Воскрешение: Роман

Как-то незаметно от Трубы дошли до Этажерки; она была еще открыта. Поднялись на второй этаж. Митя твердо помнил, что все это время Атланта была с ним рядом; за этот день она как-то совсем свыклась с ролью его герлы. Вот тут-то Митя и понял, зачем на Этажерке нужен второй этаж; он не просматривался, и пипл начал засыпать колеса прямо в кофе, как когда-то в Сайгоне. Митя еще держался, а вот Атланта что-то такое хлебнула, и ее повело совсем. Но до «Таганской» он ее все-таки дотащил; даже ментам не попались, что было большим достижением. Оказаться повинченными на второй же день было бы совершенно не в тему. На «Таганской» все еще пили, хотя народу и поубавилось; осталась приблизительно треть. Орали потише, даже обсуждали что-то связанное с картинами, но что именно, Митя не запомнил. Они присоединились к остальным и выпили с ними за знакомство. На самом деле за знакомство они пили еще вчера, но этого уже все равно никто не помнил.

Минусом было то, что сортир в квартире был без двери, хотя какой-то занавеской он все же был завешен, и Митя решил, что этого, наверное, вполне достаточно. Тем более что сортир все равно использовали в основном, чтобы проблеваться, а потом уже для всего остального. Поближе к ночи снова начали рассуждать об искусстве, главным образом о современном; но и стали обжиматься настолько беззастенчиво, что Митя подумал, что вчерашний вопрос, спит или не спит пара в соседнем углу, только их с Атлантой, по неопытности, и мог занимать. Остальные об этом, скорее всего, вообще бы не стали задумываться. Потом уже и Атланта как-то странно забулькала.

– Тебе лучше больше не пить, – наставительно сказал ей Митя, но Атланта уже, качаясь, почти на ощупь, шла в сортир проблеваться. Из сортира донеслись хрюканье и громкий рык. Потом она появилась, свернулась калачиком рядом с ним, положила голову ему на колени и уснула. Митя оттащил Атланту в комнату, с нежностью посмотрел на нее и почти мгновенно уснул рядом.

На следующий день ни Митя, ни Атланта из квартиры практически не выходили, только до гастронома. Было неловко уж совсем ничего не приносить домой; так что вылезти все же пришлось. Настроение было поганым, а чувствовали они себя еще хуже. Когда немножко догнали, полегчало; но тоже не совсем. Часа в два или три Святослава проснулась, и они с ней выпили; даже чем-то там таким за утро купленным в гастрономе ее накормили; вечером выпили с ней снова. По неизвестной причине мастерская почти опустела, хотя какие-то персонажи по квартире все еще слонялись; вероятно, и в этом были пока еще непонятные им приливы и отливы. Чувствуя себя совершенно измочаленным, Митя уснул, как только стемнело. Святослава взялась красить. Чем занималась Атланта и где она вообще была, Митя не запомнил. Но ночью, в темноте пытаясь выбраться из комнаты, он на нее наткнулся. А вот утром их обоих разбудил громкий разговор в мастерской за дверью. Голоса приближались и удалялись, говорили поочередно на русском и английском. Удивительным образом, часть английского звучала совершенно естественно, а другая так, что казалось вообще неправдоподобным, что говорят именно на английском. Потом они услышали, как Станислава у самой их двери обращается по-русски к какой-то неизвестной женщине с совершенно небодунным голосом.

– Ну не тяни, – сказала она, – скажи же им что-нибудь. За такие-то бабки.

– Сориентируй меня хотя бы приблизительно, – отвечала ее собеседница. – Ну как-то же это называется?

Судя по ответу, стало ясно, что Святослава раздражена.

– Не знаю я, что это такое, – ответила он. – Композиция номер шестнадцать. Скажи, что протест против подавления свободы творчества кровавой советской властью. А также свободы мысли. И самовыражения. И свободы сексуальной жизни.

