Кайфуй, гном

Единственным минусом такого способа познания и осмысления мира было то, что поначалу Микула мог застыть с приоткрытым ртом надолго. Как правило, в чувства его приводил тычок от мастера-установщика и крик: «Шевелись, полоротый, ты мне весь чугун запортачишь!».

Тогда парень приходил в движение, переведя внимание на работу. А потом научился думать и работать одновременно.

На колошу поднялся мастер-установщик. В левой руке он держал кусок застывшего сока, в правой – маленькую железную кирочку, с одной стороны инструмент был острый, с другой – эдакая тяпочка. Не обращая внимания на колошничьего, встал в пятно света, которое через крышу прислало сюда солнце, и стал аккуратно постукивать по куску сока «тяпочкой». В результате кусок лопнул почти ровно пополам. Мастер сбросил вниз одну половину, вторую стал пристально рассматривать в лучах света. Микула подошёл поближе. Скол блестел чешуйками. Мастер повертел его так и эдак, при каждом движении камень сиял. Мастер опустил руки и посмотрел на Микулу. Микула посмотрел на мастера, ожидая, что скажет. «Это же сколько железа в накипь у нас с тобой уходит», – сказал. И потом как заорёт: «Быстро, быстро, кидай уголь, полкороба! Нет, известь, нет. Руду не трожь, только уголь!». Ну, и в таком духе. Потом понёсся вниз: «Воздух убавляйте немедля! Воздух убавляйте!».

Даже кирочку бросил. Микула отложил её в сторонку, в нишу под ограждением колоши, чтобы не смахнул вниз никто. А как спросит мастер – так вот она.

Вот ведь и правду говорили, думал Микула, по соку смотрит на чугун. Эко удивление. Но, наверное, и правильно. Сок ведь и правда накипь. Мы сыплем в жар три части – руду, известняк и уголь. А выходит две – чугун и сок. Сначала всё вместе варится, а потом оно разделяется – чугун тяжелее, оседает вниз и, когда там прокалывают глиняную пробку, плещется в форму. Потом сок уже – течёт, пенится, а потом застывает. Блестеть в нём может чугун. Значит, плохо отстоялось. И ведь не увидишь, как отстоялось, в домну не влезешь, ложкой не помешаешь. Только так. Однако умный мастер у нас. Не зря столько лет варит чугун. Хлебом не корми, как говорят. Как сам забыл про хлеб, наблюдая за механизмами, Микула в тот момент не вспомнил.

—

Но ты прячешь тайну и в душе хрустальной,

Знаю я, грех смертный есть.

«Ария»

«И сказал Иисус фарисеям: вы отца вашего диавола есте, и похоти отца вашего хощете творити: он человекоубийца бе искони и во истине не стоит, яко несть истины в нем: егда глаголет лжу, от своих глаголет, яко ложь есть и отец лжи», – вещал с амвона батюшка. Микула слушал.

Тексты эти были знакомы ему с детства. Крестьянский сын в Тульской губернии не мог не быть христианином. Это как порты носить – принято. Впрочем, порты ещё и согревают да от царапин защищают, когда в лес ходишь или в поле работаешь.

Считалось, что в Священном Писании хранится вся истина, которая есть. Кто мы, откуда и куда идём. Как нам жить и как умирать. Ребёнком Микула хорошенько запоминал всё, сказанное в Библии. Среди сверстников ориентировался в ней лучше всех. Вообще, откровенно говоря, за ум его уважали и малышня, и старшаки. Даже кличка «Трёхпалый» не несла оскорблений, просто констатировала факт трёхпалости её носителя.

А в какой-то момент Микула стал задаваться вопросами. Например, почему поп с амвона говорит о вреде праздности, стяжательства, клеймит грехи и пороки, а сам вон какой толстый – идёт, и за версту слышно, как свистит тяжёлое дыхание, как скрипят суставы, негодуя от непомерной ноши.

