали зодчих серебром. Песчаник добывали и обрабатывали здесь же – тысячи, десятки тысяч израильтян, ханаанеев и финикийцев трудились на Храмовой горе.

Возводились крепости и роскошные дворцы для единомышленников и помощников царя: командующего войсками Ванея и министра налогообложения Адонирама, начальника администрации Ахисара и Азария, главы наместников. Не менее богатыми были жилища первосвященников – Садока, Авиафара и Азария.

Так Соломон укреплял свое государство: создав крепкую армию, активно участвуя в международной политике, выступая за религиозное и культурное единство, поощряя торговлю. Особую популярность приобрел он среди простых жителей: Соломон избегал больших войн, а значит, израильтяне могли мирно трудиться, заводить семьи и не бояться грядущих смертоубийственных и разорительных потрясений.

Была и другая причина все возрастающей славы Соломона: в своем необычайно богатом Летнем дворце он не гнушался общаться с простыми тружениками, торговцами и ремесленниками – устраивая особого рода приемы, на которых вершил суд в делах, требующих вмешательства авторитетного третьего лица: денежные и имущественные споры, семейные распри нередко становились предметом раздумий Соломона. Решение, принятое владыкой, было непререкаемо, слово его было мудрый закон. И чем громче звучала слава о глубоком и всеобъемлющем уме правителя, тем бурливее и беспокойнее становились воды людские, норовившие своими потоками смыть и дни, и ночи Соломона.

Вот и сегодня, несмотря на ранний час, у ворот дворца уже гудела толпа – горожане, считавшие себя несчастными, или обиженными, или обделенными в делах житейских, цветасто-мутной рекой стекались к Соломоновым чертогам. Здесь были бедняки в грязно-серых туниках, едва спасающих от летнего солнца и зноя, приносимого в пышный Иерусалим коварным жарким ветром хамсимом. Здесь были юноши и мужи в пестрых одеждах – по традиции наследники своих отцов носили одежды, сшитые из разноцветных кусков ткани, что, конечно же, в еще большей мере подогревало зависть братьев. Здесь были ремесленники и торговцы в красных, синих, белых, желтых туниках из козьей шерсти: свои халаты они оставили дома, скромно подпоясавшись тонкими ткаными поясами. Это означало, что теперь, без своеобразных складок-карманов, некуда было им класть монеты и украшения. Здесь были женщины – многие из них прятали от беззастенчивых глаз лицо и фигуру под затейливо расшитым покрывалом. Иногда, когда они делали плавные шаги, производили какие-либо жесты, можно было услышать, как звучат их длинные серьги или браслеты на ногах, целомудренно скрытых узорчатой тканью.

Были здесь и дети, сонно или шумно ожидающие своих отцов и матерей, братьев и сестер.

Люди старались занять места поближе к вратам, в тени кипарисов и миртов, или оказаться рядом с фонтаном с пресной водой – сооруженным специально для страждущих слова Соломона.

В шумной людской волне, мозаикой переливающейся на солнце, лишь один человек был недвижим. Когда еще до света первые просители мудрости Соломона пришли к дворцовым вратам, он уже был здесь и ждал, степенно и прочно устроившись у источника, несущего свои быстрые хрустальные воды в высокий фонтан. Это был старик в чистой, но до крайности изношенной тунике – так что даже нельзя было определить ее первоначальный цвет – из козьей шерсти. Чресла его были перепоясаны большим отрезом голубоватой материи. Старик сидел прямо, возложив подбородок на посох, и видно было, что в одежде своей он носит чернильницу и какие-то свитки, завернутые в тряпицу. Любуясь игрой света в недрах холодного ручья, он, как и все, ждал своего часа, когда сможет предстать пред очами Спокойного – так звали Соломона за его рассудительность и мудрое стремление к миру.

