Скамейка

Так бы и топала по пыльной дороге эта серая, однообразная жизнь одинокого человека в лучшие годы его молодости и эпохи застоя страны Советов, если бы субботним вечером не постучалась к нему в дверь такая же, в одиночестве погибающая соседка Зойка.

И сложилась новая ячейка общества! И жизнь эта долбёжная, пустая и никчёмная будто ускорила свой водоворот, подхватила, понесла своим извечным потоком молодых и счастья не познавших людей. Всё преобразилось в квартире Полушкина: выпрямились и заиграли новыми обоями стены, выскреблись, покрылись эмалью и пёстрыми половиками полы, истощился кошачий запах, промылись света не видавшие окна и наполнили обновлённое пространство жилища смыслом и содержанием. Прошло немного времени – и вот уже детские голоса и смех зазвучали под потолком с абажуром, и лица на портретах родителей, ставших бабушкой и дедушкой, засветились тихой, спокойной радостью.

И стало!..

Стало, наконец-то, что-то складываться в жизни простого русского мужика. Улыбнулось и ему человеческое счастье. Продолжился род, не прервалась веками сохраняемая ниточка – от отца к сыну. Не умрёт накопленное мастерство трудового человека, не останется страна без защитника и не ступит враг на землю его!

Но выстраданное, налаженное и хрупкое благополучие было недолгим. Завершались выводом ограниченного контингента светлые, беззаботно-спокойные годы застоя. Страна вступала в новую, никому не ведомую эпоху перемен.

Спал в семейной постели под тёплым, руками жены стёганным лоскутным одеялом умелый токарь и штамповщик Полушкин и не знал, что далеко-далеко, за большим океаном, в процветающей под солнцем стране уже было давно продумано, подсчитано, внесено в планы и за него, Полушкина, решено дальнейшее перспективное существование его самого, его семьи и детей, и всего забытого Богом среди торфяных топей посёлка, а вместе с ним и всей страны, некогда большой и могучей. Жил Полушкин терпеливой, заполненной натуральным хозяйством жизнью, и не ведал, что даже купленный в районном «Промторге» в кредит новенький, пропитанный ароматной смазкой и гладкий, как плечи жены, долгожданный двухцилиндровый мотоцикл «ИЖ» уже ничего не сможет изменить в надвигающейся извне череде событий.

Радостно, с наивным ожиданием перемен к лучшему воспринимал народ первые шаги нового времени, осваивал азы «нового мышления», действуя, как учила партия, снизу – навстречу тем, кто действовал сверху. В растерянном недоумении население «боролось» с пьянством, вырубая столетиями сберегаемые сортовые виноградники и осваивая, предложенную партийными лидерами, диковинную для русского человека традицию безалкогольных свадеб. Очереди за водкой стали характерной приметой времени. С приходом девяностых пришла долгожданная свобода, и пьющий элемент первой волны «перестройки», присосавшись к ларькам-поилкам, стал быстро покидать сей мир, отправляясь в мир иной.

Родившемуся после войны поколению, не нюхавшему за всю свою жизнь пороху и не познавшему голода и холода лагерей, не проливавшему слёз по поводу кончины вождя, вдруг стала приходить в пугающих своей очевидностью догадках мысль, что и на его долю что-то да выпало из бед и напастей этого страшного века.

Проснувшись, как всегда, затемно, Полушкин растолкал жену и, соскользнув с кровати в поставленные с вечера валенки, принялся растапливать печь, чтобы вернуть домашний уют в его вчерашнее состояние, но прибитое на стене радио сообщило, что так, как было вчера, – уже не будет. За ночь не стало Родины, в которой когда-то Полушкин родился, и которая называлась Советский Союз, а есть отдельные, независимые государства с непривычным, костлявым, как баба Яга, названием – СНГ. Но самым неожиданно-предательским и огорчительным известием для Полушкина было то, что и Крым, где навсегда осталась лежать левая нога его отца, в мае сорок четвёртого освободившего Севастополь, тоже теперь не его Родина.

На работу Полушкин не пошёл, не было желания, да и смысла тоже не было. Уже полгода не получал он зарплату, маленькие железные детали, которые он штамповал изо дня в день, давно уже были никому не нужны и оставались лежать под станком тяжёлой ржавеющей пирамидой.

