Воскрешение: Роман

– Эх, отца бы туда, – заинтересованно сказал Натан Семенович. – Он на древнееврейском читал. Но под Белоозером? Там же ни греков, ни евреев. Думаете, монахи были способны ее прочитать?

– Может, и могли, – ответил Андрей. – Не все, конечно. Да только непохоже, чтобы ее вот так вот всем выдавали, как в читальном зале на Фонтанке. Короче говоря, мы вызвали специалистов, особенно по древнееврейскому, а приехали специалисты в штатском и нашу рукопись сразу же забрали. Заинтересовались даже. Важная, сказали, находка для русской истории и истории народов СССР, но несвоевременная – несвоевременная, когда братские народы Египта, Сирии и Палестины в который раз готовятся защищаться от израильской агрессии.

Андрей даже крякнул от негодования.

– Дурачье! – закричала Ася, которая сегодня слушала эту историю во второй раз. – Узколобые, бессмысленные дураки! Разве наука может быть несвоевременной?

Андрей кивнул.

– Так мы и не узнали, что же такое нашли, – добавил он. – Может быть, ее хоть прочтут там. Хотя, наверное, просто в спецхран засунут, пока братский народ Египта будет советскими танками горстку евреев утюжить. Если у него получится, конечно.

– Отберите орден у Насера, – пропела Ася, нервно стуча ладонями по столу. – Не подходит к ордену Насер.

– Нет уже Насера, – прервал ее Натан Семенович, – кончился.

– И больше мы ничего такого уж совсем особенного не нашли, – добавил Андрей.

– Ладно, – сказал Натан Семенович, – не в тайнах счастье. Возвращайтесь-ка вы пока к Ирке и детям, а я на днях постараюсь познакомить вас с другом. Отцом вашего Сережи, между прочим. Хотя отношения у них не очень простые. Или его позову в гости. Он был у меня солдатом, танкист от Бога. А солдатом – потому что из ссыльных. Может, он тебе про твою рукопись что и объяснит. Если захочешь, то позову в гости и твоих приятелей-археологов.

– Танкист из ссыльных? – удивился да и засомневался Андрей. – Про греческую рукопись из-под Белоозера? А по части куска на древнееврейском – мне ж ему и показать-то нечего, даже если он на древнееврейском и читает. Кроме половины страницы, даже меньше, я успел вслепую переписать.

– Ладно, ладно, – сказал Натан Семенович устало. – Спорщик. Не читает он на древнееврейском.

– Петр Сергеевич в Русском музее работает, – объяснила Ася, отвечая на недоуменный взгляд Андрея. – Хотя быть бы ему на пенсии. А вообще-то он бывший граф. Такой вот старый, уставший от мира человек. Увидишь.

– Это Ася считает, что он граф, – не согласился Натан Семенович. – Я в это не верю. Да и сам он ничего такого не говорил.

– А Тамара Львовна говорила, – снова вмешалась Ася.

– Тамара Львовна – хороший человек, – примирительно ответил Натан Семенович, – только я бы не стал так уж безусловно принимать каждое ее слово. Она не со зла, просто мир кажется ей таинственнее, чем на самом деле. – Потом снова повернулся к Андрею: – Ирише скажи, что Верина двоюродная сестра из Хмельницкого скоро приезжает. Не забудешь? И чтоб не думала увиливать. Я знаю, чтó твоя жена думает о родственниках. Вон Ася их любит, хоть и ехидничает.

Андрей решил немного пройтись. Он шел и думал о том, что так и не привык к этому холодному и затворенному городу, несмотря на то что живет здесь столько лет, много работает, много общается, много думает и здесь родились его дети. «Но каждый раз, – подумал он, – в самое неожиданное время в нем поднимают занавес, и вдруг понимаешь, что еще почти ничего про него не знаешь». У них в Москве так никогда не было, или почти никогда. А еще именно в тот вечер он впервые подумал – и с тех пор не мог забыть эту мысль – что, может быть, женился не на той сестре. Андрей шел по вечерней Петроградской; навстречу шагам бил снег. Он растерянно и сбивчиво думал об утраченной рукописи, незнакомом фальшивом графе из Русского музея и нагрянувших на их раскоп людях в штатском, а потом поймал себя на том, что, вместо подражания хриплому магнитофонному баритону, тихо поет с ни на что не похожими Асиными интонациями: «Отберите орден у Насера».

