ГрошЕвые родственники

Забор был высокий, с кольями поверху, щербатый, так что уцепившись за выбоину в кирпичах, я все же смог на него забраться. Правда, где-то зацепил брюки, порвал, судя по треску, но это было уже совершенно неважно. Я сидел на ограде кладбища и смотрел на набережную. Внизу копошились бомжи или просто пьяные петербуржцы, собирая пустую тару. Они даже протянули мне руки, но я покачал головой, крепко сжав бутылку, прыгнул сам. Само собой, упал, бутылка громко звякнула, запахло виски. Жаль, хороший был напиток, почти четверть бутылки. Бомжи горестно вздохнули и пошли прочь, оставив меня одного.

Кто же меня в таком виде в поезд пустит? Я взмолился к предкам, кого сейчас навещал. Спасите, как же мне одному на этом свете в драных штанах, воняя вискарем, перемазанному глиной и петербургской грязью из непросохшей лужи. Как же? И они напомнили мне, что портфель у меня с собой, в нем документы и банковские карточки, а значит, я могу помыться на вокзале, я не совсем оставленный миром. Я могу даже пойти в гостиницу, но времени до поезда было мало.

Глава 9, где я общаюсь с предком или все же это привиделось в пьяном бреду

Стараясь не дышать на проводницу, я, свеже помытый и небритый, в кое-как мною самим зашитых штанах, сел на свое место в спальном вагоне.

За штаны мне, конечно, достанется дома, я пошарил по карманам: телефон я не потерял, там было 12 пропущенных звонков от дорогой и даже два от сына. Я не услышал их, я провалился в какую-то временную дыру или нору. Я перезвонил Маришке, сообщил, что уже еду, связь будет плохой, вот-вот отрубится. По моему хриплому голосу она поняла дозу опьянения, начала было причитать, но тут оборвалась связь. Я так решил, отключив телефон. И погрузился в историю, открыв папочку Груши Платоновны, ее я тоже не потерял, так что все было не так уж и плохо.

Соседка, крашенная дама с крупными украшениями, почему-то морщилась, с осуждением глядя на меня. Наверное, все-таки от меня несло вискарем. Она о чем-то попросила проводницу, ее пересадили, и я остался один, ничем не нарушая общественное спокойствие. Тут ко мне и подсел Сергей Евгеньевич, двадцати восьми лет от роду, отец двоих детей, издатель, недоучившийся студент, сын генерала, внук генерала, неприкаянный и нервный.

Я его сразу узнал, без всяких фотокарточек и представлений. Чем-то он был похож на моего родного брата Веньку, так же задирал подбородок и дергал головой. Венька был безбашенный, мог в окно на спор со второго этажа прыгнуть, мог песню загорланить в городе посреди ночи, потому что душа просит.

Сергей был чопорен, в сюртуке, белом галстуке и пенсне, в тонких пальцах крутил мундштук. Я не удивился, после Пиотра мне не казалось это пьяным видением. К тому же сегодня я стал главой рода, печать лежала в кармане. Может, Груша знала о том, что мне являются пришельцы из прошлого, может, они и у нее бывали. Во всяком случае, она отдала мне символ рода, взвалив на меня и все обязанности.

Мне нечем было угостить гостя, жаль, что «Очентошен» разбил, а там ведь четверть бутылки было, вспомнил я с тоской. Поэтому я просто улыбнулся. Мне стало спокойно, я был не один. Все будет хорошо, мы вместе, я слушал его историю, закрыв глаза. Но безумный Сергей, скорее всего, не пил, он через мундштук понюхал что-то из тонкой папиросной бумаги, протянул мне, я отказался. Не мое это. А у него засияли глаза, он в себя вошел. Неужели, кокаин, подумал я. Говорят, с него тяжело слезать. Я не осуждал его. Мне тоже трудно отказаться от возможности хлопнуть, а коли хлопну, трудно остановиться. Это семейное. Ему еще труднее пришлось. Я рос, как трава, двор был воспитателем, а вот его угораздило в хорошей семье уродиться: папенька генерал, маменька генеральская дочка из Радецких, заносчива, капризна, как все шляхтичи. И даже собственного мужа, бывшего адъютанта папеньки, ставила на ступеньку ниже себя, чем, конечно, бесила его до невозможности. Но он терпел ее польскую гордыню, знал, что героический тесть Федор Федорович Радецкий помогает ему подниматься по служебной лестнице.

