Чёрная жемчужина Аира

Утиный остров занимал весьма приличную часть земли, и что именно нотариус именовал фермой – было непонятно. Хотя, может, Летиция неправильно поняла письмо? Жак Перье писал весьма витиевато, а её воспоминания о детстве на плантации были весьма смутными. Но до этого момента под «фермой» Летиция понимала клочок земли с хижиной рабов и маленький домик. А на деле поместье Анри Бернара оказалось одним из самых крупных владений на всём правобережье нижней Арбонны. И какая его часть причиталась Летиции, можно было только догадываться.

Или спросить напрямую у дяди.

– Я хотел поговорить с тобой о делах, Летиция. Присядь, – произнёс мягко дядя Готье, пододвигая ей кресло и заслонив спиной карту.

Служанка принесла кофе и пирожные. Летиция вдохнула аромат и подумала, что такой кофе не умеют варить в Старом Свете – густой, тёмный, насыщенный запахами кардамона, ванили и гвоздики, с жирной пенкой сверху и узорами из корицы. И на этот пряный запах память тут же отозвалась воспоминаниями…

…на заднем дворе их дома растёт гвоздичное дерево, и ваниль, привязанная к колышкам, плетётся прямо по старой бревенчатой стене сарая. Песни рабов, заунывные и тягучие, доносятся со стороны полей – день закончен, а значит, можно безнаказанно петь. Вереница людей устало направляется к хижинам. Солнце тонет в ветвях апельсиновых деревьев и тени ложатся на землю, тянутся длинными пальцам к крыльцу пристройки, а оттуда, из распахнутой настежь двери, доносится запах свежего хлеба и мяты – кухарка готовит для хозяина вечерний джулеп[5]…

Летиция пригубила кофе, тряхнула головой, отгоняя возникшие смутные образы, и чуть отодвинула чашку. Сердце сжалось от старой боли. Почему она не вспоминала этого там, в Марсуэне? Как будто в детстве, уплывая в Старый Свет, она разом приказала себе забыть обо всём. Но… ведь так и было. В тот день, когда они с нянькой садились на пароход, Летиция будто ножом отрезала свою прошлую жизнь. Потому что вспоминать обо всём этом было больно. Но вот сейчас ей вдруг отчаянно захотелось там побывать. Пройти по дубовой аллее, трогая замшелые стволы, вдохнуть запах, доносящийся из пристройки, где старая кухарка варит гамбо…[6]

Кофе обжёг нёбо, пробежался по горлу, запах снова щекотал ноздри…

– Когда мы поедем к мсье Бернару на плантацию? – спросила Летиция, чтобы прервать неловкое молчание.

– Надеюсь, что через неделю, – ответил дядя Готье, разглядывая край чашки.

– Но… он ведь при смерти? – удивилась Летиция. – В письме так было написано. И он хотел видеть меня как можно скорее. Может, я могла бы отправиться завтра?

– При смерти? – усмехнулся дядя. – Вот уж плохо ты знаешь стариков! Мой отец – твой дед, «при смерти», дай Бог памяти, последние десять лет. И каждый раз, когда на него накатывает хандра с болот, он вызывает мэтра Перье и начинает надиктовывать ему письма с последней волей. В этот раз своими письмами он добрался аж до Марсуэна, – Готье махнул рукой куда-то в сторону набережной. – Но я видел его две недели назад, и он был жив-живёхонек, дымил сигарой, как старый пароход, и ругал на чём свет стоит наших соседей Дюранов. А письмо он написал, я думаю, по простой причине – хотел увидеть внучку, но знал, что мадам Мормонтель вряд ли отправит тебя сюда без уважительной причины.

Вот уж точно!

– Так это всё неправда? – удивилась Летиция.

– Правда, но не всё. Мой отец действительно сильно сдал этой зимой, но нельзя сказать, что он при смерти, – дядя чуть усмехнулся. – И мы вскоре поедем к нему… все вместе. Но прежде я хотел бы обсудить с тобой несколько вопросов, – дядя Готье аккуратно положил ложечку на блюдце. – Ты же не всерьёз сказала, что собираешься управлять фермой?

