Терновый венец. Рассказы об Александре Пушкине

А так как все это происходило уже в конце обеда, Инзов встал, и, улыбаясь, отправился в свою комнату. А Ланов, пунцовый от гнева, вызвал Пушкина на поединок, а он все хохотал и ничего не отвечал.

Видя, что Ланов настаивает, мимоходом рассказывая о своих поединках при князе Таврическом, Пушкин, смеясь еще больше, сказал:

– То было тогда… А теперь:

Бранись, ворчи, болван болванов,Ты не дождешься, друг мой Ланов,Пощечин от руки моей.Твоя торжественная рожаНа бабье гузно так похожа,Что только просит киселей.

Эти слова вызвали еле сдерживаемый смех присутствующих. А Ланов продолжал кипеть и требовать дуэли. И тогда только успокоился, когда «поэтишка» принял его вызов.

Инзов, услышав смех в столовой, возвратился и спросил, что происходит. И, когда ему объяснили о поединке, потребовал примирения.

Ланов, из чинопочитания наместнику Бессарабии, согласился оставить все без последствий. Пушкин же был рад не сделаться смешным, выходя на поединок со стариком.

Обедать за одним столом теперь Ланов, и Пушкин не могли, и Инзов устроил так, что с тех пор они не встречались вместе. Это отвечало и желаниям Пушкина – летел туда, где для него было больше простора, и где он не вынужден глотать то, что уже готово сорваться с языка.

В те дни, когда у Ивана Никитича должен был обедать Ланов, Александр отделывался выдуманным приглашением к Орлову или Бологовскому и обязательно обедал у названного. И замечал, как Инзов улыбается его уловкам.

Несостоявшаяся дуэль с Инглези (1822г.)

Не стесненный систематическим исполнением служебных обязанностей, Пушкин в Кишиневе вел жизнь подвижную, пеструю и разнообразную. В то же время он много и плодотворно работал, о чем сам писал в стихотворении «Чаадаеву»:

В уединении мой своенравный генийПознал и тихий труд, и жажду размышлений.Владею днем моим; с порядком дружен ум;Учусь удерживать вниманье долгих дум;Ищу вознаградить в объятиях свободыМятежной младостью утраченные годыИ в просвещении стать с веком наравне.

И труды принесли необычайные успехи. Здесь он работал над «Кавказским пленником», «Бахчисарайским фонтаном», «Братьями—разбойниками».

В Кишиневе он также написал «Песнь о вещем Олеге», «Черную шаль», «Кинжал» и другие стихотворения. Здесь же он начал роман в стихах «Евгений Онегин» и задумал «Цыганы».

Кроме того, учился молдавскому языку у эконома инзовской усадьбы, пытливо изучал жизнь местного населения, охотно посещал балы молдавских «бояр» и русских чиновников, с увлечением танцевал на них, ночи напролет играл в карты и увлекался тамошними красавицами, среди которых блистала красотой Людмила.

Когда—то, влюбившись в Шекору, простую цыганку из табора, раскинувшего шатры в пригороде Кишинева – Буюкань, богач Бодиско, потрясенный необыкновенной красотой девушки, женился на ней. Но вскоре умер.

После смерти мужа Людмила Бодиско, как стали потом называть Шекору, вновь вышла замуж за тоже богатого кишиневского помещика – Инглези.

Согласно кишиневским преданиям, Пушкин был в связи с Людмилой—Шекорой, что не могло остаться в тайне от мужа. Разозленный, он запер жену в чулан, а сам вызвал поэта на дуэль и тот принял вызов.

Дуэль была назначена на следующий день утром, но о ней кто—то донес генералу Инзову и тот посадил Пушкина на десять дней на гауптвахту. На этом генерал не остановился: он предложил Инглези немедленно уехать за границу с женой.

Иван Никитич вручил ему билет и помещик вынужден был выехать вместе с женой из Кишинева и поэтому дуэль расстроилась.

Иногда Инзову удавалось вовремя узнать о готовившемся поединке, как с этим ревнивым богачом, и тогда он принимал решительные меры: сажал Пушкина под домашний арест, приставив к дверям его комнаты часового. А сам в то же время улаживал конфликт беспокойного юнца.

Такое наказание – сидение под замком – он применял и в тех случаях, когда от горожан поступали жалобы на уж очень нашумевшие «шалости» его питомца. Так было, когда Пушкин ехал по одной из главных улиц Кишинева и, увидев в окне дома хорошенькую девушку, пришпорив коня, въехал прямо на крыльцо и до обморока напугал приглянувшуюся ему особу.

Но и в этих случаях добряк Инзов посылал арестованному для развлечения новые журналы и сам приходил к нему побеседовать на различные интересовавшие их обоих темы, вплоть до революционных событий в Испании 1820—1822 годов…

Одинокий бобыль Инзов любил Пушкина как сына и защищал его, как мог.

