Терновый венец. Рассказы об Александре Пушкине

В очередной раз, когда оба находились «на чердаке» и играли в карты, Александр заметил, что Толстой передергивает карты. Возмущенный, указал ему на то, что так нечестно. Игрок, посмотрев на него безразлично, как на насекомое, ответил:

– Я и сам за собой это замечаю, но не люблю, когда другие мне указывают…

Молодой поэт стал держаться от него подальше и их отношения сошли на нет. Но вскоре в Петербурге распространился слух, что Пушкина «высекли» в тайной канцелярии. Кондратий Рылеев, который якобы получил это сообщение из Москвы от Толстого-Американца, повторил сплетню в чьей-то светской гостиной. Графа он не нашел, а Рылеева на поединок он вызвал, уезжая в ссылку, так как до этого никак не мог застать в городе— находился в Батове, в имении тещи. Встретившись, наконец, они дрались на пистолетах. Рылеев выстрелил вверх, и то же самое сделал Пушкин. Рылеев признался Пушкину, что сообщение о том, что его якобы высекли в тайной канцелярии, ему прислал из Москвы Толстой-Американец.

Однако Александр сейчас уезжал. И единственный выход, чтобы спасти свою честь, он видел в дуэли с Толстым. Но как мог он её осуществить, находясь в Кишиневе, а Федор Толстой – в Москве?

Он написал на него эпиграмму. А чтобы она дошла до графа, его характеристику из рукописной эпиграммы поэт вставил в послание к «Чаадаеву», где назвал своего врага:

В жизни мрачной и презреннойБыл он долго погружен,Долго все концы вселеннойОсквернял развратом он.Но, исправясь понемногу,Он загладил свой позор,И теперь он – слава богу —Только что картежный вор.

и отправил в печать в 1821 году – в Петербург.

По-видимому, эпиграмма до него дошла, раз он прислал ответ с этими презренными словами. Никогда он их не забудет!

Сатиры нравственной язвительное жалоС пасквильной клеветой не сходствует нимало, —В восторге подлых чувств ты, Чушкин, то забыл!Презренным чту тебя, ничтожным сколько чтил.Примером ты рази, а не стихом порокиИ вспомни, милый друг, что у тебя есть щеки.

Мерзкие эти строки слились в красном тумане и, всякий раз, вспоминая их, поэт опять кипел, а глаза наливались кровью. Дочитав, он неистово разорвал лист с водяными знаками Толстого-Американца, презренного картежника и дуэлянта, и, бросив на пол, долго топтал, скрежеща зубами.

И стал закалять, и постоянно тренировал руки, чтобы, вернувшись, расправиться с графом-дуэлянтом, уже отправившим на тот свет одиннадцать человек.

И, как только вернулся из ссылки в Москву в 1826 году, в первую очередь он поручил Соболевскому Сергею, другу Лёвушки, а своему приятелю, найти Толстого-Американца и передать ему вызов на дуэль.

Но Соболевский предпринял все, что только мог, чтоб дуэль не состоялась – он их примирил.

Несостоявшаяся дуэль с Соломирским (1827г.)

Софи Пушкина, за которой Александр Пушкин стал увиваться в Москве после возвращения из Михайловского, вышла замуж за Панина.

Но он не сильно огорчился и стал волочиться за другими барышнями. Особенно часто он посещал дом князя Александра Михайловича и княгини Екатерины Павловны Урусовых, у которых были три дочери—красавицы.

Одна из них, Мария, была уже замужем. Две другие, Софи и Натали, были невестами. И у них почти каждый день собирался кружок друзей и знакомых, в основном, молодые люди.

Александру здесь нравилось, и сам он был душой общества: веселый, задорный, постоянно импровизирующий рассказы и сказки, населенные лешими, домовыми, ведьмами. Ему пригодилось то, что в деревне он добыл с карандашом в руках среди толпы на ярмарках и из милых сказок няни. Разукрашивая их неистощимой фантазией, он их преподносил обществу, как искусный сказитель, подделывая все голоса.

Постоянным гостем у Урусовых был один угрюмый артиллерийский офицер – Соломирский. Этот образованный, хорошо знающий английский язык, поклонник Байрона, и сам писал стихи – в подражание кумиру.

Неизменный успех Пушкина у всех присутствующих ввергал Соломирского в еще большую угрюмость. А внимание молодой княжны Урусовой, Софи, к Александру, Владимир Дмитриевич, влюбленный в неё, не мог спокойно переносить.