– Почему же не всерьёз? Очень даже всерьёз. Я умею вести хозяйство, – ответила она, отставляя чашку.

Дядя Готье посмотрел исподлобья, прищурился, словно взвешивая следующие слова, и взгляд его в этот момент показался Летиции острым, словно кинжал. А потом он вздохнул, стальные искры исчезли из его серых глаз, и он принялся объяснять, как тяжело ей придётся с плантацией, рабами и управляющими. Что это не под силу и многим мужчинам, и уж точно с этим не совладать девушке, выросшей в Старом Свете. Что у него есть прекрасный человек, который справится с управлением плантацией на отлично, а Летиция может оставить ему доверенность, вернуться в Марсуэн и исправно получать причитающуюся долю дохода. Это, конечно, не так уж много, но ведь и затрат никаких. Ну, или она может продать ему свою часть земли. Правда, много за неё тоже не дадут – земля в частичной собственности не слишком ходовой актив.

А Летиция сидела и думала – возвращаться в Марсуэн ей никак нельзя. И как же быть? Снять жильё в Альбервилле? Уместно ли ей будет жить тут одной? Сначала надо узнать цены. Если за ферму много не дадут, то что же делать? И потом, дядя так старательно пугает её местным климатом…

Но в то же время она подумала, что вот её мать жила здесь и была счастлива, а, по словам бабушки, она была женщина утонченная, работать не умела, любила поэзию и совсем не любила солнце. Если уж она смогла жить на болотах, то почему не сможет Летиция? К тому же, если дед вполне себе здоров, она может поселиться у него, и это тоже вариант, возможно, самый лучший. Если она смогла жить с бабушкой Жозефиной, то уж со «старым пиратом» она как-нибудь поладит.

– Спасибо, мсье, – произнесла Летиция, дослушав предложение дяди, – но сначала я бы хотела увидеть дедушку. А над вашим предложением я обещаю подумать. К тому же мне бы не хотелось вас стеснять, так что, быть может, мне не имеет смысла ждать следующей недели – я могла бы отплыть по реке хоть завтра.

Дядя покрутил в руках пустую чашку, и казалось, слова племянницы поставили его в тупик, но он всё же улыбнулся и произнёс, стараясь говорить приветливо и мягко:

– Ну что ты, какое стеснение! У меня большой дом, места, как ты видишь, предостаточно. И потом, в память о твоём отце я бы хотел, чтобы ты погостила у нас, посмотрела город – Аннет тебе всё покажет. К тому же тебе стоит посетить магазины, купить себе что-то более подходящее нашему климату, иначе путешествие по реке будет не из приятных – вдоль Арбонны гораздо жарче, чем здесь. Альбервилль продувается с моря, а по реке повсюду испарения от болот. Да и ты наверняка захочешь погостить у дедушки некоторое время. Так что послушай своего дядю – посвяти неделю покупке нарядов и осмотру города. Когда ты ещё увидишь альбервилльский карнавал? А он будет скоро. И перед ним большой весенний бал – закрытие сезона. Божья неделя вообще один сплошной праздник…

И глядя на то, как Летиция колеблется, он добавил, разведя руками:

– …И нам ещё необходимо посетить нотариуса – тебе нужно прочитать все бумаги и кое-что подписать, а мсье Жак совсем не грешник, чтобы работать в Божью неделю – раньше следующего понедельника он в конторе точно не появится.

Пожалуй, что-то в речах дяди было разумно. В тех нарядах, что Летиция привезла с собой из Марсуэна, она, во-первых, выглядела, как ощипанная курица, особенно рядом со своей элегантной кузиной. Во-вторых, мода здесь была не такая, как в Старом свете, и её платья сразу же бросались в глаза, а бабушка велела внимания не привлекать. А в-третьих, здесь было жарко, и ей и в самом деле следовало купить хоть пару нарядов из лёгкого муслина, и уж точно не таких убогих цветов, как она носила дома.