В церкви, приходом которой было поселение у железоделательного завода, службы были устроены не так, как в Тульской губернии. Условно, здесь не было воскресений, когда все крестьяне приходят на службу, принося с собой гроши для умащивания духов и, главное, властителя душ – батюшки. Из-за того, что печи нельзя было загасить, отправив всех на выходной, на службу можно было сходить в любой полдень – в свой свободный день. Микула и ходил. Только свечей не возжигал, иную жертву не творил, да и креститься забывал. Когда-то он носил на шее крест, да что с того, ежели на половину слов, звучащих с амвона или речённых апостолами в Писании, у него были вопросы. А пока на них не было ответов, крест снял.

Пришёл и сегодня. Сразу после бани. Из которой вышел, наклонившись, как был – голый, вдел сырые ноги в старые лапти, отметил про себя, что неплохо бы обновить запас лыка, поскольку скоро понадобится новая обувь. Выгреб специально сделанными для этого узенькими грабельками мокрую солому, сгрёб в кучку у двери, открытую дверь зафиксировал камнем и пошёл в избу одеваться.

Оделся в своё: рабочие штаны и рубаху, которые уважал за прочность чёртовой кожи, надевать не захотел. Положил в карман кафтана несколько медяков – жалование на заводе платили даже крепостным, правда, много это или мало, Микула сказать не мог, сравнить было не с чем, да и незачем. Вышел на улицу, надел шапку и пошёл в церковь.

Приход был немалый, да ходили сюда всё больше по очереди. Так что церквушку изначально построили невеликую. Посвятили Богородице. Микула вошёл, снял шапку. «Крестись, дурак», – зашипели справа. Баба Марья, церковная старуха, заприметила его ещё на подходе и, помня, что этот невежа постоянно норовит поругать порядки, приготовилась наставить молодца. Впрочем, Микула быстро перекрестился и встал у дальней от амвона стены, на которой, за бедностью заведения, не было ни одной иконы.

Заунывный речитатив отца Александра настраивал на раздумья. Ещё в бане Микула решил – подойдёт к Григорию Семёновичу и кое-что спросит. Например, правда ли, что если слишком сильно дуть мехами в печь, то чугун переварится и будет не чугун, а сплошной мусор? Микула подозревал, что правда, даже почти представлял, почему так происходит. Но нуждался в объяснении. А ещё больше нуждался в постоянных беседах с мастером-установщиком, потому что вопросы в голове возникали беспрестанно, а находить на них ответы внутри головы получалось не всегда. Хорошо ещё, что незакрытые вопросы всегда плавали на поверхности разума, а увиденные или услышанные факты Микула сразу к ним примерял. Иногда головоломка складывалась, что называется, без щелей да без зазоров, тогда малый, испытав секундное чувство удовлетворения, принимался за следующие загадки, мусоля их так и сяк.

– Ты что, полоротый, ополоумел? – взъярился Григорий Семёнович. – Кто тебе позволил ко мне лезть с такими вопросами? Что значит – дуть? Как это – меньше или больше дуть? Изменять воздушные потоки надо говорить, дубина! Изъясняешься, яко вогул дикий!

Микула поначалу растерялся, а потом сообразил, в чём дело. А потом догадки его подтвердились. Ранее лишь отдававший команды, мастер теперь их комментировал. Мол, гляди-ка, пламя какое и дым какой – надо сыпануть этого больше, а этого меньше, а воздушный поток уменьшить на четверть. Через час поймёшь, что к чему. Он даже стал таскать Микулу вниз, к формам с застывшим чугуном, стучать по ним молоточком и кричать: «Вот! Слышишь? Слышишь? Вот как он поёт (хотя ничего там не пело совсем, даже не звенело, а просто брякало, на неискушённый Микулин слух) Вот как должен петь настоящий чугун!».