И вот настал час суда. Толпа, контролируемая стражниками, хлынула в просторную залу, где ожидала узреть правителя. И те, что уже бывали здесь, а особенно те, кто посещал дворец впервые, ахнули – настолько яркая и торжественная картина явилась их взорам.

Две бронзовые колонны по центру упирались в розовый мрамор пола. Они олицетворяли собой незыблемость Соломонова слова и поддерживали обширный полог из ярко-красной материи, окаймленной сверкающими кистями с жемчугом на конце нитей, словно роса, рассыпавшимся над головами. Выполненный на пологе золотой орнамент изображал животных и растения и означал, что не только судьбы людей, но и природа подвластна царю. Он покорил себе и Израилю моря – торговые корабли израильтян были известны повсюду, где пролегали ведомые и не ведомые соседним странам морские пути. Он покорил себе недра земные – только слуги Соломоновы имели право добывать и обрабатывать медь. Он приблизил к себе небо – и готовился закончить возведение Храма. Он без единой жертвы покорил иностранные державы – при дворе его в роскоши и почете проживали иноземные послы. Он был полон любви, и страсть его не знала границ – новые браки и просто связи создавали ему славу сильного и искусного любовника.

Стены из драгоценного дерева украшали херувимы. Их лики символизировали стихийные силы ночи и дня, зимы и лета, бури, ветра и воды. В бронзовых чашах с неподвижной, словно небесное зеркало, водой мерцали отражения изящных светильников из слоновой кости, инкрустированных красными, синими и зелеными драгоценными камнями, а также пниной – высококачественным белоснежным жемчугом. Сами бронзовые купели покоились на изваяниях тельцов, расположенных в виде звезды.

Небесные стражи с телом быка и ликом человека – облаченные в золото гигантские херувимы – осеняли орлиными крыльями ту часть залы, где находился высокий царский трон, густо задрапированный воздушным пурпурным виссоном.

В потолке и верхней части стен были отверстия, щедро пропускающие свет, так что все помещение было пронизано яркими лучами и не нуждалось в рукотворном огне.

Все здесь имело благородные цвета и очертания, все своим сдержанно-роскошным убранством говорило о величии владыки.

И вот явился пред очи своих подданных сам царь. Высокий, словно ливанский кипарис, стройный, в белоснежном одеянии с золотыми узорами на длинных полах, медленно опустился на трон. Его ноги покоились в мягких сандалиях. Одна рука возлежала на резном подлокотнике, а другая величаво застыла с державным скипетром. И были руки эти полны неги и изящества. И многим казалось, будто они излучают силу и свет: рассказывали, что ладони Соломона обладали чудесным свойством, что с их помощью он умел исцелять хвори и недуги. Грудь Соломона, украшенная медальоном из слоновой кости – специальной царской печатью, – мерно вздымалась и опускалась, тонкие ноздри прямого носа с удовольствием вбирали в себя прохладу свежего утра: царь был спокоен и ждал свой народ. Небольшая темная бородка по моде того времени была расчесана и умащена благовониями. Чистая и по-младенчески свежая кожа лица подчеркивала глубину, как агат, черных глаз, обрамленных длинными, черными же ресницами и увенчанных тонкими стрелообразными бровями. Крупный рот и яркие губы выдавали человека эмоционального в любви и делах сердечных.

Весь облик Соломона являл необычайный союз нежности и мужества, целомудренности и сладострастия, склонности и привычки к волнительным раздумьям и стойкой уверенности в собственных деяниях. Все, что ни совершал Соломон, все совершалось им искренне. Вероятно, так и удавалось ему соединять в себе столь много ликов: болея за судьбу страждущего, он по-настоящему жалел его и готов был заступиться за несчастного перед всем миром; гневаясь на преступника и предателя, он был способен своими руками пронзить его мечом из дамасской стали – трофеем из непокорного Дамаска. Нрав и характер Соломона не поддавались однозначному определению, вызывали восхищение и часто – недоумение.