Платье, в котором она бежала к бабушке в день прихода сыщика – сплошной траурный креп, да ещё кое-что у неё осталось из девичьего гардероба, что хранился в сундуках на рю Латьер – серая и коричневая саржа и синий поплин. Вот и все, что у неё было с собой в чемоданах. В этом и в самом деле стыдно показаться у дедушки, да и вообще стыдно ощущать, что вся семья Бернаров смотрит на неё, как на убогую.

Она хотела спросить, какова же её доля в наследстве деда, но так и не спросила. Такой интерес к имуществу Анри Бернара может быть превратно истолкован дядей. Мало ли, подумают, что она охотница за чужими деньгами и только того и ждёт, чтобы дед отдал Богу душу. Они ведь не знают всей правды об её положении, и о том, что ей попросту некуда возвращаться.

Новость о том, что Анри Бернар вполне здоров, её обнадёжила. Если дед её не выставит на второй день – а она надеялась, что он всё-таки рад будет её появлению, – то она сможет пожить какое-то время на плантации и всё обдумать. А подробности завещания она всё равно узнает напрямую у нотариуса. С этими мыслями Летиция поблагодарила дядю и, снова пообещав подумать над его предложением, отправилась спать.

Несмотря на то, что её новые родственники не слишком-то ей понравились, а их гостеприимство скорее тяготило, чем было в радость, мысль о том, чтобы сменить гардероб и посмотреть город, показалась ей всё-таки здравой. К тому же Летиции хотелось посмотреть и карнавал. Карнавалов она никогда не видела. Подобных развлечений в Старом Свете у неё не было, да и мадам Мормонтель ни за что бы её не отпустила на такое празднество, посчитав его вульгарным и богомерзким. Но здесь нравы были совсем другие. Так что остаться на несколько дней в Альбервилле, пожалуй, не так уж и плохо.

До постели Летиция добралась уже кое-как – день выдался утомительный, ей всё ещё казалось, что под ногами покачивается палуба парохода. Наскоро помолившись, она осенила охранным знаком подушки, окна и дверь, как учила её бабушка – всё-таки этот дом для неё чужой, такая защита не помешает, – а затем растянулась на свежих простынях. После постоянной качки в каюте и жёсткого матраса эта мягкая постель была просто верхом блаженства.

Бабушка говорила, что в первую ночь на новом месте всегда снятся знаковые сны и их нужно запоминать. Девицам обычно женихи, но Летиция о женихах и не думала. Сейчас, вдали от Марсуэна, она испытывала странную смесь облегчения и тоски. Облегчения от того, что не нужно бояться незваных гостей, готовых вырвать ногти, чтобы вернуть карточный долг. А с другой стороны, она даже удивилась тому, как соскучилась уже по Старому Свету и даже по бабушке Жозефине. И загадав, чтобы ей приснились родные места, она незаметно провалилась в глубокий сон.

Мягкие лапы ступают неслышно по траве, по гранитной лестнице, по мягкому ковру и вощёному паркету. Спит дом на рю Виктуар…

В нитях ведьминых волос дрожат призрачные огоньки первых светлячков. И над старыми дубами беззвучно скользят ночные призраки – летучие мыши…

Спят слуги и хозяева, спят лошади в конюшне…

Только кошка вздрагивает, напряженно вглядываясь в густую темноту, что движется ей навстречу, и шерсть вздыбливается у неё на загривке.

Кошки видят мёртвых…

…и тех, кто приходит из Мира Духа. И кошки знают, кого нужно бояться…

Филенчатые двери спальни, кровать с балдахином и кисейные занавеси, что скрывают лицо….

Лёгкий прыжок. Мягкие лапы встают прямо на грудь спящей женщины, и глаза тьмы из чёрных становятся жёлтыми.