Микула, как губка, впитывал то, что транслировал мастер. Наблюдая за цветом ада в домне, мог примерно предсказать, с какими указаниями примчится наверх старик. Мудрый муж, скорее, поправил себя колошничий. Видали и постарше, и понемощнее. А этот, вишь, как носится, будто закалился в пламени печей да воде, что крутит колесо. Тут Микула удивился поэтическим сравнениям, которые родились в его голове. И сразу после этого удивился своему удивлению. Да просто ум ищет образные сравнения, чтобы легче было объяснить себе природу явлений. Для того они и нужны, заключил парень, живущий без удовольствия, но с интересом.

В один из рабочих дней, воспользовавшись тем, что мастер не спешил покидать колошу, а задумчиво уставился в огненные недра домны, Микула тронул его за локоть. Мастер, не оборачиваясь, досадливо шевельнул рукой, сбрасывая докуку. Микула тронул ещё: «Батюшка Григорий Семёнович».

– Что тебе? – мастер обернулся к рабочему.

– А что если прямо отсюда управлять потоком воздуха из мехов?

– А что если тебя столкнуть в горнило? Ты тогда меньше мешать будешь?

Но Микула уже понял, что заинтересовал вниманием мастера. Он присел, взял из ниши под ограждением оброненную им тогда кирочку и начал прямо на саже чертить острым концом.

– Рычаг. Установлен здесь, на колоше. Мастер смотрит в огонь. И сразу двигает сюда или туда. Он сам меняет поток воздуха. А то, когда кричишь, всегда внизу что-то не так сделают.

С тех пор отношения между мастером и колошничим изменились. Старший принял молодого как ученика. Неофициально, конечно, но разговаривали теперь, обсуждали технологии и автоматизацию (насколько это применимо для восемнадцатого века, конечно) процесса. Мастер даже оставил Микуле утерянную тогда кирочку – ему в тот же день сделали новую, которую он тоже почти сразу потерял. Тогда в мастерской сделали сразу две. Одну дали, про другую не сказали, но приготовили на случай следующей потери.

КАЙФУЙ: нашли

Земные дороги ведут не в Рим.

Поверь мне и скажи всем им.

«Крематорий»

Так и стояли, пока не подошёл автобус. Асия придерживала Гульнару в положении стоя и рассказывала о том, что происходит вокруг, помогая повернуться к предмету рассказа. Я поставил их рюкзак наземь, придерживал его, чтобы высохшими плевками и пылью пачкалось только дно, и тоже вертел башкой. Постепенно возвращалось состояние спокойствия. Было заметно теплее, чем дома, поэтому я снял толстовку и повесил её на лямку своего рюкзака, оставшись в джинсовке. На голову водрузил кепку с логотипом нашего домашнего хоккейного клуба. Не то чтобы я был ярым фанатом, просто там был нарисован мамонт, а это было прикольно. Ну, и тёмные очки, как у Сталлоне в «Кобре», только поменьше. Особенно в таком виде я себе нравился в профиль – видел на фотке. Довольно пафосно вышло, счёл я, и порадовался этой мысли.

Как я сказал, было тепло. И влажно. А поэтому город пах.

Любой город пахнет. Не как у Джанни Родари: «Мимо столярной идёшь мастерской – стружкою пахнет и свежей доской». И не тестом и сдобой. Неуловимо. Вот как квартиры людей пахнут. В детстве особенно остро это замечаешь. Ну, вот так же, только города. Я люблю эти ощущения.

А ещё люблю смотреть по сторонам в местах, где никогда не был, и, особенно, где давно не был. Вон такси снуют, вон люди – тоже снуют. Пара ругается – девушка прилетела с курорта, вся загорелая, но с информацией, что её молодой человек времени дома зря не терял, взломал, что называется, пояс верности и предавался в её отсутствие всяческим порокам. Про то, каким порокам на чужом берегу предавалась она, речи пока не шло.

А вон и взбалмошная стайка воробьёв прилетела к луже. О чём, видимо, и сообщала беспрестанно – и друг другу, и заодно всему остальному миру, которым сейчас была площадь перед аэропортом «Кольцово» и вот эта конкретная автобусная остановка.