Сократив квалифицированных рабочих, предприятия умирали, банкротились, переходили в частные руки. Рабочие, чтобы не умереть от голода, кто мог, приторговывали барахлишком, другие вернулись к натуральному хозяйству, оживили заброшенные огороды, засеяли родительские наделы и спасались плодами от рук своих. Перебиваясь отдельными заработками, сезонными промыслами и работой на своём огороде, пережил, преодолел Полушкин смутное время. Подросли дети и покинули родительское гнездо.

Ещё весной, во время очередного визита Юрия Николаевича в родные болота, получил Полушкин от друга детства приглашение на юбилей. Через два месяца, за день до назначенного юбилея, надев свой лучший, купленный ещё на свадьбу костюм, Полушкин сел в автобус и, преодолев более трёхсот километров, прибыл на дачу к своему другу.

Выдернутый из родного угла с поблёкшими за годы совместной жизни обоями, где остались умаявшиеся от забот жена и кот, и оказавшийся в иной – сытой, шумной и оживлённой обстановке, в компании улыбающихся мужчин и нарядно одетых женщин, которых он не знал, Полушкин впал в состояние оцепенения. Он бессознательно улыбался этим мужчинам и женщинам, а более всего – еде, бесстыдно стоявшей перед ним на столе в широких тарелках, блюдах, подносах, салатницах и вазах. Вид еды был соблазнителен и, как дамы лёгкого поведения, смущал Полушкина – он не знал, как вести себя в этом море соблазнов, поглядывал по сторонам, горячо и смущённо благодарил, когда за столом расторопная соседка отделяла в его тарелку порцию оливье. В ответ он, как кавалер, ухаживающий за дамой, вплёскивал в подставляемый ею бокал водку.

Многочисленные салаты, горячие и холодные закуски, вызывающие слюну маринады и соления, бьющие в нос своим острым запахом, мясные нарезки, придающие оптимизм настроению и сдобные домашние выпечки – пироги с грибами, луком и капустой покрывали всю поверхность большого стола, поставленного по трём сторонам комнаты. Посреди всего этого веселья обетованными островами возвышались главные блюда с жареными поросятами, тушёными утками, запечённой, украшенной зеленью петрушки белорыбицей и совсем уже будничными горками румяных куриных окорочков. В высоких многоярусных вазах вальяжно, как коты на завалинках, возлежали, лоснясь боками и дожидаясь финала, фрукты. Ротой почётного караула выстроилась вдоль стола шеренга разномастных бутылок с вином, водкой, шампанским и коньяком.

Полушкин подтягивал к себе одну за другой глубокие тарелки с едой, перекладывал их содержимое в свою, затем бережно и осторожно, как сапёр, брал вилкой и с наслаждением, зажмурив глаза, отправлял в рот кусочки счастья. Обгладывая куриные ножки, он вполглаза поглядывал на жареного поросёнка, как смотрит сторож на амбарный замок, скользил взглядом по бугристой спине длинной рыбины, почему-то вспомнив своего кота, а заодно и жену, оставленных дома.

– Человек из еды происходит, – заключил Полушкин и, успев вместе со всеми воткнуть вилку в румяную спину поросёнка, покрытую глянцевой корочкой, потащил в свою тарелку удачно выхваченный кусок.

Пил Полушкин мало, оставляя в истощённом желудке место для еды, надеясь, что выпить он сможет и завтра. Речи гостей, обращённые к осоловевшему юбиляру, Полушкин не слушал, целиком поглощённый едой. Не мог он, да и не пытался, в безысходной жизни своей нахлебавшийся всякого лиха, устоять от греха – чревоугодия. Полушкин ел, пережёвывая полезный продукт, услаждая все клеточки своего уставшего организма и понимая, что делает он правильное дело, в котором нельзя отвлекаться и отставать. Хозяин стола, вконец уже охмелевший от елейных поздравительных речей, всеобщего внимания и свалившейся разом всенародной любви, начал излучать невидимый простому смертному и занятому едой человеку голубоватый свет.

Как известно, натощак и песня не поётся – и вот уже бывалый баян, пробно хмыкнув на коленях хозяина, выгнул по-кошачьему спину, изрыгнул веселящий звук, и полетели пальцы по кнопочкам…

Три дня харчевался Полушкин у друга, жил как у Христа за пазухой. Такой красивой жизни не было у него давно, а скорее всего, вообще никогда не было. И хватило этих дней для того, чтобы зародились в душе Полушкина вечные вопросы о смысле и никчёмности человеческой жизни, о прожитых впустую годах в забытой Богом болотной глуши.