Однажды, шутя и балагуря, Александр рассказал, что-то смешное о графине Бобринской. В течение всего рассказа Соломирский мрачно слушал его, кидая гневные взгляды в его сторону. И, едва он закончил, спросил:

– Как вы смели отозваться неуважительно об Анне Владимировне? Я хорошо знаю графиню! Это во всех отношениях почтенная особа, и я не могу допустить оскорбительных об ней отзывов…

– Зачем же вы мне не сказали раньше, что знакомы с графиней Бобринской? А то вы спокойно выслушали весь рассказ, а потом каким—то донкишотом становитесь в защитники этой дамы и берете её под свою протекцию, – парировал Пушкин.

Соломирский промолчал, разговор как—то сам по себе иссяк, и все разъехались по домам. Но на следующее утро к Пушкину прибыл человек, который принес от артиллерийского офицера письменный вызов на дуэль…

Усмехаясь, Пушкин рассказывал приятелю Муханову, к которому прибежал чуть свет:

– Я, ни минуты не мешкая, ответил согласием. Душа моя, у меня уже был секундант Соломирского – Шереметев, которого он присылал для переговоров об условиях дуэли. Скажи мне, не смог бы ты быть секундантом у меня?

Павел Александрович Муханов – штабс-капитан лейб—гвардии Драгунского полка. Знал стоящего сейчас перед собой еще по Петербургу и помнил его постоянные стычки. Задумался – он ценил эту буйную и гениальную голову…

Но ответил:

– Что же с вами поделать? Я согласен. – Благодарный поэт кинулся ему на шею и ушел успокоенный.

Муханов бросился к Шереметеву и начал переговоры о мире. Но увидел, что Шереметев уже вошел в роль секунданта:

– Если Пушкин не будет драться, то он должен извиниться перед Соломирским…

Но Павел Александрович не ушел от него, пока не убедил:

– Неужели вы не понимаете? История эта ляжет позором на наши головы в случае, если будет убит или ранен Пушкин. Нам надо предотвратить эту роковую случайность и не подставлять лоб гениального поэта под пистолет взбалмошного офицера.

– А какие средства к примирению вы видите? – Наконец дошло и до Шереметева.

Муханов объяснил – как. И в то же утро Шереметев привел Соломирского к Пушкину, куда к этому времени подоспел и Муханов. Они, при горячем участии Сергея Соболевского, уговорили обоих помириться.

Довольный Соболевский угостил их роскошным завтраком и, после шампанского, противники сами протянули друг другу руки.

Соболевский после их ухода, смеясь, сказал:

– Боюсь, что ты, мой неразумный друг, еще не раз сумеешь подставить свою гениальную головушку под пули. А я не хочу, чтобы Россия осталась без твоего нормального, а не припомаженного изображения. – И решительно сказал: Павел Александрович Я закажу твой портрет самому известному художнику —портретисту Тропинину: будешь ему позировать!

Пушкин ответил категорическим «нет!». Но вечером, вернувшись с прогулки, встретил дома незнакомого человека, который представился художником Тропининым.

Пришлось уступить и начать позировать.

Несостоявшаяся дуэль с Великопольским (1828г.)

В 1828 году псковский помещик И. Е. Великопольский, поэт, не даровитый, но страстный картежный игрок, написал «Сатиру на игроков», в которой живописал страшные последствия картежной игры. Александр Пушкин, поняв, в чей огород камен, напечатал в самой читаемой, булгаринской «Северной Пчеле», «Послание к В., сочинителю Сатиры на игроков», где высмеивал проповедников, учащих свет тому, в чем сами грешны:

Некто мой сосед,На игроков, как ты, однаждыСатиру злую написалИ другу с жаром прочитал.Ему в ответ его приятельВзял карты, молча стасовал,Дал снять, и нравственный писательВсю ночь, увы! понтировал.Тебе знаком ли сей проказник?..

Великопольский тоже ответил стихами и отправил его Булгарину – для тиснения в «Северной Пчеле». Однако тот, который именно этого и хотел – скандала между поэтами, передал стихи Пушкину с запросом, согласен ли он на их публикацию.