– Ну вот, наконец, мы и встретились…

Сначала Летиция услышала крик. Истошный, надрывный, хрипящий. Села на кровати рывком, судорожно глотая воздух, и только потом поняла, что это кричит она сама. Кричит, захлёбываясь и пытаясь пальцами разодрать на груди сорочку. Из цепких объятий кошмара сознание возвращалось медленно – густая темнота, чужая комната и ощущение того, что кто-то большой сидит у неё на груди и давит так, что она почти задыхается. Сердце колотилось набатом, и казалось, что пульсирует оно во всём теле: в ушах, в груди, в животе, сотрясая её всю, как в конвульсиях.

Летиция вскочила, споткнулась в темноте и упала. Ощупывала тумбочку, пыталась найти свечу и не находила, а руки дрожали, роняя всё подряд, пока, наконец, за дверью не раздались спасительные шаги.

– Муасель, Летиция? – послышался тревожный голос Люсиль. – Муасель, Летиция? Это вы кричали?

Святая Сесиль! Наконец-то живая душа!

– Да! Да! Люсиль! Входи! Входи скорей!

Люсиль появилась с огарком свечи. Кудрявые волосы, не стянутые тийоном, отбрасывали на стену тень от её головы, похожую на огромный шар.

– Ох, я-то перепугалась! – пробормотала служанка, зажигая свечи на комоде. – До чего же вы истошно кричали! Хорошо хоть хозяева спят в другом крыле, а то бы перебудили весь дом! Надо было вам на ночь тёплого молока с мятой выпить – спали бы, как младенец. А то, видать, всё от качки – укачало вас, поди, на пароходе-то, да ещё жара наша с непривычки и…

Люсиль не договорила.

– Ох, Небесная мать! – воскликнула она, обернувшись и глядя на пол.

И едва не выронив свечу, схватилась рукой за грудь. Летиция перегнулась через кровать и тоже замерла – с паркетного пола на неё смотрел огромный глаз, нарисованный мелом, в центре которого зиял зловещий кровавый зрачок.

– О, Святой Всемогущий Отец! – Люсиль дрожащими руками поставила свечу и принялась истово молиться.

А Летиция глядела с удивлением на рисунок и не могла понять – кто мог так над ней подшутить? Что это ещё такое? Наклонилась, разглядывая его как зачарованная, и дотронулась до неровной линии. Пальцы размазали белую пыль. Глаз не был нарисован. То, что она приняла за мел, оказалось кукурузной мукой, но кровь в центре зрачка была настоящей.

Глава 3. Та-что-приходит-по-ночам

– Я не понимаю, мама, ну почему ты вцепилась в эту плантацию, как чёрт в грешную душу? – Эдгар Дюран отложил салфетку, стараясь сдержать раздражение.

Упрямства ему было не занимать, спокойствия тоже, но куда там тягаться в этом с мадам Эветт Дюран! Если той втемяшилось что-то в голову, спорить, ясное дело, бесполезно. Голубые глаза мадам Дюран превращались в ледышки, а тонкие губы сжимались, придавая лицу суровое выражение. И не хватало только хлыста, которым она охаживала строптивых ньоров, чтобы стало понятно – спор проигран до его начала.

– Что значит «вцепилась», сынок? – у Эветт Дюран не голос – патока, особенно приторным вышло слово «сынок».

Мадам Дюран тоже отложила салфетку, выпрямилась и чуть поправила рукой локон и без того идеальной прически. Эдгар прищурился, хотел ответить, но не стал. Знал, чем закончится этот разговор – укорами в его бесчувственности, а потом сердечными каплями, роль у которых только одна – придать трагизм ситуации. С сердцем у мадам Дюран всё было в порядке, и иногда Эдгар вообще сомневался в том, что оно у неё есть.

– Ладно. Забудь.

Далась ей эта плантация!