«Эх, молодость, надежды, лучшие годы! Всё… Всё – коту под хвост, – думал Полушкин, возвращаясь домой рейсовым автобусом. – И уже не успеть, не сделать, не достичь, не заработать! Не пожить по-человечески, ничего не увидеть! Что за жизнь эта проклятая? Что за жизнь!..»

И случилось то, чего боятся все жёны: по возвращении из города муж запил. Сорвался, не устоял перед обидой за жизнь свою растудытную, за счастье, которого не дал жене и детям своим, разлетевшимся из родительского гнезда в поисках лучшей доли. Запил русский работящий мужик! Запил с горя, потому что не находил, не видел выхода из униженного своего положения. Не знал, как разорвать эти проклятые, скрутившие его по рукам и ногам путы, не дающие ему почувствовать себя хозяином своей судьбы, хозяином в своём доме и в своей стране!

P.s.:

Отпраздновав юбилей друга детства и вернувшись обратно в умирающий родной посёлок, в квартиру с измождённой в трудах женою и вечно голодным котом, Полушкин от прозрения своего фактического момента запил горькую и через неделю был уволен с работы новым хозяином механических мастерских.

01.01.2013

Тайна венецианской решётки

Теперь, когда забивающая глаза пурга воет за окном, загоняя по домам прохожих, когда бездомных собак заметает снегом вместе с мусорными баками, – хорошо отогреться у тёплой печки, посмотреть сочувственно в окно на разгулявшуюся стихию и заняться разбором фотографий, вспоминая с ностальгической грустью недавнюю поездку в Италию.

Побывать в Италии – самой желанной для меня, после России, части обетованного мира, всегда было моей заветной мечтой, – наверное, с того самого дня, когда я, ещё школьником, принёс из библиотеки домой книгу Джованьоли о восстании Спартака. Потом, уже в студенческие годы, к восстанию рабов добавились знания об искусстве Италии, и, ещё не побывав в этой стране, я многое о ней знал и успел заочно полюбить. Отнюдь не море и пляжи, а величайшие произведения изобразительного искусства и архитектуры, созданные в разные века мастерами Италии, влекли меня в эту страну.

Долгие годы, занятый насущными и неотложными делами, которых всегда было в избытке, я не мог позволить себе такое удовольствие, как заграничное путешествие. И всё же такой момент наступил. Возможно, по укоренившейся с детских лет привычке – оставлять самое лучшее на потом, для начала я объехал многие страны Европы, прежде чем туристический маршрут привёл меня в Италию.

Моя заветная мечта начинала сбываться…

В один из тёплых и ясных дней сентября, а точнее, в понедельник утром, я раздвинул шторы в моём гостиничном номере и посмотрел в окно. Моему взору открылся, на первый взгляд, ничем не примечательный пейзаж: невзрачные двухэтажные постройки с пологими крышами, обыкновенные деревья с поблекшей листвой, кустарник, неприбранная строительная площадка и уснувший грузовик с цистерной. Только одно было необычным в этом пейзаже – одиноко стоявший, как ракета на старте, высокий квадратный «карандаш» колокольни.

– Италия! – запело у меня в груди.

Выйдя из гостиницы, я с волнением сделал первые шаги по земле Древнего Рима. Я даже попробовал её на прочность, слегка попрыгав на месте, как космонавт, впервые ступивший на поверхность Луны. Земля Италии не ушла из-под ног, напротив – она даже показалась мне такой же родной, как наша русская земля.

Всю дорогу, пока автобус вёз нас к полосе дальних причалов, устроенных на краю обширного мелководья, заросшего зелёным камышом, я пытался представить шагающих по дороге римских легионеров с их большими красными щитами-скутумами. Ещё сорок минут погони за ветром на борту небольшого катера, лавировавшего в лабиринте вешек венецианской лагуны, и мы – на набережной Скъявони.

– Вот тут, значит, он и жил…

– Кто жил? – переспросил меня мой попутчик Егор, художник-иконописец.

– Казанова.

– А почему Казанова?