– Это теперь все говорят, – возразила ее собеседница. – Ты же видишь, что покупатели серьезные. Им нужна изюминка.

Они отошли от двери, шум их голосов был все еще слышен, но слов уже было не разобрать. Из-за ограниченности пространства мастерской чуть позже у той же двери появились и сами покупатели; они говорили по-английски, быстро, полушепотом, но Мите все равно их было отлично слышно.

– Поразительно, что это даже не вторично, – говорил один из них. – Это же третья производная от непонятно чего.

– Что еще более удивительно, – согласился его собеседник, – на фоне того великого русского авангарда. Но это не наше дело. Это их личные проблемы. Если это сейчас продается, значит, нужно покупать.

– Не уверен, что можно продать все, что угодно, – с сомнением сказал первый.

– Продастся. Сейчас на рынке узнаваемая советская символика плюс протест равно огромные деньги. Поверь мне. Ты даже не представляешь, какие деньги в этом крутятся. Кроме того, ты же понимаешь, в крайнем случае есть фонды на поощрение нонконформизма и протеста в советском искусстве. Так что в ущерб себе это не будет. Не пейзажи с речками покупаешь.

Отошли и они. Атланта и Митя не рискнули вылезти из комнаты, пока голоса не стихли, но и потом сделали вид, что ничего не слышали.

– Были иностранные покупатели, – довольно сказала им Святослава. – Восхищались. Собирались купить.

Этим утром они с Атлантой чувствовали себя значительно лучше. Со Святославой с утреца все же выпили, но скорее уже символически. Опять пошли на Трубу, потом к кому-то на флэт, там снова курили, пили, пели, вроде бы даже собирались вписаться, но потом передумали. Какие-то персонажи к Атланте клеились, но она их вроде бы послала. Подробностей Митя не запомнил. На следующий день Митя проспал почти до полудня, а когда проснулся, обнаружил, что Атланты нет.

– Уже больше часа, как ушла, – объяснила Святослава. – Сказала, что стрелка.

Вечером Атланты не было тоже, никаких московских координат она не оставила, зато квартира стала снова набиваться пиплом; на этот раз пили за удачно проданные картины. Про американцев Святослава промолчала, сказала, что картины купил какой-то академик. Митя снова долго со всеми пил, но и потом за стенкой орали так, что до четырех утра уснуть было невозможно; а сортир заблевали просто донельзя. Утром Атланта не появилась тоже.

« 3 »

– Поля?

– Типа того, – недовольно ответила она с той стороны телефонной линии. – А ты вообще кто?

– Не узнаешь?

– Блядь, придурок, перестань ломаться. Сейчас повешу трубку.

И неожиданно замолчала в замешательстве.

– Митя???

– Ну типа я, как ты говоришь.

– Братец, да ты из Питера, – сказала Поля скорее утвердительно.

– Не. Я тут как раз как бы скорее из Москвы, – не согласился Митя, впрочем с некоторой неловкостью.

– Так какого ж хуя? – спросила она изумленно. – А заранее позвонить ты не мог? Питерская гордость не позволяет? Как в соседнюю избу пришел.

– Поленька, харе выебываться, – сказал Митя, всем этим уже несколько задолбавшийся; да и это поганое бодунное состояние все еще давало о себе знать. Оно уже не придавливало к земле, но тем не менее как-то нехорошо тянуло к себе поближе – и в какой-то сырой сумрак души.

– Понятно. Ясна крапива. Ладно, вали в Лопухинский. Они будут дико рады тебя видеть. Я сейчас оденусь и тоже туда подтянусь. Только не вламывайся без звонка, деревенский ты наш.

– Слышь, Поля, ты уже задрала. У вас в Мааскве все так много разговаривают? Или в зависимости от деревни проживания?

Наступила недолгая пауза; оба, понимая, что разговор еще не окончен, не вешали трубки.

– Слышь, Склифосовский, – наконец чуть примирительнее сказала Поля, – не тяни резину. Говори, в чем дело.