А между тем было Соломону не менее сорока пяти лет. Поговаривали, что неспроста была так чиста его кожа и свеж его облик. Что некий волшебный эликсир молодости помогал ему сохранять долголетие и красоту…

Вот и сейчас пришедшие во дворец израильтяне и иноплеменники смотрели на него, как на полубога, неподвластного земным стихиям. Перед просящими был истинный повелитель, и только он мог осчастливить их и направить на верный путь, через него с ними говорил Яхве.

Глава 2. Суд Соломона

Итак, началось. Один за другим являлись те, что готовы были стать сопричастными мудрости Соломона. Часто люди выходили к высокому трону по двое или по трое – представляя несколько сторон конфликта. Время шло, некоторые валились с ног от напряжения и зноя: солнце становилось все жарче, и не все имели возможность протиснуться к источнику, чтобы сделать хотя бы один освежающий глоток. От обилия вспотевших тел в зале стало дурно пахнуть – ни благовония, беззвучно разносимые слугами, ни отверстия в стенах и потолке, ни душистые испарения, идущие из бронзовых чаш, – теперь не спасали.

Царь же был терпелив и вынослив, никак не выражая своей усталости или раздражения.

И предстали перед Соломоном три брата и отец – Неарам, Нехам, Нирит и Hoax, знаток гончарного ремесла, многим в Иерусалиме известный. И заговорил самый старший из мужей – Hoax, почтительно преклонив колени перед владыкой:

– О, царь, о мудрейший! Годы, долгие годы руки мои, глаза мои и сердце постигали душу и свойства глины. И бог даровал мне удачу, и я разбогател, женился. А теперь… Скажи, что мне делать? Три сына у меня, три любимых чада. Как и велит закон предков, первенец – наследник мой. Но вражда сковала сердца сыновей моих, и мрачнее бури стала жизнь в доме. Рассуди, как же быть, как вернуть в дом покой и любовь?

И отвечал Соломон не раздумывая:

– Пусть каждый из сынов твоих освоит какое-либо искусство – жмет вино или оливки, сеет пшеницу или научится владеть оружием. И когда достигнет каждый из них мастерства в деле своем – выбирай наследника: кто искусней в выбранном ремесле, тот достойнее распорядится твоим наследством.

Пока Соломон говорил, Hoax внимательно слушал его. Царь умолк, и прошло не одно мгновение, пока гончар, застывший в преклоненной позе, постиг задуманное Соломоном. Лицо его прояснилось, и он стал радостно восклицать:

– О, я понял тебя, владыка! Поистине, мудрость твоя безгранична! – и он долго еще воспевал божественный ум Соломона – по мере того как люди расступались, давая дорогу счастливому отцу и его чадам, в недоумении глядевшим друг на друга. Интерес к происходящему и любопытство: что же такое понял Hoax – уже соединили рассорившихся было братьев.

И снова Соломон утешал тоскующих и исцелял страждущих.

Солнце уже стояло в зените, когда залу огласил крик младенца, а вслед за этим – бранная женская речь. Соломон велел позвать нарушавших покой и порядок. Оказалось, это о чем-то громко спорили между собой две женщины, в нетерпении ожидающие внимания владыки. Представ перед Соломоном, одна из них, что была выше ростом, откинула свой платок, обнажив полное красивое лицо, и почти закричала:

– О владыка! Кожа твоя – словно мрамор, на котором покоятся грозные херувимы твоего величественного дворца! Глаза твои – словно бархат синего ночного неба. Ум твой – живительный и бездонный источник мудрости. Рассуди нас: отдай дитя той, кто является матерью его. Эта грешница, – женщина указала на спутницу, – обманом захватила мою дочь. Потому что сама бесплодна и пуста, как желтая Арава, и вдобавок бесстыдна, как потерявший честь и доброе имя предатель! – она передала ребенка в руки Соломона, и дитя умолкло, словно подчиняясь некой внутренней силе государя, словно тоже ожидало решения царя.