За те неполных два месяца, что Эдгар пробыл здесь, он успел изучить состояние дел и понял – а дело-то дрянь. Из мадам Дюран управляющий плантацией, как из него пастор. Его мать умудрилась сделать всё возможное для того, чтобы отправить семейное предприятие в глубокую яму неминуемого банкротства – заключила контракт с реюньонской сахарной компанией на кабальных условиях, выполнить которые едва ли получится. Так что по осени сахарные дельцы ощиплют их до последнего пера, как гуся-казарку. Тростника посадили мало, работников на плантации – кот наплакал, а в довесок ко всему мадам Дюран взяла ещё и кредит в банке Фрессонов под умопомрачительные проценты, чтобы купить новый экипаж и отремонтировать дом. Будто новые обои не могли подождать до осени! А потом написала сыну слёзное письмо с просьбой приехать и помочь с делами…

Он бы не поехал – никогда не любил эти места, да и в поместье живут ещё его дяди Венсан и Шарль, и кузены Марсель и Грегуар – есть кому заниматься плантацией, но к жалостливому письму матери прилагалась ещё и записка от дяди:

«…ты же у нас башковитый, как и твой отец был, а у меня голова трещит от всех этих облигаций займа, закладных и купчий! Я же в этом не разбираюсь. Того и гляди клятые Фрессоны обдурят и меня, и Эветт! Им бы, кровопийцам, только содрать побольше свой процент. Венсан уже совсем плох, даже меня не узнаёт. Ну а с моих балбесов чего взять? Марсель и писать-то умеет только своё имя, а Грегуар, сам знаешь, сначала стреляет, а потом начинает читать. Так что хорошо бы тебе глянуть одним глазком…».

Дядя не соврал. Поместье Эдгар застал в довольно жалком виде. После смерти отца всё тут довольно быстро пришло в запустение. Сахарный пресс сломался, и никто не собирался его чинить, а тростник возили за четыре льё к Грейсонам, из-за чего пришлось купить ещё нескольких мулов. Куда делась большая часть рабов – Шарль внятно ответить не смог, ссылаясь на управляющего Тома. А тот только мялся да нёс всякую чушь про аллигаторов, лихорадку и топи, будто во всей округе ньоры мёрли только в поместье «Жемчужина». И по бегающим глазам Тома было видно – он врёт, но проблемы навалились на Эдгара все и сразу, и он решил заняться лживым управляющим немного позже.

От кузенов толку тоже было чуть. Всё, что они делали – пили ром и торчали то на болотах, охотясь на аллигаторов, то в засаде вдоль протоки, наблюдая за поместьем «Утиный остров» и надеясь подстрелить старого хозяина – Анри Бернара, когда тот зайдёт на их территорию. Междоусобная вражда с соседом давно превратилась в единственный смысл их жизни.

Эдгар откинулся на стуле, глядя поверх головы мадам Дюран в густые заросли на берегу Арбонны. Когда погиб отец, его завещание, конечно, стало для всех сюрпризом. Во-первых, потому что оно вообще нашлось: Огюст Дюран был ещё не стар и полон сил – с чего бы ему думать о завещании и тем более его составлять у нотариуса? А во-вторых, в нём он всё до последнего луи отписал Эветт Дюран – своей жене, и, что греха таить, поступил он не слишком умно. А учитывая то, что с ней он не ладил последние двадцать лет и даже жили они порознь – он – на плантации, а она – в Реюньоне, – то всё это было и вовсе странно.

Теперь же, изучая дела, Эдгар пришёл к выводу, что отцу стоило бы вовремя продать «Жемчужину», до того, как всё покатилось по наклонной, потому что теперь, с такими долгами, это вряд ли получится сделать за нормальную цену.

– Ну, раз ты не хочешь говорить об этом, что же, может, поговорим о другом? – Эветт перевела взгляд на их гостя – Рене Обьера, который тоже деликатно рассматривал долину реки, делая вид, что не слышит перепалки матери и сына. – Вы знаете, Рене, что у Эдгара теперь есть невеста?

– В самом деле? – левая бровь Рене так и подскочила вверх. – И что же ты молчал об этом, мой друг?