« 5 »

Внутри было темно. Щекой Митя чувствовал толстое – кажется, шерстяное – тело висящего пальто. Было тесно, спина не находила себе места из-за каких-то проминающихся, но и пружинящих коробок и незнакомых, непонятных палок. Затаив дыхание, Митя просунул руку за спину и попытался отодвинуть особенно толстую жердь, которая больно и неуступчиво упиралась в спину и не давала выпрямиться. Висящая одежда окружала его своей тяжелой бесформенной массой, и прошло несколько минут до тех пор, пока он понял, что так мешавший ему предмет был неразобранной трубкой от пылесоса. «В шкафу?» – мысленно удивился он и сразу же сообразил, что шкаф, в который он так второпях забрался, находится в прихожей почти у самой входной двери. «И где, как не здесь, – объяснил он сам себе, – следует обитать пылесосу». Пока Митя обо всем этом думал, стенной шкаф стал казаться ему небольшой пещерой, в которой жили всевозможные одушевленные и не совсем одушевленные вещи. Вопреки всем правилам, ему захотелось открыть дверь, впустить в шкаф свет и рассмотреть их поподробнее; но желание продолжать оказалось сильнее. Он даже затаил дыхание и услышал, как где-то совсем далеко перекатывались чуть слышные знакомые и незнакомые голоса взрослых.

Бесшумно изогнувшись, Митя повернулся и уткнулся лицом в никелированную трубку, отодвинул ее подальше от себя, поближе к углу шкафа, попытался забраться еще глубже и неожиданно нащупал еще одну палку с толстым электрическим кабелем, намотанным вдоль всей ее длины. Этот предмет ему тоже был знаком. Он назывался тем же самым словом, что и странный потный человек, раз в месяц приходивший к дедушке и бабушке с какими-то своими непонятными кремами, размазывавший их по светлым дощечкам пола, а потом втиравший эти кремы в пол прикрепленной к ноге щеткой. Этот человек был бы, наверное, похож на конькобежца, если бы не его угрюмое лицо и не его упрямое стремление не ускользнуть, а как раз наоборот – раз за разом возвращаться к одним и тем же дощечкам, медленно пропитывавшимся блестящим солнечным светом. Что же касается того – другого – полотера, который он только что обнаружил в углу, то такой же иногда давали и Мите; его надо было держать за откидывающуюся ручку, а полотер гудел и жужжал, тяжело катился по комнатам, увлекая за собой и его, Митю, оставляя на полу такое же, как и его человеческий собрат, хоть и не столь яркое, свечение. Стараясь ничем не нарушить тишину, Митя оттолкнул всю найденную одушевленную технику в дальний угол шкафа, откинулся назад и почувствовал на лице отчетливое дыхание.

– Да не сопи же так, – прошептал голос. – Тебя даже бабушка услышит.

– Как ты здесь оказалась? – возмущенно сказал Митя.

– Замолчи, – ответила Арина.

Митя обиделся и ненадолго вправду замолчал. Некоторое время они сидели в шкафу молча.

– Но как это ты успела первая? – снова спросил Митя, и сестра очень отчетливо и неожиданно его ущипнула.

От удивления Митя то ли икнул, то ли крякнул.

– Ах вот где он, – услышал он голос Игоря; дверь открылась, и их одушевленная пещера наполнилась светом.

– В кладовке! – радостно закричал голос. – Он просто спрятался в кладовке.

За спиной Игоря стояла эта новая девочка с бантом; именно к ней Игорь и обращался. Митя начал медленно вылезать, аккуратно поправляя за собой висящие куртки, пальто и всевозможные странные вещи, которые он так и не сумел рассмотреть в темноте, а теперь было поздно.

– А Арю вы уже нашли? – спросил он недовольно.

– Не, – ответил Игорь и объяснил новой девочке по имени Катя: – Она самая хитрая. Пигалица из всех нас самая хитрая.

Катя промолчала и как-то неопределенно окинула взглядом коридор и кухонное окно в конце его.

– Может быть, она в ванной? – спросил Митя. – Вы там не искали?

– Нет, – сказал Игорь. – Не такая она маленькая и глупая. – Но потом добавил: – А может, она нас всех перехитрила и сидит в ванне?

Но в ванной ее не было.

– Пора звать детей, – сказала Ира. – Что-то они совсем заигрались. Так нельзя.