Подошёл нужный автобус.

– Наш?

– Наш.

– Поехали, – сказал я, показывая, что не передумал.

Они вошли, сели. Я остался в центре салона, у окна, в пространстве, предназначенном для тех, кто едет стоя. Шипение дверей – поехали. Я заплатил за себя, они – показали кондуктору какое-то удостоверение.

Интересно, как всё-таки сильно отличается восприятие мира, когда ты на работе и когда отдыхаешь. Мне нравилось смотреть на то, как мы выехали с территории аэропорта, как поехали по многополосной дороге в город – всё по лесу сначала, а потом вдруг пруд, а потом снова лес, и вот уже и пригород. Новые разноцветные жилые комплексы, потом советские пяти- и девятиэтажки, а потом и пресловутый сталинский ампир. Мне нравится смотреть на эти монументальные домища – трёхэтажка той эпохи по высоте равна пятиэтажной хрущёвке. И каждый дом гордится собой, имеет и демонстрирует достоинство и честь. Даже если облез вследствие слишком давнего ремонта. К слову, вокруг вокзалов всех крупных городов такая архитектура. Ростов, Краснодар, Пермь, Челябинск. Ничего не поделаешь, исторический центр. Все дороги, как говорится. Ведут.

Зашевелились, собираясь, мои попутчицы. Асия встала, подхватила на руки дочь, не выпуская из рук смартфона с открытым навигатором.

– На следующей.

Я посмотрел в окно – въезжали во внезапный частный сектор. Хотя, кажется, во всех крупных городах так бывает: вроде и по городу едешь, архитектурой любуешься, и тут раз – пошли старые сутулые домишки, огороженные заборами неопределяемого возраста. Впрочем, в частном секторе этой версии попадались и утонувшие в зелени трёхэтажные дома на два-три подъезда, с трусами на балконах и неисчисляемым количеством кошек.

Автобус остановился, шипение, двери открылись, мы сошли. Кто-то вышел вместе с нами и сразу почесал по своим делам, поправляя шляпу и помахивая портфелем – тоже персонаж из тех ещё времён, отметил я.

У остановки – бабка. Торгует шерстяными носками. Уставилась на нас. Вернее, на моих попутчиц. Пока Асия, не выпуская Гульнару из рук, оглядывалась, куда идти дальше, бабка достала из фартука телефон, дальнозорко что-то в нём нашла и позвонила. Держа трубку возле уха, крикнула:

– Женщина, вы в гостиницу?

– Нет, – ответила Асия. – Мы на лечение.

– Ну, я же говорю, в гостиницу, где живут, кто на лечения, христа ради. Адрес: Урицкого, 16?

– Да.

– Я позвонила, сейчас придут.

Она замолчала, но продолжала разглядывать моих попутчиц. На меня не смотрела. Видимо, не поняла, что я могу быть сопровождающим.

– А вещи где? – спохватилась бабка.

Асия указала взглядом на меня. Тогда и старуха в меня вперилась. Даже голову набок чуть склонила, как, порой, щенки, которые стараются считать с человеческого лица эмоции. Только, в отличие от щенячьего, взгляд неприятный, тяжёлый. Будто за фасадом среднестатистической торговки, где-то там, в глубине, у затылка, затаилась тьма. И сейчас щупает через старухины глаза. А мои глаза оказались будто прикованы к этой тьме. Пришлось моргать, чтобы отцепиться.

Вдруг наваждение спало: из-за угла показался какой-то хлопец. Лет ему можно было дать от 25 до сорока: растянутые треники с лампасами, футболка с логотипом «boss» (где только и откопал), олимпийка в цвет штанов и тоже с лампасами. Бабка указала ему подбородком на мать с дочерью, хотя он уже и сам к ним подошел. Я тоже решил приблизиться.

– А вещи?