Ознакомившись с этим опусом незадачливого корреспондента, Александр написал ему насмешливое письмо: «Булгарин показал мне очень милые ваши стансы ко мне в ответ на мою шутку. Он сказал мне, что цензура не пропускает их, как личность, без моего согласия. К сожалению, я не могу с этим согласиться: «Глава Онегина вторая съезжала скромно на тузе…» – и ваше примечание – «конечно, личность и неприличность». И вся станса недостойна вашего пера. Мне кажется, что вы немножко мною недовольны. Правда ли? По крайней мере, отзывается чем—то горьким ваше последнее стихотворение… Неужели вы хотите со мною поссориться не на шутку и заставить меня, вашего миролюбивого друга, включить неприязненные строфы в восьмую главу Онегина?..

Вы знаете, что я не проигрывал второй главы, а ее экземплярами заплатил свой долг так точно, как вы заплатили мне свой – родительскими алмазами и 35—ю томами энциклопедии. Что, если напечатать мне сие благонамеренное возражение? Но я надеюсь, что я не потерял вашего дружества и что мы при первом свидании мирно примемся за карты и за стихи…»

Великопольский не успокоился и опять написал Булгарину:

«А разве его ко мне послание не личность? В чем оного цель и содержание? Не в том ли, что сатирик на игроков – сам игрок? Не в обнаружении ли частного случая, долженствовавшего остаться между нами? Почему же цензура полагает себя вправе пропускать личности на меня, не сказав ни слова, и не пропускает личности на Пушкина – без его согласия?.. Пушкин, называя свое послание одною шуткою, моими стихами огорчается более, нежели сколько я мог предполагать. Он дает мне чувствовать, что следствием напечатания оных будет непримиримая вражда. Надеюсь, что он ко мне имеет довольно почтения, чтобы не предполагать во мне боязни»…

Тем все и кончилось, без дуэли.

Несостоявшаяся дуэль с Лагренэ (1828г.)

Однажды летом у Арсения Закревского, генерал—губернатора, министра внутренних дел, был раут, когда Пушкин зашел в зал и устремился к его супруге Аграфене, с которой у него была бурная связь. И ему показалось, что он слышит, как секретарь французского посольства в Петербурге – Мари Теодор де Лагренэ, глядя на него, ей шепнул:

– Мадам! Прогоните его!

Александр вспыхнул, развернулся на каблуках и умчался в ночь. Долго он мерил из конца в конец свою комнатку, а утром чуть свет, на дрожках, отправил человека с запиской к хорошему знакомому, Путяте Н. В. – штаб-ротмистру.

С Николаем Васильевичем его познакомил Евгений Баратынский еще в сентябре 1826 года. Сейчас он писал: «Милостивому государю господину Путяте. Ответьте, пожалуйста. Вчера, когда я подошел к одной даме, разговаривавшей с г—ном де Лагренэ, последний сказал ей достаточно громко, чтобы я услышал: «Прогоните его!».

Поставленный в необходимость потребовать у него объяснений по поводу этих слов, прошу Вас, милостивый государь, не отказать посетить г—на де Лагренэ для соответствующих с ним переговоров. Пушкин».

Когда Николай Васильевич срочно приехал к нему, поэт, кипя от негодования, повторил ему случай с Лагренэ:

– Николай Васильевич, я точно слышал эти обидные для меня слова. Вы меня извините, что записка написана так сухо и таким языком – я хочу, чтобы вы показали её Лагренэ. Езжайте к нему и покажите её. Потребуйте от него, чтобы он назначил время. Я хочу удовлетворения!

– А может…

Но Пушкин не захотел слушать его:

– Просто потребуйте от него удовлетворения!

Путята отправился к Лагренэ и показал записку. Но тот, с невинным видом удивления, произнес:

– Я никогда не произносил приписываемых мне слов… Вероятно, Пушкину дурно послышалось… Я не позволил бы себе ничего подобного… особенно в отношении к Пушкину, которого глубоко уважаю, как знаменитого поэта России…

– Раз так, то готовы ли вы повторить то же самому Пушкину? – спросил обрадованный Николай Васильевич.

– Конечно же, я повторю. Мне это ничего не стоит. Поехали! – ответил Лагренэ с готовностью.

Объяснение произошло без всякой горячности, самым учтивым тоном. Потом противники пожали руки друг другу. Лагренэ перед тем, как уходить, немного замявшись, предложил:

– Давайте завтра позавтракаем вместе… И пригласим нашу даму…

Утром Путята зашел за Пушкиным, и они, на его дрожках, отправились на завтрак. Когда приехали, Закревская Аграфена Федоровна – виновница всех безумств Пушкина в этот период, уже находилась у Лагренэ.