– Не могу я к ним.

– С чего бы это? Ты же их любишь. Что, тетя Ира опять с моими предками поругалась? А тебе не похуй? Они ж в тебе души не чают. Интеллигентный ленинградский мальчик. Это ж я для них мажорка безмозглая. Кстати, не по делу доебываются. Хрена я им мажорка. Но что там скажешь. Насильно мил не будешь.

Ее голос стал неожиданно грустным.

– Поля, – повторил Митя, – не могу я к ним. Я тут как бы не совсем тут что бы, – продолжал он мямлить в черную грязную трубку уличного телефона-аппарата. – Ну не совсем в том состоянии. Или, точнее, совсем не в том. Колбасит меня как-то, и чувствую себя умеренно, да и прикид не тот.

– Не могу понять, пугаться или как, – ответила Поля с искринкой радости, – но что-то твой рассказ начинает меня развлекать. Ладно, потом разберемся. Пока тебя к нам отвезу, благо предки все равно свалили в свою Валентиновку.

Митю всколыхнуло радостью.

– Отлично! – закричал он в трубку. – Валентиновка – это пять. И Клязьму вашу нежно люблю. Хоть и не Луга, конечно, – поспешно добавил он.

Митя ожидал услышать еще одно «блядь», но Поля неожиданно промолчала. Тогда Митя решил все объяснить еще раз.

– Как раз об этом я и хотел тебя попросить. А то что-то меня плющит как-то не по-хорошему. Испугаю я их.

В кабину злобно и жлобски постучали. «Не Питер», – довольно подумал Митя.

– Так я сейчас к тебе? – на всякий случай переспросил он.

– Стой, где стоишь, – ответила Поля. – А я быстро за тобой. Ты как приехал?

– На собаках.

Поля на пару секунд замолчала.

– На собаках? – повторила она, но без особого удивления. – Ну даешь. Ладно, потом расскажешь. Пока что найди на Ленинградском, где замкадовцам в стаканы фанту разливают, там в центральном зале, справа, поищи, где притулиться, там и найдемся. Я быстро.

– Какая фанта? – спросил он, все еще соображая с ощутимым трудом, наверное, как после сотрясения мозга. – Ты что, охренела?

– Ты на Ленинградском? Или уже думаешь, что из Казани приехал?

– Да не на вокзале я, – объяснил Митя, и на этот раз ему действительно стало неловко. – На самом деле я в Москве уже несколько дней тусуюсь. Прости, что не позвонил. Да понимаю я, что свинья. Сейчас вписываюсь на «Таганской».

– Охуеть, – сказала Поля, снова подумав. – А у кого вписка-то?

– В том-то и дело, что как бы ни у кого. Вписка и вписка. Системная. Народ отличный. Но там даже сортир без двери, с занавеской. Короче, я как-то немного подзадолбался.

– Понятно, – ответила Поля даже слишком быстро. – Не надо тебе сейчас в Лопухинский. То есть совсем тебе туда не надо.

– А я тебе про что? – радостно ответил Митя, чувствуя, что язык заплетается все больше. – Захлопнись уж наконец, и я до тебя доеду. Соскучился я по тебе, кажется.

– Хорошо, стой на «Таганской», очень вокруг не шастай, не светись, ментам на глаза не попадайся. Не нравится мне что-то, как ты говоришь. Скоро приеду.

– Зачем мне твоя «Таганская». Я что, по-твоему, совсем в умат?

– По-моему, совсем, – ехидно и довольно сказала Поля. – Так что жди уж лучше.

– Хрена тебе, птичка, а не Жанну де Арк, я только устал немножко. Не погоню я тебя через весь город. Давай компромисс.

– Какой еще компромисс? – спросила она несколько достанным голосом.

– На «Аэропорте». Пока доеду, ты как раз оденешься и дойдешь.