Я подал ему рюкзак, он взял и чуть не уронил:

– Уххх… У вас там кирпичи? Пошли.

Повинуясь секундному порыву, я подошел к Асие, развернул её так, чтобы она оказалась между мной и остальными участниками действа. Взял у неё из рук смартфон, открыл приложение телефона, набрал свой номер, сделал секундный дозвон, затем сохранил свой телефон у неё под именем «Попутчик». «На всякий случай, – пояснил я. – И не стесняйтесь, если что, я пока буду тоже в городе. Вдруг чего». «А что может-то? – тихо спросила Асия, но, кажется, поняла, о чём я. – Ладно. Спасибо за всё». Она убрала трубку в карман и повернулась к хлопцу. Он уже двинулся в сторону трёхэтажки. Асия тронулась за провожатым. По сегодняшнему обыкновению Гульнара, удаляясь, смотрела на меня через её плечо.

Я постоял немного, вспоминая, что же у меня было в руках. Потом вспомнил, встряхнулся и пошёл по тротуару по ходу автобуса, на котором мы приехали. Несколько раз оглянулся на старуху, которая давно потеряла ко мне интерес. Когда она скрылась за кустами (вернее, это я скрылся за кустами), я свернул направо, обошёл трёхэтажку с другой стороны и увидел довольно обшарпанное, тоже в три этажа, строение бывшего горчичного цвета. Так выглядели рабочие общежития, которые повсеместно строили в крупных городах, когда возникла потребность в пролетариате. И в Ростове, и в Краснодаре, и в Перми. Повсюду было много деревьев. А вот людей – мало. Почти никого и не было.

—

Алый твой парус и рот Мерлин Монро.

Милая, дай руку – спускаемся в метро.

«Коктейль Шаляпина»

Погода – прелесть. Тепло и влажно. День, день, летний день. Зелень тополей, воробьи со товарищи, отдалённый гул большого города, сырые тропки срезают углы тротуаров.

Я согнул руки в локтях, сжал кулаки, весь напрягся – потянулся. Потом встряхнулся, глубоко вздохнул, с ахом выдохнул, достал сигареты, с пояса снял «зиппо» – щелчок, едва слышный шелест загоревшегося табака, глубокая затяжка. Первая часа за три. Ну да. Аэропорт, перелёт, при попутчицах не курил, автобус. Сейчас вот закурил. Выпустил облако, затянулся ещё. Крепкие. Курю крепкие. Какой смысл в лёгких? В лёгких сигаретах, имеется в виду. И в электронках всяких. Впрочем, ношу в рюкзаке одну на всякий случай: для поездов, аэропортов и прочих «заповедных» мест.

Выбираться. Мимо носковой торговки не охота, пошёл дальше. Снова сплошной частный сектор. А ведь в моём телефоне тоже есть навигатор! Ну-ка, навигатор, где мы? А вот мы. А вот и остановка.

Пока ждал автобус, написал квартиросдатчице. Мол, прибыл, через час буду на адресе. Ответила: хорошо, станция метро «Уралмаш», адрес – проспект Космонавтов, номер дома, номер подъезда, код, этаж, квартира – все данные.

В автобусе задумался: на кой чёрт попёрся сюда, с попутчицами этими. На кой чёрт вызвался помочь? Не помог ведь нифига. Помочь – это отговорить от затеи отдать бабки непонятно за что. Вернее, понятно. За надежду. Но, чёрт возьми… Тьфу, отпускной настрой никак не вернётся. Сбили, черти. Старуха эта с бездной в глазах, гопоколдырь, что рюкзак обругал за тяжесть. Наверное, подвизается при богадельне. Такой же убогий, только не врождённая хворь, а воспитанная и приобретённая. Даже не скрывает, что работа, за которую ему дают кров и, вероятно, какую-никакую пищу, ему в тягость.

