Кайфуй, гном

Микула вообще много о чём думал.

Он выбрался из одеяльного гнезда, почесал, где чесалось, потянулся, чтобы разогнать кровь и пошёл к кадке с водой. Солнечные лучи ещё не добрались до узенького – в одно бревно – оконца. Самому солнцу ещё было рано, да и его предвестнице – заре не пришёл урочный час. Микула нащупал на маленькой полочке изжёванную с одного конца палочку, послюнил, помакал в толчёный мел и принялся натирать зубы. Старался добраться до самых недоступных уголков. Эту процедуру ему привили мать с отцом – шибко грамотные крепостные. Девкой мать служила у барыни умывальщицей – там и подсмотрела. И своим после велела делать так же. Сначала Микула удовлетворился объяснением, что так можно отогнать зубовные хвори. А потом и сам докумекал, что мелкий порошок, размешанный с водицей, отчищает от зубов такие же мелкие частицы плохого, что вызывает гниение, боли и прочие неприятности. А в плохое превращается хорошее – то, что недавно ел. Оно начинает преть и сгнаивает вместе с собой зубы. А потому это надо убрать. Если не хочешь умирать от боли, как Денис Лукъянович, который сначала просто выл, а потом его лицо распухло до неузнаваемости, от чего старик и помер.

Микула набрал из ковша в рот воды, погонял её меж зубов и вышел за избу. Там он отвернулся от стенки, сплюнул белую водицу наземь, туда же опростал мочевой пузырь. Вообще-то сделать это было первым его желанием после пробуждения. Но вместо того чтобы ходить дважды, можно и немножко потерпеть.

Грязь прихватил севший за ночь морозец, поэтому идти сейчас на завод было легче, чем вчера с завода. Под лаптями похрустывал ледок, изо рта вырывались размеренные клубы пара, не видимые, впрочем, в темноте. Вот, кстати, тоже. Кто-то говорил, что это на холоде душа выходит из человека, и, если слишком много выйдет, то можно заболеть. А Микула думал, думал да решил, что это так же, как над кипящей в чугунке водой – вода, которая стала паром. Ну, то есть, пока она горячее, чем воздух вокруг, её видно. И в дыхании тоже есть вода. И она горячее, чем воздух вокруг. Микула подозревал, что и с туманом, и даже с облаками дело обстоит примерно похоже.

Он догнал троих, что тоже шли на завод. В темноте было не разобрать, кто именно идёт. Говорили приглушённо. «Слышали, Григорий Семёнович, говорят, совсем умом повредился. Ждёт, когда сок застынет, колет его киркой и смотрит. Говорит, что видит по нему, какой чугун получился». В ответ смех.

Григорий Семёнович – мастер-установщик. Старший из двух. Плавил руду сколько себя помнил. Был когда-то подмастерьем, потом стал мастером, а потом и собственную литейную фабрику заимел – на одну маленькую домну. А потом его наняли купцы Демидовы. В руки дали столько, сколько он не брал, будучи хозяином фабрики. Оттого и старается теперь, боясь потерять прибыток. Да только методы его иногда вызывают оторопь. Нет, знамо дело, смотреть на цвет огня и дыма, смотреть, как течёт и как расплёскивается сок – так качество чугуна определяли всегда. И решали, наддать воздуху из мехов в домнино нутро или, наоборот, попридержать, чтобы не слишком кипело. А тут – колоть застывший сок. «Интересно, что он там увидел», – думал Микула. Он уже знал, что размышления эти – его основное занятие на весь день. Ну, а кучи руды ворочать да короба с углём опрокидывать в жерло – дело привычное, мысли о нём много места в голове не занимают.