– Потому, что жил здесь. Просто это первое, что пришло на ум, – пояснил я своему приятелю. – Увидел Дворец дожей и вспомнил, что он сидел там под крышей в тюрьме, а потом бежал. Интересно было бы посмотреть эту тюрьму…

– Наверное, покажут.

– Будем надеяться. Да, красиво и, кажется, что я здесь уже был когда-то.

Конечно, никакие Берлины с Варшавами никогда не сравнятся с Венецией. Это совсем иное и вообще, ни на что не похожее. Свободный город, у которого никогда не было крепостных укреплений – только вода, точнее – мелководье. Именно мелководье и защищало город от вражеских кораблей. Стоило только убрать вешки из лагуны, обозначавшие секретный фарватер, и она становилась непреодолимым препятствием для врагов.

Странное чувство испытывал я, шагая в сторону площади Сан Марко. Я был впервые в этом дивном нагромождении памятников архитектуры, но всё в нём мне было знакомо и узнаваемо. Как будто, много лет назад я уже был здесь. Ничего, кажется, не изменилось с тех пор, только туристов прибавилось, и реставрационные леса закрыли половину собора Сан Марко вместе с бронзовыми конями Лисиппа. Кафе Флориана по-прежнему – самое вожделенное место для знающих в этом толк, посетителей. Через площадь – напротив, небольшой оркестр наполняет пространство живой и виртуозной музыкой, и публика, сидящая за столиками, пьёт вино из больших венецианских бокалов. Стоит протянуть руку и голуби сядут на ладонь, чтобы склевать хлебные крошки. Они живут в этом городе уже много веков, и своей родословной могли бы потягаться с самыми уважаемыми сеньорами.

Вспомнилось – в далёком уже 1975 году, в середине четвёртого курса я сдавал экзамен по «Истории градостроительного искусства». Сдать «историю градо» в МАРХИ самому Бунину – было так же сложно, как, наверное, сдать «сопромат» в каком-нибудь техническом вузе. Андрей Владимирович Бунин был основоположником этой научной темы и автором великолепного двухтомника. Сдавать любимый предмет любимому профессору – студенческое счастье.

Первым войдя в аудиторию и взяв билет, я сел готовиться. Бунин задерживался, экзамен принимала его помощница и коллега – Татьяна Фёдоровна Саваренская, женщина безупречной аристократичной внешности.

Вторым, из трёх вопросов в моём билете, была Венеция. Нужно было нарисовать её план с названиями каналов, мостов, площадей, указать расположение основных архитектурных памятников и скульптурных композиций, назвать даты их создания и имена художников. Прошло отпущенное на подготовку билета время, а Бунин так и не появился. Рассказав Саваренской о шумерских городах, о памятниках Венеции и работе «мичуринской» комиссии по реконструкции Москвы, я покинул аудиторию с оценкой «отлично» в зачётке и горечью в душе – впервые полученный мною высший балл меня не радовал. Прошёл ещё семестр и на весенней сессии бунинская «пятёрка» попала-таки в мою зачётку.

Наверное, каждый, кто приезжает впервые в Венецию, уже заочно знаком с ней по книгам и путеводителям, картинам Каналетто и кинофильмам. И смешанное чувство узнаваемости, вероятно, не одного меня посетило в этот солнечный сентябрьский понедельник.

Венеция оказалась родной и знакомой, как бабушкин дом в деревне из далёкого детства. Как выяснилось через пару дней – и Рим оказался таким же, давно знакомым и удивительно родным городом. Образы исторических героев, художников и скульпторов, кондотьеров и пап, императоров и рабов, великих учёных и полководцев – все они давно жили в моей памяти. Теперь я приехал к ним в гости, как в страну сказок, из которой мы все когда-то вышли.

Не сразу, но по прошествии некоторого времени я почувствовал, что не ощущаю себя в Италии иностранцем. И не только потому, что из всех народов Европы своей открытостью итальянцы более всех похожи на нас – русских. Их речь благозвучна – в отличие от английской, она не раздражает мой слух. В какой-то момент во мне возникло навязчивое убеждение, что я когда-то жил в этом удивительном мире, в какой-то другой жизни. Здесь, в Венеции похоронен Иосиф Бродский, обожавший этот город и считавший Италию единственным местом, которое можно было бы назвать раем на земле. А Гоголь считал, что «Италия – родной дом нашей души».