Зачем? Да блин. Затем. Мы разговорились. Иногда я на удивление легко располагаю к себе людей. К слову, так же мгновенно некоторые испытывают ко мне неприязнь. Что срабатывает? Рожа? Взгляд? Голос? Хрен знает. Эти расположились – что взрослая, что маленькая. Иначе, чего бы так хохотала. Поделились бедой, потом ещё одной, про которую ещё не знают, что она беда, думают, приехали лечиться. А я и поплыл. Не допустить! Урезонить! Но ведь не урезонил. Даже не попытался. Наверное, потому что чувствовал, что бесполезно. Сейчас Асия не в том состоянии, чтобы включать голову. Материнский инстинкт, слепая надежда – все ручки вправо. Что тут сделаешь?

Станция метро «Ботаническая». Стандартная будочка входа. А внутри – сплошной футуризм и насекомолюбие. Или пчелолюбие, если хотите. На потолке – светящиеся соты, на колоннах – соты, название станции на противоположной от платформы стене – тоже соты. У них тут пасека была раньше, что ли?

Написал Ире. Стою, еду. Вой электромоторов по восходящей – набираем скорость. Вагоны – старые московские. Жетоны, к слову, тоже – старые московские. Привет из девяностых. Турникеты, полагающиеся к таким жетонам – из той же семейки. Может, они и тётушек, что дежурят у эскалаторов и жмут на красную кнопку, если твой кед застрянет в движущихся ступеньках, тоже из столицы привезли? Хотя вряд ли: тётушки свежие, а те, что в девяностые в столице эскалаторы отключали, поди на пенсии уже, если живы.

Пикнул телефон – Ира вышла на связь. Мол, недалеко от твоего адреса живу, устраивайся и приходи к стеле – два квартала ходу. Ок, говорю. Поднял голову. И ощутил, как говорят мои полузабытые одногруппники, что стали работать по специальности, когнитивный диссонанс. Первая мысль: «Какого хера я делаю в Москве». Через три секунды отпустило. Но треснуло сильно. Метро ведь тоже пахнет. Я не о человечьих испарениях. Скорее, это смесь запаха резины и сгорающей в электричестве стали. Наземные электрички пахнут похоже, но всё равно не так. Звуки поезда, ветер в форточку, разгон, покачивания, торможение… Понятно, что мозг перенёс флажок моей геолокации в Москву: в екатеринбургское метро я спустился третий, наверное, раз. В московское спускался тысячи. Поржал.

Уралмаш. Вышел – снова через будочку-переход. Достал телефон: по навигатору, мне нужно на другую сторону дороги. Вон пешеходник. Светофор. Ждём, идём. И ещё трое идут со мной. И ещё несколько – навстречу. Никого не знаю. Никогошеньки! Даже теоретически не могу знать. Кайф! Избавление, освобождение. И зелено кругом. И тепло. И хочется улыбаться. Я уже не вертел головой по сторонам – поворачивался всем телом. Грязно, но дома. Люди незнакомые, но знакомых типажей. Вот – кто-то по делам. Вот – бестолковая молодёжь, из портативной колонки какой-то гнусавый вой. А вон и братья по оружию того парняги из богадельни, что унёс рюкзак, – местная богема. Ведёт образ жизни, позволяющий не слишком работать, но не забывать предаваться увеселениям в виде распития. Иногда и разбития – лиц, к примеру. Следы последнего – как минимум у двоих. Всего же на каменном основании кованного заборчика – пятеро. И дамы с ними. В красивых халатах, в красивых комнатных тапках. Личики кругленькие, животики тоже кругленькие, а вот ножки тоненькие. Близится время вина и любви. Это кружит им голову, но они не показывают виду. Все провожают взглядом меня. Я им не слишком интересен: шансы получить от меня подать равны нулю, а больше им ничего и не надо. Никакой классовой ненависти, только бизнес. То ли дело, тамбовские алкаши. Мы там были с папой на рок-фестивале: почему бы не показать отцу с полувековым стажем преподавателя фортепиано, какой ещё бывает музыка. Мы шли к остановке – нужно было ехать на фестиваль. Папа – пониже, я – повыше, оба в джинсах, оба в кроссовках, в футболках, кепках и очках. Оба – с рюкзаками. Алкаши тогда нас на несколько минут невзлюбили: «Турисссты», – сплюнули они нам вслед. Ну, а мы что? Мы – да, туристы. А на фестивале я, оставив отца на раскладном рыбацком креслице поодаль от сцены, нырнул в самую гущу – срывать голос и забивать ноги прыжками под «F.P.G»… И ещё кое-что делать. Хорошо, что меня не видят знакомые на концертах. Когда я ору вместе с музыкантами, что «набрался неслыханной нагласти…», из меня начинают рваться рыдания. Они не выходят наружу, остаются где-то внутри горла. Однако рожа у меня в такие моменты, полагаю… А потом вернулся к папе, довольный. «Как ты?» – спрашиваю, перекрикивая грохот гитар. Показывает большой палец и снова обхватывает колено руками, смотрит на сцену. Обращаю внимание – по танц-полу бегает крупная девица в бандане и футболке с какой-то группой – наверное, «Король и Шут», тут таких много. Бегает и от избытка чувств даёт всем «пятюню». Запомнился внушительный бюст, который подпрыгивал во время бега. Подлетает к папе, чуть наклоняется и замахивается. Папа смотрит на неё. Она ждёт. «Подставь ей ладонь!» – ору. Он выставляет руку, она радостно хлопает и мчится дальше.