Позвала их, не очень громко, но отчетливо. Они переглянулись, но сделали вид, что не слышат.

– Дети, – снова раздался голос мамы, теперь уже гораздо громче и с ноткой раздражения; вслед за ним, чуть позже, но и увереннее, голос Петра Сергеевича:

– Екатерина!

– Лева, где твои кузены? – обратилась Ира к московскому племяннику Андрея, мальчику лет четырнадцати, хорошо одетому и сосредоточенно слушавшему путаные разговоры старших, хотя понимал он в них немногое, а запоминал еще меньше. Но Лева только покачал головой.

Вера Абрамовна вышла в коридор; посмотрела на детей.

– А где же Аря? – с чуть ощутимым беспокойством спросила она.

Дети затихли, чуть виновато посмотрели на бабушку и начали медленно возвращаться в гостиную; последней неожиданно появилась Аря.

« 6 »

Если бы не окна на противоположной стороне и не уличные огни, снаружи было бы уже совсем темно. Люстра горела ровным высоким светом, разлетавшимся по обоям, переплетам книг, золоченым рамам картин, старому фарфоровому чайнику, чашкам и блюдцам на столе, по сидевшим за столом людям, по их сосредоточенным или улыбающимся лицам, по узкому лицу Натана Семеновича, сидевшего во главе стола. Он продолжал говорить. Как он и обещал Андрею, Натан Семенович пригласил к себе Петра Сергеевича из Русского музея, и археологов, приятелей Андрея, и даже уже довольно давно бывшую в отказе Левину маму Тамару Львовну в качестве хотя бы относительного специалиста по еврейским текстам. Заняло все это, конечно, не несколько дней, да и некоторые справки Натану Семеновичу пришлось наводить самому, так сказать по неофициальным каналам. Некоторые гости пришли с женами, другие с детьми; так что собралось довольно большое и разнородное общество. Археологам было особенно интересно, поскольку, по понятным причинам, официальной возможности обсудить найденное у них не было. К сожалению, как и во время разговора на обратной дороге, не все обсуждение пошло тем путем, по которому Натану Семеновичу хотелось бы его направить.

– В том, что греческий текст оказался фрагментом из Григория Нисского, – говорил Натан Семенович, – в принципе нет ничего странного. Любопытным является скорее выбор этого текста.

– Почему любопытным? – спросил Алексей Викторович. – Разве не естественно, что монахи читали Каппадокийских отцов?

– Естественно. Но не выбор текста. Петр сейчас все объяснит.

– Это отрывок из книги «О жизни Моисея» Григория Нисского. Не очень большой отрывок, но относительно хорошо известный, особенно в богословской литературе, хотя, возможно, и не самый популярный. А с исторической точки зрения и несколько проблематичный.

– Почему проблематичный? – нетерпеливо спросил Андрей.

– Андрей, не торопитесь, – ответил Петр Сергеевич. – Если совсем кратко, в нем описывается процесс более высокого понимания, но этот процесс описывается как ночь. Это необычно, поскольку Бог обычно ассоциируется со светом, часто с огнем; а процесс понимания – с внутренним просветлением. В этом же отрывке описано нечто иное. Это прохождение через ночь, в которой почти все, что казалось надежным и ясным, перестает таким быть, становится неясным, расплывается в темноте. Именно через такую ночь Моисей поднимается на гору Синай. Из-за этого некоторые комментаторы, как кажется, были склонны считать это описание гетеродоксальным, хотя написать об этом напрямую не могли, поскольку Григорий Нисский канонизирован и в православии, и в католичестве.

– Но ведь это же действительно звучит несколько еретически? – с ощутимым сомнением сказал Алексей Викторович.

– Не совсем. У Григория Нисского прохождение через тьму – лишь один этап на пути к Богу. И с точки зрения объема текста этап не очень большой. В аллегорическом смысле Григорий Нисский интерпретирует его как прохождение через непознаваемость, что вполне согласуется с общим настроем апофатического богословия. Более того, в его книге это прохождение через темноту окружено традиционными образами света и до, и после него.

– Тогда чем же этот отрывок проблематичен? – переспросил Андрей. Было видно, что то ли какая-то часть дилеммы ускользает от него, то ли сама эта дилемма и спор вокруг нее кажутся ему беспредметными.