– Здесь идти пять минут, как ты помнишь. Ты что думаешь, я тут буду бороду подстригать к твоему приезду?

– Ладно, сестрица, сворачивай пургу, через полчаса обнимемся.

– Идет, – ответила Поля. – Но каков упертый дебил. И характер у тебя поганый. А все равно соскучилась я по тебе, хоть и не видимся толком. Ладно, – повторила она, – «Аэропорт» так «Аэропорт».

Но Митя уже повесил трубку.

На «Аэропорте» было не так людно, как в центре, и морды, подумал Митя, как-то посимпатичнее, быдло изрядно схлынуло.

Поля бросилась ему навстречу, обняла, подергала за плечи, отстранилась, внимательно изучила и поцеловала в губы. «И дебил, и в умат», – подвела она итог.

Она была знакомая, теплая, все такая же тощая, простоволосая, зеленоглазая, наспех и небрежно одетая, да еще с фенечками на левом запястье, и неожиданно полная светом. «А еще проницательная», – вдруг подумал Митя.

– Ну здравствуй, пионер, – сказала она, открывая дверь.

«Олдовую из себя строит», – с легким раздражением, но и с нежностью подумал Митя, разглядывая повзрослевшую сестрицу.

– Олдовую, значит, строишь? – сказал он. – Тебе не идет. Годы еще не те, да и блядской потрепанности маловато.

– Ничего я не строю, – немного раздраженно ответила Поля, впервые за все время их нынешнего общения почувствовав, что упускает инициативу в разговоре. – Это я, что ли, говорю так, как будто выучил словарь юного сайгонского пионера?

– Нету Сайгона, – сказал он, театрально разводя руками.

– Совсем?

– Совсем. Коммунятые открыли вместо него магазин унитазов.

– Блядь. Не. Ну реально блядь. Хотя в чувстве юмора им не откажешь. Слышь, прикольно, а? Концептуальненько. – И она заулыбалась почти что от уха до уха. – Сначала в душ или в койку? – с искренней заботой, хоть и с опозданием, спросила наконец.

– Сначала кофе и посмотреть на тебя.

Они устроились на кухне.

– Тогда кофе будешь варить сам, – объяснила она и ехидно добавила, уже держа джезву и оглянувшись через плечо: – Только без гашиша. У меня сегодня рыбный день.

Но сварила, конечно же, сама, даже не позволив ему подняться с табуретки.

– Ну и видок у тебя, Склифосовский. Переодела бы тебя в свои шмотки, да боюсь, не поймут. И лифчик, наверное, не умеешь на себе застегивать. Ладно, найдем тебе что-нибудь. Рассказывай. С кем приехал?

– Ничего существенного, – замялся Митя.

– А все-таки? – подняла глаза, чуть было не пролив кофе из джезвы на скатерть.

– С одной герлой. Зовут Атлантой. Наша, институтская. Хотя толком только в электричке и познакомились. Но потом она куда-то свалила.

– Совратил, значит, в электричке невинную крестьянскую девушку и бросил?

– Да она правда куда-то свалила. Куда не сказала. Не звонит, не пишет.

– Ну съебалась – и съебалась. Бывает. А вписка откуда?

– По Ротонде. Приезжала. Отличная девка. Художница. Только на всю голову магией убитая. Сказала, что родители в Казахстане, а дома настоящий флэт.

– И как?

– Ну флэт, конечно, – объяснил Митя, – с чего бы ей врать.

– Значит, вот так вы все эти дни на флэте на «Таганской» с сортир-выставочной и торчали? А как же культурные мероприятия? ГУМ, ЦУМ, Мавзолей, Третьяковская галерея, в конце концов? Все-таки медовый месяц.

– Блядь, сестрица, как ты меня задолбала, – ответил Митя. – Соскучился я по тебе очень, хоть ты и тощая злобная лахудра. Даже не знал, что настолько.

– Так где же вы были с твоей этой долбаной герлой?