Она взъерошила его кудрявые волосы, как ни в чем не бывало, улыбаясь:

– Слава богу, ты избежал еще одной дуэли, безумец!

Александр развеселился, много шутил, сыпал экспромтами, но понимал – мнительность, которая казалась другим наверняка надуманной, не даст ему жить спокойно…

Вскоре Закревская уехала обратно в Финляндию, где проживала постоянно, оставив его… Пушкин не знал: к счастью или нет?

Несостоявшаяся дуэль с Хвостовым (1829г.)

Александр Пушкин с самого лицея оттачивал свое перо на графе Дмитрии Ивановиче Хвостове. Среди окружения юного поэта было принято насмехаться над неутомимым графоманом. «Арзамасцы» – противники «Беседы» – осыпали сочинения Хвостова, архаичные по стилю и языку, градом эпиграмм. Его имя было мишенью для Жуковского, Батюшкова, Вяземского. Пушкин и сам не отставал от них:

Добрый наш поэтУнизывал на случай оду,Как божий мученик кряхтел,Чертил, вычеркивал, потел,Чтоб стать посмешищем народу.

Не было ни одного жанра, в котором Хвостов не писал и представил своим современникам пример благородного, неутомимого занятия отечественной словесностью, вопреки всем препятствиям и неуспехам. Потому что, как писал о нем Карамзин: «… любовь достойная таланта! Он заслуживает иметь его, если и не имеет».

В августе 1831 года Пушкин писал своему издателю Плетневу: «C душевным прискорбием узнал я, что Хвостов жив. Посреди стольких гробов, стольких ранних или бесценных жертв, Хвостов торчит каким—то кукишем похабным. Перечитывал я на днях письма Дельвига: в одном из них пишет он мне о смерти Дмитрия Веневитинова. „Я в тот же день встретил Хвостова, говорит он, и чуть не разругал его: зачем он жив?“. – Бедный наш Дельвиг! Хвостов и его пережил. Вспомни мое пророческое слово: Хвостов и меня переживет». – Но Хвостов умер 1835 году.

Вряд ли при этом Пушкин вспоминал, как однажды в Пскове, куда он часто любил ездить, на одной из станций, увидел графа, читающего книгу, когда над ним по стенам ползало множество тараканов. Вдобавок, заметив, как в дверь пытается влезть еще и свинья, он не выдержал и громко выдал экспромт:

В гостиной свиньи, тараканыИ камер-юнкер граф Хвостов.

И, хотя все было действительно так, это не понравилось Хвостову, и он вызвал его на дуэль. Но молодой тогда Пушкин сумел отшутиться, что очень любил и сам безобидный граф. Они помирились.

Впоследствии, после прочтения стихотворения «Клеветникам России», Хвостов подарил ему свои стихи, «в знак отличного уважения», а в августе 1832 года Дмитрий Иванович прислал Натали свои стихи, положенные на музыку «Соловей в Таврическом саду».

Граф Хвостов прожил счастливую жизнь, занимаясь именно тем, чем хотел. Но его сочинения, которые составили семь томов и выдержали три издания, в продаже почти не расходились. Он сам скупал их и либо рассылал всем, кому мог, либо уничтожал, о чем все знали. Добродушный по натуре, Хвостов стоически переносил глумление над собой всю жизнь.

Несостоявшаяся дуэль с Репниным (1829г.)

Дуэли с генералом от кавалерии и членом Государственного совета, князем Николаем Репниным предшествовала долгая история взаимоотношений Александра Пушкина и графа Сергея Сергеевича Уварова, который был одним из основателей «Арзамаса». Это у него на квартире собирались члены кружка до его развала. Уваров даже перевел его «Клеветникам России» на французский, и перевод ему понравился…

Но постепенно между ними стало расти напряжение. У Пушкина есть запись в дневнике: «Уваров большой подлец. Его клеврет Дундуков (дурак и бардаш) преследует меня своим цензурным комитетом… это большой негодяй и шарлатан. Разврат его известен… Об нем сказали, что он начал тем, что был б…ю, потом нянькой и попал в президенты Академии наук, как княжна Дашкова в президенты Российской Академии».

Спустя несколько дней после избрания Дондукова—Корсакова вице—президентом Академии наук, которого туда протежировал Уваров, появилась его злая эпиграмма:

В Академии наукЗаседает князь Дундук.Говорят, не подобаетДундуку такая честь.Почему ж он заседает?Оттого, что ж.. а есть.