Дуэль с Зубовым (1822г.)

В Кишиневе Пушкин имел две настоящие дуэли. Одну в июне – из-за карт с офицером Александром 3убовым, которого поэт уличил в передергивании карт, чего он сам никогда не допускал – из принципа. Оскорбленный до глубины души, он вызвал Зубова на дуэль. (Другая настоящая дуэль была со Старовым).

На дуэль с Зубовым Пушкин явился с черешнями, и пока офицер целился в него, преспокойно ел ягоды. Зубов стрелял первым, но не попал.

Наступила очередь Пушкина, но, вместо выстрела, он только спросил:

– Довольны ли вы?

И тут тот бросился к нему в объятья. Оттолкнув его, поэт со словами: «Это лишнее!», спокойно удалился.

За эту дуэль, и за другие шалости, Инзов отправил своего подчиненного Пушкина из Кишинева в Аккерман. И там у впечатлительного поэта появилась возможность ездить к берегам Дуная. (Этот эпизод Пушкиным был использован в «Выстреле»).

Дуэль со Старовым (1822г.)

В Кишиневе, где Александр Пушкин отбывал ссылку, стоял пехотный полк. Поэт поэтому проводил много времени с офицерами то в клубе, то в собрании, так называемом Казино, которое заменяло в Кишиневе обычное собрание, куда все общество съезжалось для публичных балов. В основном, оно состояло из молдаван и молдаванок, а офицеров полка.

В Казино еще не было принято никаких определенных правил. И, как обыкновенно бывает там, где нет положительного права, действовало правило: «Кто раньше встал, палку взял, тот и капрал». Так случилось в этот раз и с Пушкиным. Условившись с Полторацким и другими приятелями начать мазурку, он пригласил молдаванку и встал в кругу.

Вдруг никому не знакомый молодой офицер егерского полка, впервые здесь появившийся, подчиненный полковника Старова, не обращая внимания на постоянных посетителей Казино, скомандовал музыкантам играть кадриль. А тут считали, что она уже уступила право первенства мазурке и возрождающейся французской кадрили – контрдансу.

Но Пушкин крикнул:

– Мазурку!

– Играй кадриль! – стоял на своем молодой офицер.

Пушкин, смеясь, снова повторил:

– Мазурку! – и музыканты несмотря на то, что сами были военные, а Пушкин – нет, он был так называемый фрачник, приняли его команду – знали его лично, как частого посетителя.

Мазурка началась, но в ней офицер, надувшись, как сыч, не принял участия. Полковник Старов, который был не менее пылок и взыскателен во всем, что касалось хотя бы мнимого уклонения от уважения к личности, заметив неудачу своего офицера, вспыхнул от негодования за подчиненного. Подозвав к себе офицера, он заметил:

– Вы должны требовать от Пушкина объяснений в его поступке. Пушкин должен хотя бы извиниться перед вами. Вот кончится мазурка, и вы непременно переговорите с ним.

Неопытного и застенчивого офицера смутили слова пылкого полковника, и он, краснея и заикаясь, робко отвечал:

– Да как же—с, полковник, я пойду говорить с ним, я их совсем не знаю!

– Не знаете, – сухо заметил Старов, – ну, так и не ходите! Я за вас пойду!

С этими словами он подошел к Пушкину, только что окончившему свою фигуру.

– Вы сделали невежливость моему офицеру, – сказал Старов, взглянув с гневом на него. – Так не угодно ли вам извиниться перед ним, или вы будете иметь дело лично со мной.

– В чем извиняться, полковник, – быстро ответил удивленный поэт, – я не знаю. Что же касается до вас, то я к вашим услугам!

– Так до завтра, Александр Сергеевич.

– Очень хорошо, полковник. – С этими словами они пожали друг другу руки.

Мазурка продолжалась, одна фигура сменяла другую и никто не знал о предстоящей опасности, ожидавшей этих двух. Разъехались поздно. Пушкин и полковник уехали одними из последних, назначив дуэль на утро – в девять часов.

Договорились стрелять в двух верстах от Кишинева. Пушкин взял к себе в секунданты приятеля своего – Алексеева. В семь часов утра они заехали к Липранди и рассказали о случившемся.

Тот не смог скрыть досаду:

– Что это Старов повел себя как прапорщик! Как это пришло ему в голову сделать такое дурачество в его лета и в его положении?.. Хмм… Но дела отклонить уже нельзя. Должен сказать тебе, Пушкин, ты будешь иметь дело с храбрым и хладнокровным человеком, не похожим на того, каким он, по вашим рассказам, был вчера. Он серьезный, благородный человек и строгих правил. За свою честь он сумеет постоять и не будет играть честью другого… И что это с ним произошло, не понимаю…

Александр Пушкин с большим вниманием слушал Липранди. Было заметно, что его отзыв о Старове льстит ему – вот с каким противником он будет иметь дело!