Красное свечение впереди разделилось на два огненных столба, поднимающихся над домнами. Кожей лица Микула почувствовал, что стало теплее и суше. Он стащил с трёхпалой левой руки рукавицу и почесал шею под обгорелой бородой. Завтра последний рабочий день из восьми, потом выходной, а значит, завтра вечером баня. Микула не ходил в общую парилку. Он сделал баню себе сам. Срубил маленькую клеть позади избы, соорудил очаг и поставил рядом средних размеров кадку. Как и изба, баня топилась по-чёрному. А выходил из неё Микула, чувствуя себя белее тех самых облаков, что суть вода в небесах. Он раздевался в избе, голым заходил, согнувшись, в клетушку парной, притворял дверь, опускался на корточки у очага и начинал жечь огонь. Когда как следует разгоралось, он бросал туда камни – булыжники размером с кулак, которые притащил сюда специально для этого. Дождавшись, пока голыши раскалятся, брал их деревянными щипцами, которые сделал сам, и бросал в кадку. Короткое шипение сопровождало каждую такую манипуляцию. Он складывал в огонь очередную порцию камней, за это время булыжники из первой партии успевали отдать воде свой жар. Микула выуживал их теми же щипцами и складывал рядом с очагом. Процедура ему нравилась. И даже то, что снова приходилось иметь близость с огнём, Микулу не расстраивало. Главным здесь было ощущение покоя и отдыха. На такую процедуру уходил не один час. Но куда спешить? Думать, строить схемы и разгадывать загадки было любимым его занятием. А это можно было делать и на колоше, и в бане. Просто в бане спокойнее. Пока вода в кадке прогревалась, Микула успевал хорошенько пропотеть. Пот вымывал из пор въевшуюся сажу. А потом, когда был готов кипяток, малый брал лыковое мочало и хорошенько тёр себя, стирая с кожи прах здешних недр. Но это будет завтра.

Микула вместе со всеми вошёл в приоткрытые ворота. Подошёл к своему крюку, снял с него парусиновый фартук, повесил вместо него зипун и уличную шапку. На нём были штаны да просторная рубаха чёртовой кожи. Костюм дополнил фартук и кожаный колпак – чтобы совсем волосы на голове не сгорели.

Микула направился к похожей на крепостную башню домне. Печь возвышалась над стенами завода – адскому её пламени не была страшна никакая погода. Его целью была площадка на самом верху, в центре которой был провал – там кипела руда. Площадка эта и называлась колошей. А человек, который там работал – колошничий. Микула знал, что наверху его дожидается сменщик – такой же колошничий, который ворочал руду да уголь всю ночь. Он не сможет уйти с колоши, пока там не появится Микула. Ни минуты нельзя допустить, чтобы площадка пустовала. Потому что домна не может остановиться.

КАЙФУЙ: прилетели

Ролин Стон – перекатная голь

Вышел искать дорогу домой.

Он знал, что это где-то вперед,

Только не там, где весь этот сброд.

«Ковчег»

Мне всегда неловко, когда люди начинают говорить мне идиотские вещи. Ещё хуже, когда они надеются найти во мне понимание и сочувствие. Дилемма: огорчить собеседника своей позицией или поддакнуть? Хуже только – начинать спорить, отстаивая свою точку зрения. Особенно, если оппонент – отчаявшаяся мать. Которая сама, как слепой котёнок, тычется в поисках панацеи для своего чада.

Асия родила Гульнару в 28 лет. Детсадовский воспитатель по образованию и призванию, в какой-то момент поняла, что теперь дочь – её единственный воспитанник на многие годы вперёд. Она ушла с работы. Семью обеспечивал муж – вахтовик-водитель. Когда в роддоме узнал об особенностях своего ребёнка, то, что называется, поудобнее перехватил лямку и стал тянуть её с удвоенной силой.

Гульнару плохо слушались ноги. Если стоять она кое-как научилась, то ходить без посторонней помощи не могла: нижние конечности, получая команды от ЦНС, интерпретировали их слегка произвольно. Попробуй тут походи.

С руками дело обстояло лучше. Было почти незаметно, что с руками что-то не так. И с интеллектом. Речь только подвела. Но мать понимала, что ей хотела сказать дочь, а с чужими девочка стеснялась говорить.

Говорить и кое-как управлять своим телом Гульнара научилась немного позже, чем это было положено по календарю развития. Начались бесконечные походы по врачам. Записались в реабилитационный центр для детей-инвалидов. Там Асия могла оставить Гульнару на полдня и перевести дух. Впрочем, польза от центра была не только в этом. Детьми занимались, как называли это сами работники, – социализировали. Гульнара даже как-то продемонстрировала родителям, чему научилась в заведении. Она смогла расстегнуть молнию маминой сумки, достала оттуда помаду, раскрыла её и старательно нанесла на ладонь. «Исовать уками», – объяснила она папе с мамой красные отпечатки детских лапок на обоях. Асия сказала, что эти художества до сих пор на стенке, и убирать их они не собираются.

Так и жили они, покуда в их жизнь не сунула свой бородавчатый нос соседка Валентина Григорьевна. В прошлом работница торговли, той ещё, советской, когда быть продавцом райпо было статусно, и статус этот так крепко посадил на её голову корону, что она не свалилась и глубоко на пенсии.