– Ты врешь, – резко скинув покров с головы, зло и грубо вдруг стала наступать другая женщина: до сих пор она, завороженная, смотрела на царя, не в силах отвести от него глаз, а теперь как будто очнулась, и с губ ее посыпались нечестивые и непристойные слова. Ни серьги, свисавшие с ее ушей, скрытых темно-коричневыми волосами, ни вплетенный в пряди бисер не могли украсить ее искаженного злобой лица.

И тут заговорил Соломон:

– Мир вам! И да пройдет печаль ваша! – не поворачивая головы, не повышая голоса, царь обратился к стражнику: – Возьми, Варлаф это дитя и разруби его острым мечом пополам. Пусть каждой достанется ее доля.

Лица обеих женщин почернели, а та, что первой обращалась к Соломону, почти лишилась чувств и упала на колени.

– Не губи, не губи ребенка, царь, – словно пронзенная стрелой дикая птица, взвыла она, – лучите отдай его ей, только даруй ему жизнь…

И тут всё содрогнулось от чуждых человеческому уху лающих звуков – это, словно безумная, захохотала другая женщина. Она уродливо шаталась, и, словно когти, скрючивались пальцы ее изнеженных, не знавших труда рук.

– Вот уж мудрое решение! – завопила она, оттаскиваемая стражниками к выходу.

– Возьми ребенка, любящая свою дочь мать, – велел Соломон просительнице, в судороге сжавшейся у его ног. – Потому что дорога она тебе больше жизни, как жеребенок дорог истекающей сладким молоком кобылице, как дорог птенец слабой птице, ценой своей жизни отваживающей от гнезда яростного зверя.

– О, слава тебе, царь! – закричала счастливая мать, задыхающаяся от пережитых волнений. Она прижала к себе дитя и почти бегом скрылась в толпе, рыдая от счастья.

Тем временем взор Соломона упал на лик старца, проницательно и с достоинством взиравшего поверх чела владыки. Соломон с помощью слуги подозвал старика:

– О чем думаешь ты, старик? Ты не похож на человека, нуждающегося в совете. Или праздное любопытство привело тебя ко мне?

Старик поприветствовал Соломона согласно обычаю и обратился к царю:

– Ты прав, государь. Ни о чем не буду я просить тебя. Я – странник и поэт. И пришел я, чтобы убедиться: таков ли ты на самом деле, о Спокойный, каким провозглашают тебя легенды и песни. Кто знает, а может, и тебе понадобится мой совет?

Соломон побледнел. Тонкие брови сошлись на переносице.

– Ты смел и дерзок, старик! Ты сомневаешься в моем уме и прямо говоришь мне об этом! А если я прикажу заколоть тебя? Или закидать камнями? – грозно сказал царь. Но в лице старика, в его по-старчески бесцветных, бледно-голубых глазах он не увидел ни тени страха, ни тени заносчивости и высокомерия. – Останься, – вдруг приказал Соломон и повелел старику сесть на скамеечке у своих ног. Старец занял место у основания огромного трона, и владыка будто забыл о нем.

Тотчас перед Соломоном оказался высокий юноша. Короткая тонкая туника не скрывала гибкого сильного тела, и женщины, стоявшие поодаль, втайне залюбовались им. Притягивали взгляд и светлые, с золотым отливом волосы юноши, кольцами обрамляющие узкое красивое лицо: точеный нос, чувственный рот и большие синие глаза позволяли говорить о благородном происхождении мальчика. Однако его одежда явственно свидетельствовала об ином: это был не вельможный отпрыск и не наследник богатого отца, а всего лишь пастух. Вероятно, тяжелую дубинку с разящими диких зверей каменными шипами он оставил где-то в другом месте, а вот длинная палка, словно овечий рог, загнутая на конце, и тонкая дудочка были при нем.