Лицо у Рене и так почти всегда было весёлым, а тут едва не трескалось от смеха. Ещё бы – теперь у него появился новый повод подтрунивать над другом детства. Сам мсье Обьер недавно женился, и в браке был почти неприлично счастлив. И флюиды его счастья необъяснимо действовали на всех, кто находился рядом.

Вот и мадам Дюран всё утро долго и подробно расспрашивала его о медовом месяце, который он с женой провёл в Старом Свете, о планах по перестройке дома, о том, сколько детей они хотят, что казалось, будто Рене для неё бо́льший сын, чем Эдгар. С того момента, как она узнала о женитьбе Рене, её мысли повернули в новое русло – а почему бы Эдгару снова не жениться и не осесть на плантации? И, надо сказать, она приложила массу усилий, оповестив всю округу о том, что её сын не прочь присмотреть невесту из дочерей местных плантаторов.

– Мама! С чего вообще ты это взяла? – Эдгар отодвинул тарелку.

Мадам Эветт сегодня была явно в ударе, и он понимал, что, взяв в союзники Рене, она не отстанет от него так просто.

– А с того, что ты уж что-то зачастил в поместье к Лаваль, – ответила Эветт, самолично разрезая пирог. – И ездил к ювелиру – я-то не слепая…

Ради мсье Обьера она сегодня достала тарелку лучшего фарфора с узором из незабудок и решила даже не доверять служанкам орудовать ножом на столь ценном предмете посуды.

– И поверь, я совсем не против прекрасных манер и голубых глаз старшенькой Флёр. Попробуйте пирог, Рене. Наоборот, я была бы очень рада, если бы мы, наконец, породнились с Лаваль. Семья у них достойная, и хозяйство крепкое. Можно было бы снести этот уродливый забор между нашими плантациями, и знаешь, если удлинить аллею…

– Довольно об этом, – Эдгар встал.

– Тебе почти тридцать лет, сынок! Поверь, я не бесчувственная, – Эветт отложила нож, – я понимаю, кого ты потерял. Но ты не можешь скорбеть о них вечно и винить себя! Даже в Священной книге написано: всякой скорби своё время и место, а радости – своё, и за всякой скорбью приходит радость. И уж твоё время скорби затянулось, сынок! А я была бы совсем не против породниться с соседями, – Эветт чуть улыбнулась Рене, словно давая понять, что она с ним заодно.

– Спасибо, было вкусно, – произнёс Эдгар коротко, вышел из-за стола и спустился вниз с открытой веранды, чтобы избежать продолжения неприятного разговора.

– Ну вот скажите – разве я не права? – Эветт со вздохом отложила нож.

– Мадам Дюран, поверьте, я буду тоже только рад, если ваш сын женится и останется здесь! – Рене улыбнулся и отложил десертную ложку. – Прекрасный пирог! Благодарю за обед, мадам Дюран, всё было просто непревзойдённо вкусным, но меня ждут дома, а нам с Эдгаром нужно решить ещё кое-какие вопросы. Прошу меня извинить, и буду рад, если вы навестите нас как-нибудь на неделе.

Рене откланялся, вышел из-за стола и нагнал друга во дворе. Они направились на другую сторону дома, в тень больших деревьев, где расположились в плетёных креслах. Служанка принесла сигары и кофе, и некоторое время они сидели молча.

– Так это правда? Насчёт Флёр Лаваль? – спросил Рене, закуривая сигару.

– Почему нет? – пожал плечами Эдгар. – Просто мадам Дюран бывает слишком навязчива, а так… Ты-то вряд ли имел виды на мадмуазель Лаваль?

Он усмехнулся. Зная жену друга, Эдгар понимал, что его Полин – полная противоположность жёсткой и циничной Флёр.

– Упаси бог! Если я захочу завести в доме хищника, я лучше притащу с болот аллигатора! Это будет точно безопаснее, чем связываться с Флёр! – усмехнулся Рене, взмахнув рукой, и дым от сигары, описав дугу, завис в неподвижном воздухе.