– Ну где-то с ней, где-то без нее. На Трубе были вашей московской липовой, на Этажерке были, потом не помню, потом… – начал перечислять Митя, но довольно быстро Поля его прервала.

– То-то я смотрю, что ты просто картинка с выставки. Юный химик, называется. Химия и жизнь. Слушай, я все думаю, какие мы с тобой молодцы. Не надо тебе было в Лопухинский. Наши бы там конкретно ебанулись.

– Вот и я про то же, – мрачно согласился Митя; обсуждение предположений о его состоянии и последствиях ему уже порядком осточертело.

Они опять ненадолго замолчали. Поля отхлебнула большой глоток кофе.

– А можно я потом в Лопухинский все же позвоню? Скажу, что ты в Москве и что с тобой все нормально. Тете Ире попрошу не говорить.

Митя кивнул, хотя еще мрачнее.

– Но вы, питерские, все же даете, – сказала Поля, подумав. – По вам ведь ничего не скажешь. Эрмитаж там, белые ночи, в Летний сад, блядь, гулять водил, характер нордический, а как отъебучите что-нибудь, так пиздец с рогами. Паровоз – Сайгон – Этажерка. А дальше куда? Или теперь все – плющиться в порфироносной?

И хотя еще минуту назад ответа Митя не знал и сам, при такой постановке вопроса ответ пришел сразу же.

– А потом дорога, – довольно сказал он, чуть улыбаясь.

– А как же столица? – ехидно спросила Поля. – Все-таки в город приехал, а?

– Из города я как раз уехал, – ответил он, – а приехал в комплекс сросшихся деревень.

– Тяжелая вещь бодун, – с показным состраданием вздохнула Поля. – Ебет во все дыры, как Иван Сусанин. Пиздец просто.

– Кстати, о пионерах. – вдруг сказал Митя, – А вот, скажем, хоть одно предложение без матюков ты можешь произнести? Или почетного титула московской гуманитарной интеллигентки тебя сразу же лишат? Да еще и из тусовки попрут на хер? Или из Иняза? Ну попробуй хоть раз в жизни. Запрем все двери и окна. Шторы опустим. Никому не скажу. Обещаю.

– Ладно, квиты, – ответила Поля, тоже заулыбалась и замолчала. На этот раз надолго.

Митя допивал кофе; казалось, что остатки отходняка ушли совсем, а в гостиной ждали переплеты знакомых книг. Во всех интеллигентных домах были одни и те же знакомые книги. «Ты знаешь, сколько в Штатах книг, которые у нас надо месяцами искать по спецхранам?» – как-то сказал папа дяде Валере. «Только их никто не читает, – ответил дядя Валера. – Ни их, ни другие. Когда книги перестанут быть общими, их и у нас перестанут читать». – «Это ты для политинформации прибереги, – недовольно ответил папа. – Капитализм, в отличие от развитого социализма, очень рациональная система устройства общества. Никто бы не стал хранить в библиотеках книги, которые никто не читает. Их бы начали выбрасывать». – «Ну и начнут, – не унимался дядя Валера. – Сделают автостоянку. И дома всем неожиданно начнет не хватать места. Еще вспомнишь мои слова». Но пока перед Митей сидела светлая, как оказалось, не так уж и сильно повзрослевшая, до раздражения ехидная Поля, а за стеной ждали мягкая домашняя кровать и знакомые книги до потолка.