Так и было, сразу после начала ухаживаний за дочкой Радецкого, Гроше был назначен адъютантом к папеньке и пожалован капитаном. А потом через три месяца боевой компании на Шипке стал майором. За Шипку же получил Святого Владимира и Святого Станислава. А через два года после женитьбы был уже подполковником.

Маменька у Сергея была отличной, играла на роялях, рисовала натюрморты, принимала соседей, прекрасно исполняла мазурку. А папенька с головой ушел в службу, был самым рьяным батальонным командиром во всей бригаде. Все прекрасно шло у четы Гроше, одно печалило, рождались девочки.

– Представь я был первым после трех сестер, и единственным. Судьба моя была решена сразу и бесповоротно – по семейной традиции светила армейская лямка с хорошим стартом. Отец был счастлив, когда родился я. Он был горд.

– Хорошо, когда много детей.

– Ты знаешь, что такое быть единственным сыном образцового служаки? – он опять нюхнул свой порошок, прикрыл глаза.

– Я младший, папка сбежал сразу, как я родился, – я хотел с ним поделиться своими горестями, но он не стал слушать мою историю, он был занят только собой.

– Отец взялся за мое воспитание: подъем в шесть, зарядка, закаливание, летом плавание, зимой – обливание холодной водой. Я должен был фехтовать, скакать на лошади, от этого стираются ляжки, это сущий ужас. Я так надеялся, что у меня родится брат, и он переключит свою неуемную заботу на него, но родилась сестра. Я был обречен.

– Он хотел для тебя карьеры. Он хотел добра.

– Да, да, так он и хотел. Только не для меня, а для себя. Я был должен быть им и даже лучше. Я должен был наследовать все его цели и мечты. Это же долг рода, это история семьи.

– А мне нравится, что я вас нашел, – я был пьян и добродушен. – До этого я был один, а так целый род, семья. Долги наши и обещания, и не тебе одному все это досталось, а можно и на всех разделить, кто уж что сможет потянуть.

Открылась дверь. Проводница некстати влезла в наш разговор, заботливо спросила меня:

– Вам плохо?

– Хорошо, мне очень хорошо, – открыл я глаза.

– Вы разговариваете сами с собой, – не уходила она.

– Я по телефону, у меня телефон такой, в кармане лежит, – отбился я. Сергей закурил.

– Знаешь, – я не знал, как ему объяснить, – сейчас в поездах не курят.

– Но судя по диванам, это первый класс.

– Ну да, – проводница не отреагировала на дым, только пассажиры стали принюхиваться, проходя мимо моего купе. Как ему объяснить, что в первом классе напитки разносят, а курить все равно нельзя.

– Я сопротивлялся отцу. Вот ты бы хотел оказаться в армии?

– Я никогда об этом не думал, но почему и нет. Я инженер-механик и лейтенант запаса, пошел бы, уже был бы полковником. Чем плохо?

– Я иной. Я хотел быть поэтом, художником, философом. Отец даже согласился, не без матушкиной защиты, дал мне разрешение на изучение мною правоведения в Петербургском университете. Я поступил, зная, что он никогда не согласится на философский факультет. Это был кошмар, безысходная тоска и беспросветность с римским правом, морским, торговым, гражданским, статьи, кодексы, зубрежка.

Я боялся брякнуть что-то не в строку, какой-то он был бледный, нервный, обидчивый.

– В университете я увлекся натурфилософским кружком, запустил учебу, и меня отчислили. А отец отказал мне в содержании. Хозяйка квартиры на Гороховой оказалась доброй душевной женщиной, она вдовела, я иногда занимался с ее мальчиком языками. Она оставила меня в квартире с тем, чтобы я подготовил ее сына к гимназическому курсу. Мы сошлись коротко. Кто-то сообщил семье. Отец попросил меня к ответу.

– Это тогда он в тебя стрелял? – вспомнил я записки Груши Платоновны.

– Это я в него стрелял. Не стрелял, – он подбирал слова, – у нас была дуэль, он попал в старую липу, а я – в воздух. После этого я женился на Лизе, семья не приняла нас даже после венчания. Я остался один, открыл издательство, издал прекрасные книги, всего две. Они не имели спроса, общество еще не готово было их читать. Лиза не попрекала меня, она верила, что я особенный, что все будет хорошо. Она стала готовить постояльцам нашего домика и даже гладить им белье. Родители так и не приняли моего брака, Лиза была старше меня на восемь лет.

– Это сущая ерунда.