– Тут ты прав – она выпьет любого досуха, – ответил Эдгар, разливая по стаканам ром аньехо, и добавил, протягивая стакан Рене, – попробуй – пятилетней выдержки. Мой сумасшедший дядя Венсан, к счастью, не успел опустошить эти бочки. А Шарлю и моим кузенам всё равно что пить, и они пьют то, что стоит ближе к входу.

Этот ром – гордость поместья Дюранов. Его отец – Огюст Дюран – не поскупился, привёз хересные бочки из самого Реюньона, отвалив за них баснословные деньги на аукционе. Но оно того стоило. Ром, выдержанный в этих бочках, был, как он выражался, словно «поцелуй красотки» – насыщенный, густой, терпкий и пряный, с небольшой ноткой сладости.

– Ну что, за твой счастливый брак? – Эдгар отсалютовал другу стаканом.

– А, может, за будущий твой? – усмехнулся Рене. – Хотя… Признаться, ты меня удивил. Из всех девиц в округе ты выбрал именно Флёр!

– Ну… Мсье Лаваль был более чем щедр. Признаться, и настойчив тоже. Это он предложил мне этот брак, услышав болтовню моей матери о том, что я ищу невесту.

– Я и не удивлён, – ответил Рене, – уверен, ты слышал, что говорят о ней в округе. Ты, кстати, не боишься?

– Чего?

– Флёр Лаваль – она же, как десмод[7], высосет из тебя всю кровь, вернее, всю душу…

– Думаешь, она сможет? – спросил Эдгар, разглядывая ром в стакане, и добавил как-то устало: – Нет, Рене, я не боюсь. Нельзя выпить то, чего нет. Я для неё – пустой сосуд. И в моём случае из Флёр Лаваль получится идеальная жена.

Он пожал плечами и посмотрел сквозь напиток на солнце, что пронизывало золотыми нитями ажурную листву тамаринда.

– Из Флёр? Идеальная жена? – светлые брови Ренье снова взметнулись вверх. – Вот уж не думал, что у тебя есть к ней какие-то чувства!

– Да нет у меня к ней никаких чувств. Как и у неё ко мне. Но это и хорошо для нас обоих. Собственно, это мне и нужно. Я не хочу никаких чувств, Рене. Больше не хочу, – он сделал большой глоток и, поставив стакан, тоже взял сигару. – Любовь всегда заканчивается болью. А я не хочу больше боли.

– Мне жаль… То, что случилось с твоей семьёй…

– Не стоит об этом, – оборвал его Эдгар.

– Ты разве не хочешь снова попытаться обрести счастье? Найти хорошую девушку, – спросил осторожно мсье Орбье. – Говорят – время лечит.

– Рене, я понимаю – ты счастлив и всех хочешь сделать счастливыми, но… – Эдгар сделал паузу, задумчиво затянулся, глядя, как дым путается в длинных нитях ведьминых волос, свисающих с ветвей дуба над ними, а потом добавил: – Ты ведь знаешь, что наша семья проклята? Такое время не лечит…

– Эдгар! – фыркнул Рене. – Ну ты вроде образованный человек! Ты учился в Старом Свете! Ты инженер, в конце концов! Неужели ты веришь в проклятья, глаза на стене, петушиную кровь и всех этих плетёных кукол из волос, которых боятся ньоры?

– Когда-то и я рассуждал вот так же, – негромко ответил Эдгар. – А теперь понимаю, что даже бегство на север из этих болот не спасло меня от семейного проклятья. Ты ведь знаешь, что произошло с каждым в нашей семье? Сначала мой дед Гаспар, после – дядя Венсан, потом отец… и моя семья… Посмотри на нас: мой дед прострелил себе голову, Венсан помешался, Шарль почти спился, мой отец тоже, и утонул прямо на берегу, будучи пьян, а мои кузены… ну, они, по-моему, уже родились такими. От Шарля сбежала жена. И только моей матери почему-то нравится здесь жить…