– В контексте книги, строго говоря, почти ничем. Дело не в самой «Жизни Моисея», а скорее в том месте, который этот отрывок занял в богословской и мистической традиции. Его история сложилась совсем иначе, чем история остальной книги. В рамках и богословских споров, и церковной истории в целом этот отрывок оказался едва ли не самым главным, что о «Жизни Моисея» известно. Довольно быстро он начал существовать почти что отдельно от всей остальной книги. Его читали и перечитывали. Иногда к нему возводят чуть ли не всю традицию и богословского, и личностного понимания прохождения через темноту. Особенно ее мистическую составляющую. Хотя сама по себе эта традиция, конечно, восходит к Распятию.

Все замолчали.

– А что с древнееврейским текстом? – через несколько минут, нарушая молчание, спросил Саша. – Андрей ведь успел переписать кусок из него.

– Он еще более странный, – ответил Натан Семенович. – Чтобы не волновать зря наших коллег-востоковедов с улицы Каляева, я попросил одного старого верующего человека помочь мне с переводом. Но и он был крайне озадачен прочитанным.

– Дословно, – продолжил Андрей, доставая из кармана лист и его разворачивая, с Натаном Семеновичем он эту странную историю уже обсуждал, – это переводится так: «Сфера стойкости открывается от старой крепости, построенной на переломе времени. Дорога к крепости ведет вдоль потока, начинающегося от истока настоящего и спускающегося к морю без ворот. Но самого моря от крепости он не увидит. Здесь последняя из наших законных цариц выбрала сферу стойкости против злодея и узурпатора. Поднявшийся к крепости может ее узнать. Увидеть то, что не можешь прожить, столь же бессмысленно, как и прожить то, что не можешь увидеть».

– Белиберда какая-то, – разочарованно сказал Саша.

– Возможно, – ответил Натан Семенович; он поднялся и продолжил рассуждать стоя: – Но скорее это выглядит собранием частых мистических формул и метафор, довольно распространенных во многих религиях, не только монотеистических, хотя в первую очередь, конечно, монотеистических. И еще. Во втором фрагменте, как мне объяснил все тот же мой знакомый, есть любопытная деталь. Сферами в мистическом иудаизме принято называть ипостаси внутренней природы Бога, в той форме, в какой они могут быть явлены человеку.

Все молчали, пытаясь хоть как-то осмыслить услышанное.

– Итак, – подытожил Валера, – если предположить, что все это вообще имеет хоть какой-то смысл, то перед нами два мистических текста. Один из них нам понятен очень приблизительно; второй непонятен совсем. Связь между ними тоже неясна. Никакого отношения к России, как кажется, они не имеют. Как они оказались в монастыре и зачем их хранили в тайнике, тоже непонятно.

– Как раз связь с Россией в данном случае относительно ясна, – возразил Натан Семенович. – Из общих соображений, конечно. С точки зрения оснований культуры русская культура действительно выстроена на двух основах: еврейской и греческой, библейской и византийской. Но это, так сказать, с формально-исторической точки зрения. А вот с историко-фактической точки зрения здесь полный туман. На уровне фактического культурного сознания эта двойственность обычно остается за рамками привычной рефлексии и осмысления. Поэтому удивительно скорее осознание этого факта людьми, которые выбор делали.

– Не вижу здесь никакого факта, – довольно резко сказал Сергей, который до этого молчал. – Известные мне факты, как мне кажется, говорят как раз об обратном. То есть я понимаю, что теперь, чтобы просто быть русскими, нам нужно разрешение от вас, историков, но тут, кажется, и историки не спорят. Восточные славяне пришли с юго-запада и заселили нынешнюю Центральную Украину, а потом районы к северу от нее. По крайней мере, меня так учили. По русскому историку Карамзину.

Сидевшие за столом с некоторым удивлением на него посмотрели, а Натан Семенович взглянул на Петра Сергеевича и покачал головой.

– В первую очередь мы славяне, – продолжил Сергей. – Со своим характером, обычаями, привычками, образом жизни; когда-то даже были со своими богами. Потом, конечно, на нас могли влиять евреи, греки, финно-угры, татары, хоть папуасы, но саму сущностную и глубинную основу это не меняет.

Натан Семенович сел и налил себе еще чаю; продолжать этот разговор ему стало неприятно и неинтересно. Но тут довольно неожиданно вмешался Петр Сергеевич.