– Для тебя. Ты просвещенный человек, а они не могли принять этого, они не могли признать этот мезальянс. Они перестали отвечать на мои письма, когда я просил их о помощи, и я оставил их. Лиза родила мне дочь, – он тронул мое запястье холодной и мокрой рукой, пальцы его подрагивали.

– И сына. Сергея, – открыл я папку, – Сергей Сергеевич. 1917 года рождения.

– Сына? – он побледнел, сник и исчез. Я не успел ему сказать, что Сергей прожил долго, очень долго, прошел войну, жил в Питере, который опять Санкт-Петербург. Я ему ничего не успел сказать, а мог, про внуков и внучку, которая совсем с ума сошла на почве родословной, пишет статьи про фамилию и ее роль в России. Я даже не сказал, что его Лиза прожила 97 лет.

– Мужчина, Ленинградский вокзал, – дотронулась до плеча проводница.

Было раннее утро, шел дождь, супруга ждала на вокзале, я же забыл зонт. Я прикрыл рваные штаны портфелем, обнял ее, прошмыгнул по платформе и сел в такси. Маришка молчала, поджав губы, это означало грозу и истерику. Но пока она не сказала ни слова, держась при постороннем нам водителе, что стоило ей немалого труда. Крик уже стоял в горле, злые слова с трудом удерживались на языке, пылали щеки, она дрожала. Мы поехали в городскую квартиру, а не загородный дом, хотя я хотел бы оказаться в поселке.

– Вот тут живет Ольга Сергеевна, – махнул я рукой в сторону Рижского вокзала. Зачем сказал, сам не знаю, просто вспомнил ее дедушку, недоучившегося питерского студента-наркомана. Дорогая открыла рот, но не успела ничего взвизгнуть.

– Надо ее навестить, я ей многое хочу рассказать. Думаю, она нас примет.

– Нас? – она как-то захрипела, будто ее придушили.

– Конечно, она же наша родственница, – я наглел на глазах. Мне вдруг стало весело и легко, я даже решил для себя, что хлебну дома вискаря или коньяка, или все же вискаря, с этим я пока не определился. Граммов сто. Или лучше сто пятьдесят.

Дома меня ждал предсказуемый сюрприз: полрюмки текилы, болтавшейся в бутылке еще с Нового года, а все остальное спиртное было надежно спрятано, даже опытный диверсант не найдет. Маришка мастерски меняла места хранения купленного в дьюти-фри алкоголя. Еще меня уже ждали подогретые в микроволновке макароны по-флотски.

Пока она накрывала на стол, я успел снять драные штаны и засунуть их куда-то под кресло. Она их непременно найдет, но не сегодня, а значит, скандал начнется позже. Завтра скандалить никак нельзя, мне надо в веселом состоянии пойти на работу, от выигранного тендера будет зависеть наш летний отдых. И крик про рваные штаны можно будет оттянуть на пару дней, и, глядишь, вовсе замотать. А, может, их просто выбросить с балкона, мелькнула шальная мысль, их сопрет бомж, и все – уйдут штанишки. И я даже сам буду недоумевать, где же они, я же вот при ней только что раздевался. Для реализации этого плана я уронил пустую рюмку на пол, она разлетелась на осколки, я тут же был изгнан из кухни. Загудел пылесос, и она не услышала, как я тихо открыл балконную дверь и так же тихо ее закрыл. Затем уютно устроился на диване, взяв в руки Грушину синюю кожаную папку с надписью «Минтяжмаш».

Глава 10. Я посетил внучку двоюродного прадедушки Сергея, но дружбы не вышло

Тендер я выиграл, упав до уровня плинтуса, грустно стало, потому я решил поднять себе настроение. И прихватив синюю папочку, предварительно созвонившись, отправился к Ольге Сергеевне Грековой, по девичеству матери – Гроше, в прекрасный сталинский дом у Рижского вокзала.

Она приняла меня радостно, будто ждала всю жизнь. Она после смерти мужа жила одиноко, занимаясь лишь историей рода, детей ей Бог не дал, как я понял. Мы пили жидкий чай и обменивались новостями столетней давности.

Ольга Сергеевна была дамой светской и хотела вещать сама, мне было предоставлено только внимать и восторгаться ее великим происхождением. Она говорила так, будто это она сама воевала на Шипке, издала антисемитскую книжку Вагнера, построила Исаакиевский собор.