В общем, екатеринбургские алкаши мне показались не такими, как тамбовские. Сорт, что ли, другой? Общество, где все равны. Тебя уважают, даже если ты сегодня в одних трениках, а пиджак потерял ещё вчера и найти не получилось. Все объединены одной целью. Причём цель эта, скорее духовная, чем материальная. И если у тебя «есть чё», то ты сегодня король, пуп, ты на коне. И да, дамы тоже все твои.

Впрочем, будет потешаться. Нам во двор.

Ого! Высоченная жилая свечка. Наверное, одна из первых в Екатеринбурге. Двор огорожен. Калитка на магнитном замке. Кнопка на коробочке с надписью «охрана». С той стороны – собака. Овчарка. Одна. Поворачивает голову на мои шаги, блестит глазами – слепая. И, судя по всему, старая. Страшно? Немножко. Опасаюсь незнакомых собак. Жму кнопку. Из динамика сверчок, магнит отпускает калитку, толкаю. Собака сторонится. Видимо, ей хватает одного только слуха, чтобы сложить в голове картину происходящего рядом. Подъездов всего два. Так что нужный нашёл легко. Код, на себя, внутри – кадки с цветами и почему-то пахнет куриной лапшой. Консьержка показывает строгое лицо в окошке своего поста. Потом руку с перстом указующим. Перст указывает направление к лифтам. Надо же. Ни одного вопроса. На лбу, что ли, написано?

ГНОМ: объяснили

Я видел металл, что плавится в тёплых руках.

Я видел, как он принимает форму ладони.

«Чайф»

– Вот представь, малый, живут сто мужиков. Одинаковые такие, – мастер водил перед собой руками и для пущей убедительности задирал брови и таращил глаза.

Они сидели не бревне у стены завода – кто и для чего его здесь положил, обоим было неведомо. Бревно на треть вросло в землю, его окаймляла бахрома прошлогодней серой травы. На этом бревне в короткие перерывы собирался рабочий люд – отдохнуть от жара да полымя, которыми они были окружены всё остальное время.

– В деревне сто мужиков. Одинаковые. В поле работают там, пашут, сеют, жнут, ты знаешь. Одинаковые. Если все они возьмутся за руки, получится крепко – руки сильные же. Ну, не цепью за руки, а как попало, кто до кого дотянулся. Всё равно крепко. Не столкнёшь такую ватагу ничем – хоть быка на них пускай.