– Теория Карамзина, – медленно, но вполне отчетливо сказал он, – в то время не была единственной. Ломоносов считал, что Россия пришла с севера и, только уже сложившись в некоторых своих бытийственных основах, соприкоснулась со встречными влияниями и подверглась частичным трансформациям в тот период, который мы называем киевским.

– И у этой теории есть хоть какие-то разумные основания? – спросил Алексей Викторович.

– Как мне кажется, – все так же спокойно ответил Петр Сергеевич, – более чем. То, что она была отвергнута немцами из Академии, частично связано с политическими причинами, а частично с тогдашними научными представлениями о доказательной базе в историографии.

– Тогдашними? – переспросил Валера.

– Тогдашними. Ломоносов выводил свою теорию из соображений, которые мы бы теперь назвали этнографическими, а американцы антропологическими, академики же считали необходимым основываться на прямых указаниях письменных документов, относящихся к соответствующему периоду. В первую очередь, на «Изначальном своде». Поездки по деревням, как мне кажется, им вообще казались не имеющими никакого отношения к делу. Да и не хотелось им этим заниматься, наверное. А Ломоносов деревню и деревенский быт знал и так; ему не нужно было никуда для этого ездить.

– И это изменилось, – удивленно сказал Андрей.

– Да, – ответил Петр Сергеевич. – Вы это и без меня знаете. Теперь «Повесть» не кажется нам таким уж надежным источником информации, особенно в ее ранних частях, а при анализе генезиса современная наука все больше апеллирует к этнографическим находкам и соображениям. Кроме того, Киевская Русь очень позднее понятие.

– Почему же нас этому не учили? – удивился Валера; он неожиданно понял, что поверил в эту теорию сразу и безоговорочно. – Ведь все-таки Ломоносов.

Все снова на несколько минут затихли.

– Мне неловко возражать Петру, – сказал Натан Семенович. – Мы с ним где только вместе ни бывали. Но давайте смотреть на эту теорию более трезво. Дело не в Ломоносове и даже не в Карамзине, хотя определенная политическая программа у Карамзина, конечно же, была, в том числе и когда он предпочел безоговорочно опираться на летописи, – а в наличии или отсутствии доказательной базы.

– Но она есть, – горячо ответил ему Валера. – То, что мы находим на севере, действительно все больше расходится с тем, что мы учили на основе предполагаемой Киевской Руси. И в деталях, и даже в некоторых основах. Что довольно странно для единого государства. И даже для единого культурного мира. Не случайно в самые тяжелые годы Россия отступала именно на север. И к пресловутой русской зиме, которая якобы побеждает во всех войнах, это никакого отношения не имеет.

– Ладога и Новгород были раньше Киева, – довольно заметил Саша; суть спора его не интересовала, но увлекал сам процесс. – Даже согласно летописям.

– А еще на севере никогда не было Орды, – добавил Андрей; ему было неловко противоречить Натану Семеновичу, но в данном случае он ощущал, что правы Петр Сергеевич и Валера. – Не было рабства, не было жизни в постоянном страхе. А в Новгороде еще и был удивительный уровень бытовой грамотности. Даже первую попытку освобождения от Орды предпринял Михаил Тверской. И вообще, кроме Москвы, нас, собственно, никто никогда не захватывал.

– Вас тогда здесь вообще не было, – сказал Сергей с ударением на «вас».

Наступила неловкая тишина.

– Сережа, вам нужно возвращаться домой, – спокойно, хотя и грустно, ответил Натан Семенович.

– Мне ничего про это не известно.

Немного растерянно Натан Семенович посмотрел на друга.

– Сережа, – резко и отчетливо сказал Петр Сергеевич, – ты же не хочешь, чтобы тебе сказали «Вот Бог, вот порог»?

Сергей обвел взглядом присутствующих, вышел в коридор, демонстративно медленно оделся и ушел, с шумом хлопнув дверью.

– Да ведь мы другие, другие, – продолжал повторять Валера. – Мы другие.

– Валера, – обратился к нему Натан Семенович, – не принимайте теории о происхождении слишком близко к сердцу. Я понимаю, что вам странно слышать это от меня, историка. Но мы все другие; одинаковых вообще не бывает.

В этот момент неожиданно заговорила Вера Абрамовна.

– Петр и Валера правы, – сказала она. – А ты забалтываешь важное. Я только сегодня поняла, насколько важное.

Натан Семенович недовольно посмотрел на жену, но промолчал.