– Асичка, Асичка, ну, что же вы за родители такие! – начала она громко причитать прямо с порога, наступая и оттесняя хозяйку вглубь прихожей. Асия послушно отступала, охренев от такого напора: раньше старуха приходила лишь ругаться из-за звуков, которые издаёт больной ребёнок. – Давно пора к богу обратиться с бедою вашей тяжкой. Бог послал испытание, бог и обратно его возьмёт. Бог милостив, зря мучить чадо не будет, а грехи родительские надо отмаливать, и дитю тогда здоровье будет, это ведь за родителей дитё страдает-мучается.

Из причитаний выходило, что на Троицу надо быть в «городе с большой духовной мощью, которую ему дал невинно убиенный святой великомученик император и семья его страстнотерпная». В Екатеринбург, в общем. Асия возразила было, что причисляет себя к мусульманам и вообще не понимает, о чем идёт речь.

– Ну, как же, – вплеснула руками соседка, которая повязала по случаю визита весёленький платочек на седую голову – полагала, что так больше похожа на воцерковленного человека, – я же сейчас всё объясню.

Перво-наперво надо было креститься. Асия должна была принять православие и окрестить Гульнару. «Всей душой поверить, всеми мыслями отдаться богу нашему истинному», – суетливо рисуя тремя перстами крест возле подбородка, причитала баба Валя. А потом достала из кармана аккуратно свёрнутый листок и развернула его. Округлым почерком на нём была составлена смета. Цена лечения дочери в рублях. И тут Асия не выдержала и – поверила старухе. По бабкиному плану выходило, что к Троице нужно быть в Екатеринбурге. Утром церковного праздника нужно пройти, вернее, проползти на коленях через двор старицы Фёклы. Гульнара должна быть всё это время рядом. Желательно, тоже ползти. Хоть на четвереньках – так даже лучше. И не просто проползти, а целуя руки сорока (или около того) нищим и подавая им милостыню. А у крыльца, на которое выйдет святая женщина, нужно троекратно попросить её обратиться к богу и вымолить здоровья для девочки. Обязательно надо принести дар. Деньги в шкатулке. Сорок тысяч – ничего, это не миллион, она эти деньги на благое потратит, не переживай. Подходящие шкатулки продают рядом – в церковной лавке. Нужна та, что с троицей. Средняя – чтобы можно было положить деньги, не складывая пополам. Потому что подносить святым сложенные купюры – грех. Сложенные – от Лукавого.

Много чего было тогда сказано. Какие-то нелепые условия. От чего воздержаться в пище за месяц до визита, каких цветов должна быть одежда на паломницах, в какой последовательности нужно приближаться к нищим. Ну да ничего, я потом тебе снова расскажу, сейчас слишком много информации, ты не запомнишь.

По смете выходило больше ста тысяч рублей. Потому что кроме главного дара были дары поменьше, а также «бескровные жертвы», то есть всяческие свечки, и прочие пункты. Видимо, из-за обилия нелепых деталей Асия решила, что всё должно сработать. Будто, делая всё это невзирая ни на что, она докажет богу свою лояльность, а за это бог избавит Гульнару и её родителей от страданий, связанных с болезнью.

– Походили по врачам-шарлатанам, – разглагольствовала бабка. – И что? Как ползала Гулька по полу, так и ползает. Мама сказать не может. К богу надо обратиться. Сразу надо было. Но он и заблудших чад тоже любит. Главное, вовремя вернуться в лоно его.

В том, что у её бога есть лоно, баба Валя не сомневалась. А Асия вечером всё рассказала севшему ужинать мужу. Хмурый татарин доел рагу, отложил ложку и сказал: «Мне не нравится, я не верю». «А вдруг это правда!» – с вызовом воскликнула его жена. Он не стал спорить. Молчал до конца вечера, думал. А когда легли и выключили свет, обнял жену. А она ответила. И получилось нежно и хорошо.

Естественно, последние детали я придумал сам. Вернее, они нарисовались в моей голове, когда я слушал рассказ попутчицы. Потому что – да чёрт возьми – должно же быть хоть что-то хорошее в лавине бреда, в которую попала Асия, думая, что все решения – и правильные решения – она принимает сама.