С благоговейным трепетом юноша вытянулся перед владыкой, испытывая явное смущение, не решаясь начать свою речь. И тогда заговорил Соломон:

– Поспеши, юноша! Не омрачай чела своего постыдной трусостью. Яхве милостив. Поток его полон воды, щедрая земля умягчена дождями, а урожай благословлен. Оазисы в пустыне источают жизнь, холмы изобилуют радостью. Не бойся, юноша! Говори.

– О, царь! Ты сделал народ Израиля своею силою, утвердил мироздание мудростью, дарованной тебе Богом, своим разуменьем распростер души людские. На голос твой и прикосновения откликаются и уходят недуги.

Я живу среди цветов и деревьев, где долины окутываются хлебом и пастбища одеваются скотом. Я пастух, и я жажду совета и утешения твоего.

Пока юноша произносил эти слова, Соломон и старец у его ног, а также те, кто, не занятый собственными мыслями прислушивался к происходящему, – с удивлением взирали на странного своими излияниями, обаятельного юношу:

– Кто ты, мальчик? Твои уста источают мед и проливают свет и покой на мое сердце!

– Я сирота, о владыка! Давным-давно, лишенный животворящего молока матери, я был найден у дверей дома лавочника Иакова, сына Михея. Я рос среди его детей. Солнце и небо, тучные земли плодородных долин твоих и быстрые реки научили меня искусству слова. Но увы – там, где я живу, ценится лишь физическая выносливость и умение беспрекословно выполнять поручения.

– И это важно. Если ты одолел своей силой науку послушания, то сумеешь познать, как прекрасны свобода и своеволие. Зачем же ты здесь?

– О, благодарю тебя, владыка, за источающие надежду слова твои. Беда моя вот в чем. Я полюбил, полюбил горячо, и пламя съедает меня, мое чрево, – в толпе послышался смех. Но пастух уже никого не слышал. Он схватился за сердце обеими руками и на миг закрыл глаза. Если бы сейчас он имел способность видеть и замечать окружающее, он бы увидел, как оживилось лицо Соломона, считавшего себя великим знатоком любви, как напрягся он в предвкушении любовной истории. – Она живет в том же доме, что и я. Опасаясь за красоту и честь сестры, братья заставили возлюбленную мою работать на виноградниках, а меня отослали на пастбища. Теперь мы встречаемся редко, лишь когда я прибегаю к ней, чтобы хоть миг дышать с ней одним воздухом и делать глотки из того же сосуда, что и она. Тело ее почернело, а в волосах поселилось горячее солнце. Еще краше стала она, еще прелестнее, еще веселее встречает она меня… Братья не хотят выдавать ее за безродного сироту, они отыскали ей богатого жениха и готовятся рассказать ей об этом.

– А что, так ли хороша твоя возлюбленная, достойна ли она твоей печали, о юноша?

– Царь! Тело ее гибкое и сильное, подобно виноградной лозе. А голос… Знаком ли тебе трепет распускающихся цветов, слышал ли ты благовест восходящего солнца или… или как звенит вода в ручье, если бросить в него золотую монетку? Таков ее голос – нежный, сладкий, ласковый. Глаза ее цвета неба в грозовую пору, а лицо – оно будто радуга после долгожданного дождя. Волосы ее, как ночь окутывает землю, скрывают полные груди ее причудливыми одеждами и пряно пахнут жизнью. Когда она встречает меня, то надевает свои праздничные серьги и украшает волосы хрупким бутоном… Но страшное горе наполняет мою душу и мрак застилает глаза, когда я думаю, что она достанется другому, и я не обрету счастья рядом с нею. Что делать мне, как вызволить ее из плена моих названых братьев? Моя любовь так сильна, что причиняет мне боль. Но за эту боль я готов целовать ее ноги…