– И что в этом так уж важно? – спросил Андрей. – Что мы живем на севере? Что по полгода невозможно выйти из дома без шапки?

Валера покачал головой.

– Мы не живем на севере, – ответил он. – Мы и есть север. Никогда и никем не завоеванные, несломленные, непобежденные.

– А так бывает? – вдруг спросила Арина, сидевшая в углу. – Несломленные, непобежденные?

Андрей встал.

– Ириша, пойдем, – сказал он, – Арина уже очень устала. Да и, кажется, на улице сильно похолодало.

« 7 »

В голове у нее все немного путалось: дорога и стенной шкаф, снег, дедушкины друзья и Ломоносов.

– Мама, ты нам почитаешь? – спросила Арина.

– Я устала, – сказала мама, обращаясь, как показалось Арине, больше к самой себе, чем к ним. – Сегодня был очень длинный день.

– Ну пожалуйста, пожалуйста, – стал повторять Митя.

– Попросите отца, – неохотно, хотя и уже сдаваясь, ответила мама. – У него переизбыток энергии.

– Ты лучше читаешь, – сказал Митя. – Он читает для себя, а ты для нас.

– И что вам почитать? – устало, но смирившись, спросила мама.

– Про все, что угодно, – радостно и согласно закричал Митя и немедленно почувствовал, что просыпается.

– Про бухту Тикси, – решительно попросила Арина.

– Так тебе же было неинтересно? – удивилась мама и с сомнением посмотрела на Арину.

– Теперь будет интересно, точно интересно, уже интересно. Ну почитай, пожалуйста, про снег, и про собак, и про реки Лена и Яна. Теперь же я знаю, что мы пришли оттуда.

– Мы пришли не оттуда, – подчеркивая каждое слово, объяснила ей мама.

– А откуда? – спросил Митя.

– Совсем с другой стороны, – сказала мама как-то недовольно, не проговаривая, даже немного комкая слова; но Аря не обратила на это внимания.

– Ты читай, читай, пожалуйста, – повторяла она.

– А где мы остановились? – спросила мама.

Арина растерянно замолчала; в дороге все было так похоже.

– Там, где про ночь, и про реку, и про собак, – ответил Митя.

Мама с недоумением полистала книгу, но через пару минут начала читать.

– «Уже от Якутска дня почти не было, – читала она, – а за хребтом началась полярная зимняя ночь; только звезды, луна и сполохи – северные сияния – освещали путь, если не было пурги».

Под приглушенный, размеренный, действительно чуть усталый мамин голос – неожиданно снова ставший ясным, ленинградским, с вычерченными согласными и паузами между словами, – под плавное течение слов, ровное, как скольжение полозьев, мягкий, отвесно падающий за окном снег начал превращаться в поземку, постепенно поднимающуюся все выше, потом в густеющую ночную пургу; Арина поежилась и поглубже забралась под одеяло, почти до самого носа; перевернулась на бок.

– «Путешественников с их тремя нартами, – слушала она, – до Новосибирских островов сопровождали еще пять нарт с их каюрами (вожаками), которые везли запас корма для собак, провизии и всякого снаряжения для людей, назначенного для склада на островах и для прокормления всех по дороге туда. Путь шел на северо-восток по одному из рукавов янской дельты, мимо брошенного поселения Устьянск, оставленного людьми из-за частых наводнений. Теперь это селение исчезло бесследно».

«Теперь? – сквозь смутную северную ночь подумала Арина. – Интересно, а что же там теперь? Неужели все еще так, как в книге? Или большой каменный город?» А снег шел, шел и шел, наметая неровные сугробы, и она соскальзывала в черную полярную ночь по дороге из Якутска до бухты Тикси, откуда уже было совсем рукой подать до таинственной и еще не открытой земли; в лицо бил ветер, временами глухо лаяли собаки; мимо окна проползали редкие купеческие дома, неказистые избы казаков и юрты якутов; незаметно и неожиданно для себя Арина приподнялась над одеялом, подставляя лицо холодному северному ветру, погружаясь в пространство и незнакомое, еще не разведанное время. Она вдруг вспомнила о том, что бабушка говорила им о дороге, и стала представлять себе и бабушку тоже едущей вместе с ними по прекрасной бесконечной снежной дороге, которая вилась в дальнее счастье неизвестного, по равнине, которой нет конца.