Вслед за этим в списках разошлась его сатира против Уварова, которая называлась «На выздоровление Лукулла»:

…Теперь уж у вельможНе стану нянчить ребятишек;Я сам вельможа буду тож;В подвалах благо есть излишек.Теперь мне честность – трын-трава!Жену обсчитывать не будуИ воровать уже забудуКазенные дрова!

Под Лукуллом поэт имел в виду графа Д.Н.Шереметева, заболевшего опасной болезнью. Его наследником должен был стать родственник по жене, граф Уваров, который, ожидая его скорой смерти, поторопился опечатать все его имущество. Но больной взял и выздоровел…

Это стихотворения появилось в публике тоже в списках и отношения Пушкина и Уварова были окончательно расстроены. Но поэт, при подготовке сборника к изданию, раскаявшись в резкости своих суждений об Уварове, просил издателей не печатать «…пьесу, написанную в минуту дурного расположения духа».

Но улетевшая в народ эпиграмма обсуждалась в великосветских гостиных. И, когда до Пушкина дошел слух, что в разговоре с неким Боголюбовым князь Репнин отозвался о нем неодобрительно, он пятого февраля потребовал объяснения.

В письме ещё не было прямого вызова, но были намеки на возможность дуэли в случае неудовлетворительных объяснений: «Некто господин Боголюбов публично повторял оскорбительные для меня отзывы, якобы исходящие от Вас. Прошу Ваше сиятельство не отказать сообщить мне, как я должен поступить. Лучше, нежели кто—либо, я знаю расстояние, отделяющее меня от Вас; но Вы не только знатный вельможа, но и представитель нашего древнего и подлинного дворянства, к которому и я принадлежу. Вы поймете, надеюсь, без труда, настоятельную необходимость, заставившую меня поступить таким образом…»

На это письмо князь Репнин ответил 10 февраля: «Сколь ни лестны для меня некоторые изречения письма Вашего, но с откровенностью скажу Вам, что оно меня огорчило, ибо доказывает, что Вы, милостивый государь, не презрели рассказов, столь противных правилам моим. Г—на Боголюбова я единственно вижу у С. С. Уварова и с ним никаких сношений не имею, и никогда ничего на Ваш счет в присутствии его не говорил, а тем паче, прочтя послание Лукуллу. Вам же искренно скажу, что гениальный талант Ваш принесет пользу отечеству и Вам славу, воспевая веру и верность русскую, а не оскорблением честных людей. Простите мне сию правду русскую: она послужит вернейшим доказательством тех чувств отличного почтения, с коими имею честь быть».

Пушкин удовлетворился объяснением и ответил: «Приношу Вашему сиятельству искреннюю, глубочайшую мою благодарность за письмо, коего изволили меня удостоить. Не могу не сознаться, что мнение Вашего сиятельства касательно сочинений, оскорбительных для чести частного лица, совершенно справедливо. Трудно их извинить, даже когда они написаны в минуту огорчения и слепой досады. Как забава суетного или развращенного ума, они были бы непростительны». Дуэль не состоялась.

Несостоявшаяся дуэль с Хлюстиным (1836г.)

Наступивший тридцать шестой год не сулил Александру Пушкину никаких денежных поступлений. Ведь сам отказался получать годовое жалованье в пять тысяч рублей – было необходимо, чтобы оно шло на погашение ссуды, осенью полученной из казны.

«История Пугачевского бунта» вышла год назад, в декабре тридцать четвертого, но не раскупалась. И из Михайловского он приехал, как никогда, с пустыми руками. Значит, на гонорары тоже нет надежд.

А все, что у него есть в запасе, подготовлено к печати для будущего журнала «Современник» … Мало того, его несдержанность давала плохие плоды – он вызван на дуэль…

История эта началась в августе прошлого года. К нему с просьбой помочь издать книгу обратился бывший секретарь царскосельского лицея Люценко – служил там в то же самое время, когда сам был лицеистом.

Ефим Петрович перевел повесть в стихах Виланда «Перфентий или Желания». Но Смирдин почему—то отказался её издавать.

Пушкин помог Люценко выправить погрешности, посоветовал изменить название и обратиться к Модесту Корфу, заверяя автора:

– Уверяю вас, тот имеет больше возможностей помочь вам.