Через неделю муж принёс нужную сумму. И ещё немного сверху – мало ли что. Асия и Гульнара приняли православие в местном храме. Я знаю этот храм – здоровенная махина на горе. Покрытая белым мрамором. А купола – золотом. Хоть и сусальным, но всё равно – золото же. Драконий металл. Без демонстрации атрибутов богатства кто в нашей стране поверит, что всё всерьёз? Им обеим там были рады. Правда, поначалу церковные старухи накинулись на новоообретённую сестру во Христе – не там стоишь, не так смотришь. Но ведь это они не со зла, а для лучшего понимания.

—

Не замеченный никем,

Он собрал из звёзд гарем.

В ржавые стальные цепи

Заковал их. Дальше – в плен.

«Тайм-аут»

– Вы ведь ходите в «Солнышко», что вам там сказали, когда вы сюда поехали? – мне не давал покоя этот сюр, я искал доводы в пользу своих попутчиц.

– Мы туда с года ходим, да. С года примерно, – ответила Асия. – Только всё равно не ходим – ни массаж не помогает, ни пассаж, ни что там ещё. Таблетки, уколы, фарез – всё это было. Я так устала ждать от них. Чтобы хоть что-то сработало.

А я подумал о том, как бы сейчас выглядела Гульнара, если бы не все эти меры? Рассмеялась бы она, когда я сказал ей про свой испуг? Поняла бы меня вообще?

– Я им сказала, что пока не будем ходить, не знаю сколько. Они сказали: «Хорошо». Я не объясняла.

– А мама ваша что сказала?

– Мама не знает.

Я не стал больше ни о чем спрашивать. Я видел, как напрягается собеседница: едва она получила надежду, которая позволила обрести подобие душевного равновесия, так какой-то лысеющий коротко стриженный тип в футболке с не слишком весёлой чёрно-белой картинкой начинает лезть под кожу.

Объявили, что сейчас сядем. По салону прошли стюардессы, проверяя, все ли подняли кресла и открыли иллюминаторы. Гульнару попросили разбудить. Асия взяла дочь за плечи и одним рывком придала ей сидячее положение. Рывок не выглядел резким – он выдавал силу рук женщины. Чему тут удивляться, объяснил я себе, ежедневные тренировки с постоянно растущей нагрузкой. Растущей, да…

Я уткнулся лбом в слегка потёртый пластик иллюминатора. Ни разу не встречал у боингов, обслуживающих эти линии, полностью прозрачные иллюминаторы. Да и самим самолётам, наверное, было лет по двадцать. Будто кто-то, чтобы организовать авиакомпанию, купил парк подержанных самолётов, которые занимали место на аэродроме и раздражали прежнего владельца.

Мы снижались над пригородом Екатеринбурга. Люблю приближаться к городам. Въезжать в них. Подлетать к ним. Особенно это относится к новым или тем, где давно не был. Зимой скучнее, летом веселее: подробнейший макет большого города всё растёт и растёт, Исеть всё блестит и блестит, а небоскрёбы всё поднимаются и поднимаются. А потом уже и взлётную полосу видно. Ожидаемо слегка сосёт под ложечкой, выпрямляешься в кресле, голову к подголовнику… касание, торможение, тянет вперёд, упираешься рукой в спинку кресла впереди. Сели.

Я посмотрел на попутчиц. Гульнара держалась за подлокотники и серьёзно смотрела перед собой. Асия неумело перекрестилась, как мне показалось, немного украдкой, посмотрела на меня и убрала руку в пространство между собой и подлокотником.

– Приехали, поздравляю нас, – сказал я, чтобы что-то сказать. И на несколько секунд показал улыбку.

– Спасибо, – ответила Асия.

– Вы дальше куда?

– В странноприёмный дом.

– Странноприёмный?

– Да.

– Куда ехать, знаете?

– Адрес есть и номер автобуса сказали.

Остановились. Пассажиры загудели. Кто-то звонил домой: «Маша, мы прилетели, всё нормально, не тошнило». Кто-то уже встал, достал с полки ручную кладь и вышел в проход. Вернее, так сделали многие, заполнив всё пространство прохода, и стояли, гордо подняв подбородки.

Впереди открыли дверь. Очередь тронулась. Когда все вышли, Асия встала, помогла подняться дочери, вывела за плечи в проход и пощупала её джинсы между ног. Подгузник, понял я. Со стороны казалось, что внутри штанин не детские ноги, а максимум пара нетолстых веток.

Мать чуть наклонилась, ребёнок подался навстречу, обхватил родительскую шею. Асия подхватила дочь под попу и подняла, одним движением как бы усадив себе на подвздошную кость. Какое отточенное движение, подумал я, и тоже встал.