« 4 »

Уже прижавшись к подушке, но от переутомления продолжая скользить по поверхности полусна, Митя услышал, как Поля тихо колбасится где-то за стенкой. Было похоже, что ее день в самом разгаре и что для нее это было вполне естественным графиком. «То ли Иняз не требовал ранних подъемов, – с легкой завистью подумал он, все же засыпая, – то ли она на них старательно била болт». Проснувшись утром, взглянув на загоревшееся голубым высокое московское небо, Митя постарался ее не разбудить и отправился гулять по знакомой, но неожиданно и не вполне знакомой квартире. Сначала он собирался просто найти в гостиной какую-нибудь книгу и забраться с ней назад в кровать, но его взгляд зацепился за сияющее синее небо. Митя задернул тюль. «А еще странные у них в Москве рамы, – подумал он. – Не золоченые дореволюционные, вроде тех, которые не сожгли в блокаду или восстановили, пока еще были живы старые мастера, но и не простой современный багет. Какие-то модерновые, выпендрежные, как будто это не они обрамляют картину, а картины с неловкостью наполняют выставленные на стене рамы». Эту мысль, конечно, можно было продолжить, но слушателей не было, и Мите ничего такого не захотелось. Точнее ее, разумеется, следовало изложить Поле, но гнать подобную пургу перед самим собой было изрядно неловко. Он оделся и, стараясь не топать по паркету, босиком отправился на кухню. Дверь Полиной спальни была открыта, и он услышал, как она зашевелилась в постели. Митя тихо заглянул в холодильник, потом приоткрыл одну из дверец навесного шкафа слева от холодильника. Полино шебуршение стало отчетливее.

– Чего, Склифосовский, хавчик ищешь? – спросила она еще полусонным голосом через две раскрытые двери.

– Да спи ты, – ответил Митя, подойдя поближе к ее комнате. – Не хотел хлопать дверями, чтобы тебя не разбудить. Я и так на тебя свалился.

– Заходи, заходи. Что ты стоишь в коридоре, как индейцы у парадного подъезда.

Митя послушно вошел и остановился прямо за порогом; в комнате был сарай-бату. Поля перевернулась на спину и подтянула одеяло повыше, почти на плечи.

– Да я так, – сказал он, все еще пытаясь извиняться, – кофе хотел сварить с утра. Прости, пожалуйста, что разбудил.

Поля подняла голову над подушкой, обеими руками продолжая натягивать одеяло на самые плечи. «Какая она стала красивая, – неожиданно для себя подумал Митя. – И хорошая».

– Я же тебя, блядь, вчера поила, – удивленно сказала она. – У вас что, в Питере бразильские плантации? В который раз замечаю. Нормальные люди просят денатурата, а вам вечно кофе. Вчера вечером думала, что потом полночи будешь бродить, а через пятнадцать минут уже был храп на всю квартиру.

– Я что, правда храплю?

– А что Атланта говорит?

– Не знаю, – недовольно ответил Митя, – не спрашивал. Да спи уж, правда. Я же слышал, что ты полночи колбасилась.

– Будет тебе кофе. И завтрак будет. Можешь пока пойти поджарить нам яичницу. А то по части чего приготовить я типа не очень. Пока предки в Валентиновке, все и вообще подъелось. Сковородки в духовке.

Митя попытался одновременно сказать, что благодарен, и что все это совсем не нужно, и повторить, что лучше бы она продолжала спать, и что он неожиданно очень тронут, но так и продолжал мяться в полуметре от порога ее комнаты.

– Пасиб, – сказал он, – ты настоящий друг.

– А теперь выкатись на некоторое время, – ответила она. – Дай мне одеться, чтобы тебя, пионера, не смущать.

Митя вышел, но из коридора ответил:

– Да мне вообще-то глубоко фиолетово. По мне, так можешь хоть голой ходить.

– Э-э, как у нас все запущено, – протянула она. Полин голос доносился до кухни вперемежку с хлопаньем дверец и невнятным шебуршением. – Я и не думала, что ты по этой части. А вчера говорил, что с какой-то герлой приехал. Так герлу зовут дядя Вася?

– Поля, не грузи. Утро же. Небо голубое. Хоть кофе сначала сделай, – добавил он, последовательно разбивая пять яиц на чуть подогретую сковородку.

Она вышла на кухню в какой-то разноцветной хламиде, несусветной, но не разухабистой и в целом даже относительно закрытой.