Она развернула огромный лист ватмана, где было нарисовано семейное древо. Оно было куцее, будто его стриг косорукий садовник. Она отсекла всех неудачников или тех, кого она не считала нужными упомянуть. Там даже не было ее родного дяди Сергея Сергеевича и меня тоже не было, а уж тем более моего сына. И не было внуков ее брата, которые, как я знал, уже закончили школу. Но выходило так, что все бесконечные пафосные Гроше каким-то хитрым образом были ее дедушками, ибо сходились в кружочке с ее именем. Про брата она объяснила:

– Вы знаете, Викентий, он так некрасиво повел себя после смерти нашей матери, он хотел разделить наше родовое гнездо, мне пришлось его вычеркнуть. Вы понимаете, о чем я? Как можно разрушить родовое гнездо, чтобы решить свою жилищную проблему! У него дети, у него внуки, им негде жить, а мне одной что надо! О, эти страшные слова – что тебе надо. А мне нужна вся история, вся долгая история. Я одна помню, как наш дед Винченцо, пра-пра-пра, конечно, прибыл из Италии в холодную Россию, чтобы построить величайший Исаакиевский собор, чтобы венчаться в нем.

Я не выдержал:

– Этот Иосиф был пра-пра-пра-бухгалтером.

– Ну что вы, голубчик, до 1936 года на Исаакии висела доска с именами строителей. И мой великий предок был среди них.

Крыть было нечем, она кроила историю на глазах, как кофточку, пришивая карманы, укорачивая рукава, меняя пуговицы, и все выходил верно, пока я не ляпнул чушь:

– Исаакий построил Монферран, я помню.

– Монферран само собой, но наш Гроше чертил, считал прочность, пересчитывал.

– Это верно, он был главбухом.

– Душа моя, ну не судите всех по себе. Просто он все сделал, а слава досталась Монферрану. Вы же человек бизнеса, все понимаете, как это бывает. Работают одни, а вершки снимают другие.

– Но вы неточны в своей истории.

Она вспыхнула:

– Я столько лет сохраняла и преумножала славу семьи, я отрыла столько нового, у меня огромный архив, – она перешла на крик, вырвала из шкафа папки. Рассыпала фотографии каких-то генералов, людей в мундирах, Рихарда Вагнера в берете.

– А Вагнер зачем? – спросил я по глупости.

– Это мой дед Сергей, – она была настроена решительно, у нее даже щека задергалась. Я как полный дурак стал объяснять, что Сергея я только что, на днях видел, это совсем не он, это точно Вагнер, чью статью про жидовство в музыке он издал.

– Мне ли не знать, кто это! – заносчиво сказала она. И тут я точно понял, что никакие мы не итальянцы, а горделивая польская шляхта. И искать корни надо в Польше, какие корни, я и сам еще не знал, но хотелось узнать, кто же я.

– Молодой человек, вы хотите примазаться к древнему роду Винченцо. У меня есть сын, наследник, я вам не позволю присвоить нашу историю. Покиньте мой дом, – она встала в красивую позу, как для фамильного портрета.

Да и в самом деле мне было пора. Еще же дома объяснять, где я болтался после работы. Но сейчас только бежать, бежать от этого упыря. Когда я выходил, она еще раз сказала, что мне не удастся отобрать и узурпировать ее род.

Я попрощался и даже в лифт не сел, по лестнице скатился. И что же я так обиделся? Что так взбесился? Что она несет чушь? И сочиняет все поверх? История это такая штука, что вечно переписывается. Меня еще в детстве волновало, почему порох изобрели черт знает когда, а стрелять с его помощью стали через много веков спустя? Почему соорудив глиняную табличку, египтяне не додумались намазать ее краской и приложить к папирусу, хотя с успехом использовали оттиски печатей, почему книгопечатание изобрели спустя двадцать столетий? Фигня какая-то. Училку злило мое любопытство и сомнения, а когда в школе наступила новая и новейшая история, я потерял к ней интерес.

И только попав за границу, я вновь задумался. Ну как могли греки наваять такую изящную фитюльку на Крите, а потом, много веков спустя, вернуться к грубым камням в Тиринфе и Микенах. Да и откуда известно, что это дворец Миноса, почему это лабиринт, а не система канализации или зернохранилище. Особенно забавлял меня деревянный трон царя, выживший под вулканическим пеплом. И откуда все эти британские Эвансы узнали, что окон во дворце было столько, если им достался фундамент? Василиос из соседней таверны рассказал? Мне казалось все это придумкой археологов и хитроумных историков, сделавших из своих научных раскопок Диснейленд для наивных туристов. Я не мог согласиться с хронологией, я не мог понять, куда пропали шесть, а то и восемь веков, после падения античных цивилизаций. Что было? Все монастыри начинали свою историю века с девятого? А что было до этого?