Экскурсия по Дворцу дожей заканчивалась коридорами знаменитой тюрьмы, где каменные сводчатые камеры были отделены от внешних стен узкими, не более метра, проходами. Окна камер выходили в эти проходы, и в каждом окне была установлена кованая решётка. Спешащие за экскурсоводом туристы торопливо просовывали сквозь решётки свои фотоаппараты и на мгновение освещали вспышками давно опустевшие помещения. Я обратил внимание на толстые железные прутья решёток и то, как они были скреплены между собой.

Мне показалась любопытной эта конструкция. Она была собрана из толстых круглых, а самое главное – взаимопронизывающих друг друга стержней, диаметром от трёх – до шести сантиметров. Вся решётка представляла такую конструкцию, что из неё нельзя было выдернуть ни одного стержня. Возникал вопрос: «Как же её собрали?»

Времени на разгадывание этой головоломки у меня не было. Я сделал пару снимков и поспешил за удаляющейся по тюремному лабиринту группой…

* * *

Поднимаемый метелью незакреплённый лист железа время от времени хлопает во дворе. Эти нерегулярные хлопки я слышу через закрытое окно. Передо мной на электронном экране – сменяясь, один за другим, открываются снимки, сделанные мною в Италии. Из трёх тысяч сюжетов мне нужно отобрать триста – самых интересных – для альбома. Натыкаюсь на снимок тюремной решётки. Внимательно изучаю его и вдруг – нахожу решение! Всё очень просто. Оказывается, в решётке есть «точка схождения», относительно которой она может сдвигаться и раздвигаться на две равные половины.

Вот и весь секрет венецианской решётки.

02.12.2013

«Сжечь – не значит опровергнуть!»

С раннего утра на рыночной площади многолюдно. Затянутая белыми полотнищами шатров, она напоминает разбушевавшееся море, волны которого упираются в стены старых домов и скрывают в своих глубинах человеческие заботы.

Старая рыночная площадь Кампо де Фьори живёт в Риме своей особой жизнью. Никогда, даже ночью, не стихает её шум. И только, быть может, на один час в сутки наступает тишина – перед самым рассветом, когда изменяются краски, растворяются тени и происходит бесконечное таинство смены череды дней и ночей.

В предрассветных сумерках площадь начинает оживать. Вновь, по давно заведённому обычаю, торговцы первыми занимают свои места в торговых рядах, раскладывают на широких столах отменного качества овощной товар, свежую рыбу, великое разнообразие цветов, пасту, лоснящиеся восковыми округлыми боками сыры, а булочники наполняют утренний воздух ароматом свежеиспечённого горячего хлеба. С рассветом на площадь приходят главные покупатели – повара всех мастей, владельцы ресторанов и придирчивые домохозяйки. Днём их сменяют обычные горожане соседних кварталов и случайные прохожие.

К девяти утра главный товар уже продан. После обеда торговля спадает, незаметно исчезают белые шатры, а к четырём часам не остаётся и следа от недавнего рынка – всё убрано и подметено.

Жизнь перемещается к стенам домов, окружающих площадь, под многочисленные навесы, где уже расставлены столики домашних ресторанчиков и кафе. Здесь обедают и проводят время постоянные посетители, жители окрестных домов, студенты, молодёжь, уличные бродяги, заядлые выпивохи и всякий, кто ищет спасения в Вечном городе от вездесущих туристов.

До поздней ночи шумит рыночная площадь. Светят огнями открытые рестораны, сидят за столиками влюблённые парочки, громкий смех взрывающий темноту звёздной ночи, перезвон стеклянной посуды и рокот мотороллеров давно уже стали её привычным антуражем.

И только он один невозмутимо и отстранённо возвышается посреди человеческого муравейника и, склонив голову, молча взирает на смену времён и бесконечность человеческой суеты. Лица его почти не видно, оно скрыто глубоким капюшоном, и только вечернее солнце на излёте дня ненадолго освещает его своими лучами.

Суровая фигура монаха-доминиканца, положившего руки на книгу, стоит на высоком постаменте в центре площади Кампо де Фьори. Этот величественный памятник нераскаявшемуся Джордано Бруно, выполненный скульптором Этторе Феррари, был установлен в 1889 году при огромном стечении народа. На открытие памятника в Рим приехало шесть тысяч делегаций со всего мира.