– Что ж, мальчик, – неожиданно трезво и отчужденно отвечал Соломон, – ты слишком юн еще, чтобы понимать: и это пройдет. Подумай, а может, правы братья, разделив вас, как суша разделяет два бурных потока. Когда ты возьмешь ее, то боль уйдет, но уйдут и грезы из сердца твоего, отверсты станут очи, и красота ее уже не покажется тебе такой яркой. Что дашь ты ей взамен любви: она будет так же работать на виноградниках или убирать за скотиной, просить милостыню у братьев, чтобы напоить тебя сладким вином в редкие часы веселия? Она будет стариться на твоих глазах, и тело ее будет источать смрад. Крепись, юноша! Беги от своей любви! Ты пылок и велеречив – воспой ее в громких песнях, восславь недосягаемую любовь свою – и, быть может, слава осенит твое имя и имя твоей возлюбленной. Как зовут тебя, дитя?

– О царь! – сокрушенно воскликнул юноша. – Я – Эвимелех, несчастный пастух, – взгляд его погас: другое он ожидал услышать от мудрого владыки, ждал чуда. А теперь он смутно чувствовал, что ему нехорошо, жутко: он был разочарован, он засомневался в могуществе и искренности полубога, говорящего с ним так милостиво и так учтиво, и за это ему было стыдно, он был недостоин находиться здесь и собрался уходить.

Соломон видел, что творится с пастухом по имени Эвимелех.

– Постой, – окликнул он его. Юноша с надеждой обернулся и посмотрел в глаза царя. – Как зовут ее?

Эвимелех не хотел произносить ее имени, но ослушаться не мог и не мог не ответить на вопрос.

– Суламифь, – тихо и ясно произнес он, и ему стало печальнее прежнего: проговорив имя любимой вслух, Эвимелех не в силах был отделаться от наваждения: ему казалось, что он чем-то осквернил это священное для него слово, осквернил тайное пламя, озаряющее его дни, – поведав во всеуслышание о своем счастливом горе.

Юноша ушел, скрывшись среди туник и покрывал. А царь продолжал вершить свой суд.

Глава 3. Соломон и старик говорят о любви

Однако мысли о мальчике-пастухе не покидали его. Взглянув наконец на старика, сидящего у его ног, Соломон заметил бледность и изможденность старца. Он поднял ладонь над своей головой и возвестил о завершении Суда.

Когда стражники вывели последнего человека из теперь уже невыносимо душного помещения, раздался голос старика, и эхо отдавалось в недрах дворца, охраняемого грозными херувимами:

– Сегодня ты слукавил, царь! И теперь печаль наполняет твое сердце. Я провел с тобой один день, но успел узнать тебя. Ты слукавил, царь!

– Ты говоришь о мальчишке-пастухе, старик?

– Да, о нем. Что стоило тебе сделать его счастливым, соединив сердца влюбленных? Ты богат, ты познал любовь многих женщин, почему же ты не дал этому юноше, что он просил? Какое тебе дело до того, что стало бы с ним и его возлюбленной потом? А вдруг ты не прав и они были бы счастливы друг с другом всю жизнь? Что плохого стариться вместе, проводя день за днем рука об руку, в радости и беде? Кто ты такой, чтобы запретить им это?

На чело Соломона пала глубокая тень, и по мере того, как он говорил, он становился все мрачнее.

– Я моложе тебя, старик! Но, как и ты, успел много повидать и поведать. Я стремился познать все, но есть вещи, неподвластные моему разуму. С восторгом взираю я на орла, проделывающего путь в небе столь близко к Яхве. Когда я вижу змею, покров которой, как драгоценные одежды, струится и блестит на солнце, я поражаюсь ее знанием недр земных, ее беззаботности и бескорыстию – драгоценными металлами и камнями ведает она, и ничего ей этого не нужно.

А видел ли ты, старик, как рассекает пучины морские корабль? Как ветер – то непокорный, как злой гений, то ласковый, как ублаженное сладким шербетом дитя, – гонит его вперед? Какие силы возвращают судно на берег, когда гнев божий готов растерзать паруса и людей в страшном штормовом порыве?