Первое мое настоящее историческое потрясение случилось лет десять назад, в Греции. Как же меня сломал и раздавил музей на Крите. Я так мечтал, всю жизнь, с детства, увидеть все эти настоящие картинки из школьного учебника – дельфинчиков, мальчика, быка. И вот они здесь. Я не смотрел на витрины с фигурками и наконечниками, я бежал в зал фресок Кноссоса. И я их увидел, остолбенел, чуть не закричал. Но посетители с проникновенными вдохновленными лицами не позволили мне выразить всю гамму чувств, испытанных в этот момент. Я видел за толстым стеклом несколько фрагментов цветной глины, из которых потом вырастали рыбы и дельфины, фигуры людей и животных, дорисованные каким-то умным археологом.

А почему так? Почему так? Почему человек, явно покуривший травки или чем там кумарились в Греции в годы раскопок, нарисовал дельфинчика так или мальчика или девочку на быке, почему на быке? Нога там, на фрагменте, есть, а может – рука, а может, ствол оливы или сосны, но ничего больше нет. Откуда мальчик взялся? Я оборачивался к посетителям музея с удивленным лицом, но они скорбно стояли, внимая пафосу древней цивилизации, существовавшей еще до всего начала и конца, вместе с Минотавром и Ариадной и прочими персонажами «Мифов и легенд Эллады», была такая тоненькая книжка у меня в детстве.

А не было ничего, не было никаких чудес. Были еще восстановленные из одного мраморного огрызка статуи, из чего, извините меня, люди добрые, они решили, что там две бабы, а не три мужика или мужик с конем или кто еще. Я смеялся. Чтобы не плакать от обиды, от обмана, в который я верил с детства. На меня озирались ценители древностей, я ушел из музея, и после этого началось главное.

Вот он – дворец Миноса, колыбель культуры. Мне говорят, что я стою у истока цивилизации, возникшей за две тысячи лет до нашей эры, или за три, или за полторы, кто бы там тысячу двести считал. Мне заливают сказки про тридевятое царство. Про царство сказочное мне хоть понятно – фантазии и народное творчество, но тут на полном серьезе. Главный дворец великой, а существовавшей ли вообще, цивилизации представляет из себя хаотичное нагромождение непонятных по назначению помещений, расположенных на полутора гектарах равнины в заброшенной глуши острова. Но толпы идут сюда, чтобы почувствовать место силы, прикоснуться к легендарным камням. Я понял: дело в названии – Минос, лабиринт, Дедал, Тесей, Ариадна. Почему цивилизация минойская? Потому что один из царей Минос. А почему здесь правил Минос? Так Эванс утверждал, что раскопал знаменитый лабиринт Минотавра.

Даже путеводители сейчас не упоминают строение, которое Эванс называл лабиринтом. Смотрел я на этот лабиринт. Маленькое сооружения 50 на 50 метров, примерно, а то и меньше. Ленточный фундамент какой-то. Какой бык тут заползет? Коза только и пройдет. Сейчас новую версию продвигают – сам бестолковый и запутанный Кносский дворец и является лабиринтом. Типа Минос в палатке рядом с дворцом жил, а пасынок его Минотавр во дворце безобразничал. Хотя, если посмотреть на аскетичный полуподвальный тронный зал, можно поверить, что царь в шатре у входа ютился вместе с дочуркой Ариадной.

В общем, название от балды. Крепости нет, стен нет. Такая столица? Черт знает, как далеко от моря. Нет у них нифига никаких Миносов и Дедалов, все фальшак. Мне видно. Как же профессиональному археологу не видно? Я чуть не плакал от обиды, вспоминая учебник за пятый класс, который я не сдал в школьную библиотеку, замотал, оставил себе, пока он где-то в студенческой общаге не канул. Кто-то спер, тоже мечтатель. И вот я увидел бессмысленные, созданные без всякого плана, изящные строения, восстановленные Эвансом. Как у него, блин, все точно совпало с границами купленного им участка. После, в Микенах, я утвердился в мыслях о грандиозном обмане английского археолога. Постройки микенской культуры, которая была позже минойской и ближе к нам на полтысячелетия, выглядели грубо и очень прозаично по сравнению с чистенькими и аккуратненькими домиками Кноссоса. Этот фигов Эванс всех провел и обманул.