Но лицейский Модинька, а теперь важный чиновник, ему не помог. Тогда, чтобы ускорить дело, Александр Сергеевич разрешил поставить свое имя на титульном листе книги Люценко.

И только после этого дело сдвинулось с мертвой точки – злополучная книга вышла в свет. Но, по какому—то недосмотру автора перевода не указали. И этот ляп стоил Пушкину репутации – его обвиняли в присвоении чужого труда.

Все это, вкупе со сплетнями, раздающимися со всех сторон о том, что он исписался, что его муза умолкла, сильно терзало душу поэта. Тем более, что вся эта возня была затеяна перед тем, как он решил открыть подписку на новый журнал, названный им «Современник». А ведь он на это столько добивался разрешения!

Александр был уверен в том, что первый номер журнала должен стать жемчужиной литературного издательства – ведь лучшие словесники активно подключились и приносили ему свои произведения! «Современник», как и для него, был для них тоже долгожданным. Жуковский, Вяземский, Гоголь, Тургенев, Козловский – все ожидали его выхода с нетерпением…

Издатель самого большого литературного журнала, «Библиотеки для чтения», Сенковский был приверженцем его литературных и личных врагов – Булгарина и Уварова. Видимо, боялся, что с появлением «Современника» он потеряет читателей. И напечатал заметку в своем многотиражном издании, где прозрачными намеками о литературной несостоятельности издевался над Пушкиным.

Люценко, что и говорить, «помог» в этом. Александр Сергеевич думал: «Да, памфлет Сенковского для меня сокрушителен именно сейчас. Он смог убедить читающую публику в том, что я её не уважаю… Но я не буду пока отвечать ему – пострадают интересы „Современника“, а значит – и моих друзей… Я отвечу ему потом, когда всё успокоится…»

Но, сколько бы он ни делал вида, что не обращает на несправедливые выпады внимания, был взбешен – на его честь покушались!

Мало того, петербургское и московское общества бурлили в толках и пересудах по поводу издания «Вастолы» Люценко. Мог ли он сдерживаться, обсуждая Сенковского повсюду, где ему доводилось бывать?!

Вот и в беседе с приятелем, молодым богачом Семеном Хлюстиным, не сдержавшись, однажды он выпалил:

– Вы тоже поддались на провокацию Сенковского!

– Но он пишет, что вы обманули публи…

Он не дал ему закончить:

– Я не сержусь на Сенковского… Но мне нельзя не досадовать, когда порядочные люди повторяют нелепости свиней и мерзавцев!.. Это чересчур! И это не может так просто окончиться! – И отскочил от него в бешенстве.

И больше не участвовал в разговорах с другими, даже не помнил, как очутился дома. Но… когда встал утром, его ожидало письмо с печатью Хлюстина.

Горестно подперев голову рукой, долго размышлял о том, что мог наговорить в пылу гнева. Семен Семенович Хлюстин – родной племянник Толстого-Американца, его свата к родителям Натали. До сих пор у них были вполне дружеские отношения. Натали даже прочила молодого богатого надворного советника в женихи одной из сестер – Катрин или Александрине – как получится.

Сломал сургуч – и что же? Спор как будто и не прекращался. Семен Семенович писал: «… Я только приводил в разговоре замечания господина Сенковского, смысл которых состоял в том, что Вы „обманули публику“. Вместо того, чтобы видеть в этом с моей стороны простое повторение или ссылку, Вы нашли возможным почесть меня за отголосок господина Сенковского; Вы в некотором роде сделали из нас соединение… Вы все—таки обратились ко мне со словами, возвещающими фешенебельную встречу: „Это – чересчур“, „это не может так окончиться“, „мы увидим“ … Я ждал доселе исхода этих угроз. Но – так как я не получил от Вас никаких известий, то теперь мне следует просить от Вас удовлетворения…»

Пушкин, остыв, жалел о своей вспышке, поэтому написал молодому человеку ответ, где признавался, что никак не мог его отождествлять со свиньями и мерзавцами – это произошло в пылу спора, и он просил извинить его. Отправил письмо и стал ждать…

Однако Хлюстин продолжал оставаться непреклонным – приобщение «к свиньям и прочим» глубоко его оскорбило, и Александр его понимал. Поэтому обратился к посредничеству «няньки» – Соболевского, чтобы уладить дело мирно: «Сейчас, видит бог, не до барьера: очень больна мать…»