К собравшимся гостям один из организаторов торжества – профессор Бовио обратился со словами: «Кто бы ни направился в Рим на чествование, всякий будет чувствовать, что различие наций и языков он оставил за собою и вступил в отечество, где нет этих преград. Присутствующие на открытии памятника, воздвигаемого с согласия и на денежные средства всех народов, будут свидетельствовать, что Бруно поднял голос за свободу мысли для всех народов и своею смертью осветил эту свободу».

«Все улицы и площади Вечного города имели ликующий вид, – вспоминал очевидец. – На Кампо де Фьори толпилось в праздничных одеяниях несметное множество народа. У памятника Бруно разместились сто музыкальных хоров и около тысячи знамён и штандартов разных университетов и обществ. Частные дома и общественные здания были разукрашены коврами и гирляндами из цветов».

Когда-то на месте площади находился цветущий луг, от которого она получила своё название. Поселившиеся неподалёку ремесленники, дали имена соседним торговым районам: улица Сундучников, улица Портных, улица Арбалетчиков. Величественные дворцы эпохи Возрождения окружили площадь с разных сторон: палаццо Канчелярия, палаццо Спада и, ближе к реке, палаццо Фарнезе. От площади их закрыла разновысокая жилая застройка. Рынок до 1869 года находился на площади Навона, расположенной к северу в нескольких сотнях метров.

Четверг 17 февраля 1600 года был объявлен в Риме праздничным днём. И, как всегда делалось в таких случаях, площадь принарядили цветами и флагами. Несмотря на прохладную погоду, в воздухе уже ощущалось приближение весны нового 17-го века.

Накануне на площади Цветов по указанию губернатора Рима для проведения торжественного мероприятия начались подготовительные работы.

Плотники соорудили два временных помоста. Один в центре – небольшой, квадратной формы, с лестницей и столбом посередине, сделанным из сырого ствола тополя. Второй помост расположили в дальнем, узком конце площади, почти уперев его края в стены домов. За помостом разместили общественные уборные, предназначенные для почётных гостей. Помост был оббит парусиной, украшен гирляндами цветов, а сверху над ним был натянут яркий балдахин, отделанный нарядной бахромой.

Восемь лет прошло с того дня, когда по доносу был арестован и томился в римской тюрьме один из умнейших людей своей эпохи, знаток древнегреческой философии, магистр оккультизма и астрологии, проповедник теории бесконечности Вселенной и множественности миров, монах-доминиканец и поэт – Джордано Бруно из Нолы.

Восемь лет бесконечных допросов, коварных ловушек, предательств сокамерников, уговоров и споров не сломили его. Восемь лет отцы церкви пытались склонить монаха-философа, заглянувшего за купола небесных сфер и неубоявшегося беспредельности космоса, отречься от своих взглядов.

Но Джордано органически не мог кривить душой, предательство своих убеждений было для него страшнее смерти. И когда он был поставлен перед дилеммой: отречение или смерть, он после тяжких раздумий выбрал её – смерть. Выбрал не из гордости, не из фанатичного упрямства, а лишь из убеждений, что покаяние перечеркнёт все труды его жизни, что отречение – это тоже гибель, но гибель уже бессмысленная. Он писал: «Смерть в одном столетии дарует жизнь во всех грядущих веках».

Он оказался прав.

Когда во дворе дома кардинала Мадруцци ему зачитывали приговор, он сказал: «Вы с большим страхом объявляете мне приговор, чем я выслушиваю его». И добавил: «Сжечь – не значит опровергнуть».

Вечный город Рим спал. Едва ночная тьма отделилась от земли, обозначив силуэты построек на Палатине, по грязным в это время года улицам города пробирались одинокие фигуры с факелами в руках. Они спешили к замку Ангела, откуда должна была начаться траурная процессия.

В утренних сумерках под бой колоколов, вдохновляемая многоголосым песнопением и осознанием, что совершается нечто значительное и страшное, двинулась собравшаяся масса людей, ощетинившихся факелами, алебардами, штандартами и флагами.

На Кампо де Фьори в это время собирался народ. Почётные гости, уважаемые прихожане и благородные синьоры занимали места на помосте, рассаживаясь под балдахином. Толпа заполнила длинное и узкое пространство площади.