Странная биография у этого археолога. Первую половину жизни он, похоже, шпионил на Балканах в пользу британской короны, а в пятьдесят неожиданно серьезно занялся раскопками. И хотя всюду пишут, что копал он исключительно на свои, антикварную лавку в Лондоне его семья держала всегда. Поднялись они на греческих находках. И чем древней и красочней была выдуманная история Кноссоса, тем дороже и быстрее уходили артефакты. Не удивлюсь, если большинство из этих находок либо свозилось со всего Крита, либо делалось в соседней деревне каким-нибудь Костасом. Найденные им глиняные таблички линейного письма А так никто и не смог прочесть. Наверное и не прочтут, Костас иероглифы бессистемно наносил. Ну, а награды, почести и известность – это приятное дополнение к деньгам.

Я уехал с Крита и решил никогда не возвращаться на этот остров мифологии, остров лжи и подлога.

И вот теперь путанная история моей семьи. Я даже готов был поверить во вселенский заговор Пиотра, что утверждал, будто война Боливара, война за независимость Америки, восстание Костюшко и Пугачевский бунт хорошо спланированные действия группы основателей, игравших странами и людьми, как пешками. Может быть, он знал истину, хотя все это смахивает на жидо-масонский заговор и прочую чушь. Я готов был слушать истории родовых призраков, объяснявших историю общую. Я готов был даже собрать их на конференцию в родовом гнезде, как оно там, Ловчиловичи или Рыловцы. Им транспорт не нужен, доберутся до этой белорусской глуши, поговорят по душам. Может, так и сделать – рвануть в это заброшенное имение, а они подтянутся.

Я вместе с фамильной печатью взял на себя их истории и беды. Я добровольно и нечаянно принял на себя обязательства довести до каждого из тех Гроше, кого я уже нашел, и тех, кого еще найду, всю нашу путанную и пока невнятную родословную, какой бы она не явилась. Я не буду кроить ее, как Ольга Сергеевна, оставляя только выдающихся и знатных. В этом я поклялся сам себе. Полюбите нас черненькими, а беленькими нас любой полюбит… Не было бы остальных, невыдающихся, твердил я себе, то и нас бы не было. Я решил принять их всех, какими бы они не оказались, как неведомая мне Аня Гроше или неприкаянный Ростислав, как Вовка, муж Лелика. Я не буду их судить, я лишь их родственник, их осудит суд или совесть. Приму всех, решил я, и помогу каждому, если им нужна моя помощь. Так вместе, поддерживая друг друга, мы восстановим славу рода, не только же семнадцатым веком гордиться. Все эти встречи даны мне неслучайно. Я восстановлю темные века нашего рода, узнаю про каждого. Мне казалось, что я смогу все это сделать. И даже если у меня не получится, я попробую. Прав Пиотр – цель должна быть великой, и надо просто к ней идти, даже с маленькими делами и небольшими открытиями.

Вот Иосиф был просто бухгалтером, перебирал счета, щелкал на счетах, заказывал материалы, подсчитывал метры и граммы, скромная маленькая должность на строительстве великого собора. Я чувствовал себя Иосифом Гроше, чей подробный послужной список лежал у меня в папке. Сухая справка архива говорила лишь о местах его службы и наградах. Я не знал, почему он женат дважды, кто его жены. Почему он рьяно боролся против казнокрадства, когда сам император утверждал, что в России только два человека не воруют – он да наследник.

На светофоре я вспомнил, что тут через пару улиц живет еще одна родственница со странным именем и другой фамилией. Я решил заехать на удачу, вдруг она примет меня. Мне хотелось рассказать кому-то все, что нахлынуло на меня сейчас после встречи с этой заносчивой старой дурой.

Запарковав машину во дворе пятиэтажки на Шереметьевской, я позвонил в дверь. Мне открыли.

Глава 11. Я встретил Ее, единственную и навсегда, но пока и сам еще не понял, что произошло

Она не была Одри Хепберн, она была с меня ростом, но худенькой и хрупкой. Она была темной шатенкой, почти орехового цвета, но в электрическом свете ее волосы отливали рыжими, веселыми, золотыми искрами. За ней стоял мальчик лет десяти с пытливым взглядом. Еще был кот рыжего цвета. И за ними ветхие выцветшие обои, рисунок которых было не разобрать, потрескавшийся линолеум, вымытый до блеска, трещины стояли ребром, самокат у стены. Где-то шумела стиральная машина.