– Колбаса, – сказала она.

– Что-что? – переспросил Митя.

– Колбаса еще есть. И сыр. Дай вытащу. Можно сварить овсянку. Или манку. И буханка хлеба почти нетронутая. Еще кефир есть. Он, кажется, прокис, но я его пью. Опохмелиться точно не хочешь? Кагор? «Солнцедар»? Денатурат там, с веточкой рябины? Ладно, тогда вари свой кофе. Сегодня твоя очередь. И вообще – перестань изображать гостя.

Поля плюхнулась на табуретку, казалось бы, почти в полусне, но Мите вдруг показалось, что за этим наигранным полусном она прячет изрядную долю неловкости.

– Я ж булку забыл, – вдруг спохватился он, открыл шкаф и вытащил ее на стол, добавив к нагромождению прочих частично пригодных к поеданию предметов.

– Булку, – хмыкнула Поля, и Митя проследил за ее взглядом.

– Ты знаешь, – ответил он, – мы с тобой на эту тему уже второй день пикируемся. А мне тут пришло в голову, что Московский вокзал – это как зеркало в «Алисе». А с другой стороны Ленинградский. Через них вроде как ходят туда-сюда, и с обеих сторон как отражение, только совсем не похоже. Но и друг без друга не могут, потому что зеркало-то одно.

Поля подняла глаза над предполагаемой булкой.

– Точно опохмелиться не хочешь? – спросила она ехидно.

– Да перестань ты. Я утром видел, что у вас стоит подписка Диккенса. Такая зеленая.

– Можно подумать, – вскинулась Поля, – что у вас она не стоит. Чтоб на подписки наезжать, много ума не нужно.

– Я ж не про это, – ответил он. – У Диккенса есть «Повесть о двух городах». Я ее, правда, не читал, но это и пофигу.

– Я тоже, – сказала Поля, задумываясь.

– Так вот. Это как с тем зеркалом в «Алисе». Вот такая вот сказка о двух городах. И мы с тобой. Наверное. Так же.

Поля снова задумалась.

– Ведь это же все равно только капля в море, – возразила она. – Какая, в сущности, разница. Там же дальше леса и реки, тайга и пустыни, горы, моря, Рига там всякая и Бухара, на их фоне все это какая-то наша мелкая домашняя ерунда. Это же как бесконечность; только немного вдохнешь – и уже летишь.

Митя подумал о той прекрасной трассе, которая его ждала, о которой он мечтал всю сессию, зубря всю эту бессмысленную инженерную дребедень, об этой захватывающей дороге через леса и пустыни – о той дороге, которую он так бездарно динамил и разменивал на гроши, прыгая с Атлантой по электричкам и матрасам, нажираясь на загаженной кухне на «Таганской» и пикируясь о том, чья Труба круче. Наверное, и Поля подумала о чем-то похожем, и ее глаза вспыхнули ясным далеким светом. «Как у эльфов», – с мгновенным восхищением подумал Митя.

– Ладно, – добавила она, вставая и как бы немного самой себя устыдившись. – Иди мойся, и начнем выкатываться. В Лопухинском нас уже с утра ждут. Только звякну им перед выходом.

– Когда ты успела им сообщить, что я здесь?

– Вчера вечером, как только ты сказал, что можно. Честно говоря, когда ты позвонил от этой гребаной «Таганской», я изрядно испугалась. Подумала – может, уже надо скорую вызывать. Все ходила вокруг телефона. Но тебе же обещала, ты ж понимаешь. А как ты сказал, что можно, сразу и позвонила. Сказала только, что приехал и вообще в отличной форме. И что мы с тобой об этом давно договорились.

– Полечка, – сказал он, – какая ты умница. Правда. Спасибо, что прикрыла.

– И не волнуйся, – продолжила она, – они не продадут. Слово деда как булыжник пролетариата, ты же знаешь. Да они правда по тебе очень соскучились. И не только они.