Мы небыстро шли по проходу. Гульнара смотрела на меня через мамино плечо. Она ещё не окончательно проснулась, была умиротворена и время от времени на секунду улыбалась мне. А может, и не мне, просто смотрела на меня.

По телетрапу в длинный коридор аэропорта. Потом поворот. Эскалатор. Ещё поворот. Зона выдачи багажа. Вдруг с коляской понадобится помощь, подумал я, и пошёл за ними. Асия не оборачивалась. Не знаю, впервые ли она попала в Кольцово, но двигалась уверенно. Прочла номер рейса у ленты, встала меж бывших уже попутчиков. Я встал неподалёку. Асия меня не видела. Только Гульнара всё смотрела на меня. Потом мама поставила её на пол перед собой и, наклонившись, что-то сказала. Скорее всего, что-то вроде: сейчас наша сумка приедет, помогай искать.

Двинулась, гудя, лента. Полминуты спустя появились первые баулы-тележки-сумки. Толпа постепенно редела – отваливали с добычей воссоединившиеся с багажом пассажиры – на ходу осматривали сумки, трясли за ручки чемоданы, с жужжанием увозили прочь тележки.

Асия, не отпуская плечо дочери, шагнула левой ногой к ленте, левой рукой подцепила довольно объёмный туристический рюкзак и потянула на себя. Рюкзак поначалу послушался, но с ленты слезать не хотел, только подпрыгивал, когда под ним протаскивалось сочленение.

Я сделал два шага, собрал обе лямки в кулак и поднял сумку. Там было килограммов 15. Асия резко обернулась, нашла меня округлившимися глазами, узнала и успокоилась. Даже кивнула.

– Помогу, – сказал я, поставив рюкзак рядом с ногой. Теперь надо дождаться кресло Гульнары. Потом пришла мысль, что кресло – это негабарит, а значит, будет не здесь, а в другом, специальном месте.

– Спасибо большое, – сказала моя бывшая попутчица и наклонилась к рюкзаку.

– А кресло? – напомнил я.

– Мы без кресла, – объяснила женщина. – Сказали не брать кресло.

Как там говорят: «Сначала я не понял, а потом как понял!». Вот примерно так и было. Но виду не подал, когда понял. Просто потянулся к рюкзаку:

– Давайте помогу донести. Куда там вам. А вы девочку несите.

Женщина согласилась, снова кивнула, подхватила ребёнка и пошла к выходу.

Шли по огромному залу, мимо ларьков с сувенирами уральской столицы, мимо кресел, мимо блестящего «ЗИСа», установленного на постамент и огороженного красным шнуром. Прошли автоматические двери. Вышли на улицу. Там было тепло и довольно влажно. Если бы я был один, я бы остановился, закрыл глаза и позволил бы себе насладиться этим новым для моего носа воздухом, начиная знакомиться с городом, чтобы эти впечатления уже скорее начинали вытеснять из головы накопленную усталость. Впрочем, всё равно остановился, потому что остановилась Асия с Гульнарой на руках и закрутила головой в поисках автобусной остановки.

– Какой маршрут?

Она достала откуда-то телефон, потыкала в экран большим пальцем, назвала маршрут.

– Послушайте, – сказал я почти неожиданно для себя. – Давайте я вас до адреса провожу.

Видно было, как Асия снова напряглась – её тело будто бы сжалось в комок, при этом не меняя очертаний.

– Так. Нет. Не бойтесь. Правда хочу помочь, – начал объяснять я. Дочь положила на мамину шею ладошку.

– Хорошо. Давайте, – сказала женщина.

Я вновь подхватил рюкзак, взял его на руки – примерно так же, как мама несла дочку. Место за спиной было занято моим собственным рюкзаком.

– Там знаете, куда идти?

Асия пожала плечами.

– Адрес есть, или по навигатору посмотрю, или там спросим.

– Отлично. Удобно ведь, правда? – я попытался изобразить умеренный восторг. – Представляете, в будущем живём. Навигатор у каждого. Мало кто задумывается, а оно так и есть.

Сочувствия у попутчицы мой восторг не нашёл.

ГНОМ: поработали

Глупый мотылёк догорал на свечке.

Жаркий уголёк, дымные колечки.

«Гражданская оборона»

С одной стороны, работа была довольно тяжёлая, вернее, горячая: посреди поля, в день летнего солнцестояния в полдень не так жарко. С другой – шевелиться надо было, только если мастер-установщик велит. А если не велит – то и не вздумай даже бросить хоть щепоть пыли в жерло домны: ежели увидит, отправит следом. Не отправит, конечно, пять пудов мяса могут сильно испортить партию чугуна. Но накажет, точно.

Работа Микуле нравилась. Вернее, тут нужно пояснение. Нравится или не нравится – эти понятия колошечному не были знакомы. Разумеется, он знал эти слова и представлял, что они означают. Всё дело в том, что Микула с детства не испытывал удовольствия. Так, чтобы радоваться до визга и прыжков. Просто не был способен. Он чувствовал холод и тепло, различал оттенки боли, все органы чувств были в порядке и исправно посылали в мозг сигналы. Просто Микула не испытывал ни радости, ни разочарования. Зато прекрасно знал, что такое интересно.

Когда ныне покойная матушка рассказывала, как складывать и вычитать, демонстрируя всё это на камешках – это было интересно. Интересно же было повторять за родительницей «ааааз, бууууки, веееди…», потому что это обещало интересное и дальше. Так и вышло.

А вот колоть дрова для барской поленницы было неинтересно. Зато в это время можно было подумать про последнюю игру в салки. Убегать по прямой, размышлял юный Микула, занося над головой колун, не очень полезно. А вот неожиданно свернуть, а то и побежать назад – хорошо. Можно легко обмануть. А ещё можно побежать навстречу, свернуть так, чтобы пробежать мимо кого-то, тогда его и осалят. Разработав таким образом тактику, он начинал ждать следующей потехи, чтобы её испытать.

Или, переворачивая граблями валки на покосе, тоже размышлял. Всё берётся откуда-то. Вот цыплёнок из яйца, утёнок тоже. Сам видел. Утёнок станет такой же, как утка, которая снесла яйцо. Люди и коровы вообще сразу делают себе подобных из себя. Только мухи из дерьма, как говорят, зарождаются. Хотя совсем не похожи на тех, кто произвёл это дерьмо. Ни на людей, ни на коров, ни на уток. Только сами на себя. А я, однако же, как-то сжал жирную муху пальцами, а из неё посыпалось. Может, это и есть её яйца? Тогда всё становится понятным.

«Ешь кашу, будешь расти», – говорила в детстве матушка. И маленький Микула представлял, как каша заполняет сначала ноги, полые внутри, потом туловище, доходит до подмышек, начинает падать в руки. А потом, когда он становится заполненным до макушки, каше деваться некуда, тогда Микула и вынужден расти. Он удовлетворился этим объяснением и несколько дней проходил с этой схемой в голове. Пока не связал процесс поглощения пищи с дефекацией. А потом ещё и на потрошение рыбы обратил внимание (плотва ведь тоже на кашу клюёт, а состоит не из каши). Картина мира рухнула. Поэтому пришлось выстраивать новую. Постепенно, наблюдая, анализируя, делая выводы.

Когда Микулу вместе с остальной партией крепостных людей привезли на завод, ему было легко понять, что делать. А вот для чего это нужно, пока было туго. Не хватало данных. И Микула начал их собирать.

Особенное впечатление на него произвели меха. Вернее, способ их работы. Сами то меха были простые: два ящика, надетые один на один. Больший ходит вверх-вниз. Когда идёт вверх, воздух набирается, когда вниз – дует. Но ворочали его не люди. А толстое бревно, которое постоянно крутилось. А бревну вращение передавало колесо. Здоровенное, в два человеческих роста. Оно наполовину было опущено в текущую воду – каменный жёлоб, проложенный через весь завод. Вода толкала лопатки колеса, колесо вращалось, меха дули воздух в печь. Чтобы понять эту схему, Микула однажды не пошёл домой после работы. Не чувствуя ничего – ни голода, ни усталости, а один лишь интерес, – он с полчаса смотрел, как ходят меха. А когда увидел колесо, то завис ещё дольше. Вокруг сновали люди, покрикивали на него, дубину стоеросовую. Он отходил, если надо было, в сторонку и продолжал смотреть. А потом проследил, откуда течёт вода в жёлобе. Кто-то кирпичной стеной перегородил реку, оставив маленькую калиточку для воды. Через эту калиточку вода и попадала в жёлоб. Микула настолько переполнился пониманием механизма, так много место оно заняло в нём, что он почти на автомате пошёл домой, забыв забрать положенный ему после работы хлеб. Он спешил поскорее лечь спать, чтобы голова не лопнула от новых знаний.