– Но может статься, что на этот день дуэль не будет окончена – вдруг добавил Липранди.

– Это отчего же? – быстро спросил Пушкин.

– Да оттого, – отвечал Липранди, – что метель будет! – и показал на окно. Там почти черное небо давило на землю.

Так и случилось. На месте дуэли метель с сильным ветром мешала прицелу.

Первый барьер был в шестнадцать шагов. Пушкин стрелял первым и промахнулся. Следом Старов – тоже.

Секунданты посоветовали отложить дуэль до следующего дня – мороз с ветром затруднял движение пальцев при заряжении. Но противники с равным хладнокровием потребовали повторения.

Старов произнес невнятно – губы застыли от холода:

– Надо поспешить зарядить и сдвинуть барьер.

Пушкин согласился сразу:

– И гораздо лучше, а то холодно.

Пистолеты зарядили снова, но с большим трудом. Сделали еще по выстрелу – уже на 12 шагов. И снова оба промахнулись…

Тогда секунданты решительно настояли на том, чтобы дуэль, если не хотят так кончить, была отложена непременно, уверяя, что больше нет зарядов. И так как противники категорически не хотели идти на примирение, поединок отложили до прекращения метели.

– Итак, до другого разу, – произнесли оба в один голос.

– До свидания, Александр Сергеевич!

– До свидания, полковник!..

Липранди после прямиком отправился к Старову и потребовал объяснить – как он допустил такое – драться с Пушкиным.

Старов с удивлением в голосе ответил:

– Я и сам не знаю, как все это сошлось. Я не имел об этом никакого намерения, когда подходил к Пушкину… – усмехнулся. – Да он, братец, такой задорный! – Липранди услышал в голосе старого служаки уважение.

В это же самое время Пушкин заехал к Алексею Павловичу Полторацкому и, не застав его дома, оставил ему записку:

Я жив,СтаровЗдоров,Дуэль не кончен.

…Полторацкий и Алексеев, которым пришла мысль помирить противников, решили не уговаривать ни того, ни другого явиться для примирения первым – уступчивость этого рода, по свойственному соперникам самолюбию, могла бы помешать делу. Но, чтобы исключить всякие неожиданности в таком деле, они выбрали для переговоров общественный дом ресторатора Николетти, куда они нередко собирались обедать и где Пушкин любил играть на бильярде.

И вот – без всяких уговоров с их стороны недавние враги сами примирились на удивление быстро.

– Я вас всегда уважал, полковник, и потому принял предложение, – сказал Пушкин.

– И хорошо сделали, Александр Сергеевич, – ответил Старов, – этим вы еще больше увеличили мое уважение к вам, и я должен сказать по правде, что вы так же хорошо стояли под пулями, как хорошо пишете. – Эти слова искреннего привета тронули Пушкина, и он ринулся обнимать Старова.

Так закончилось это дело между истинно благородными и умеющими уважать друг друга людьми.

Но публика, всегда готовая к превратным толкам, распустила иные слухи: одни утверждали, что Старов просил извинения; другие – что это сделал Пушкин. Были и такие храбрецы на словах, втихомолку твердившие, что так дуэли не должны кончаться…

Дня через два после примирения Пушкин как-то зашел к Николетти и, по обыкновению, с кем-то принялся играть на бильярде. В той комнате находилось несколько человек молдавской молодежи, которые, собравшись в кружок, о чем—то толковали вполголоса, косясь на него и так, чтобы их слова не могли не доходить до Пушкина. Речь шла о его дуэли со Старовым. Они превозносили Пушкина и порицали Старова. Пушкин вспыхнул, бросил кий и быстро подошел к молодежи.

– Господа, – сказал он, – как мы кончили со Старовым – это наше дело, но я вам объявляю, что, если вы позволите себе осуждать Старова, которого я не могу не уважать, то я приму это за личную обиду, и каждый из вас будет отвечать мне, как следует!

Знаменательность слов Пушкина и твердость, с которой были произнесены эти слова, смутили молодежь, и они извинились.

Несостоявшаяся дуэль с Балшем (1822г.)

Александр Пушкин своими поступками умел бесить молдаван, один из которых был Тодор Балш, с которым он водил знакомство в Кишиневе. Он был из князей, член Государственного совета, по-молдавски – «ворник».

Его красивой жене было лет под тридцать и звали её Мария. Она хорошо владела французским языком, что давало ей возможность вести себя с другими с некоторой претенциозностью. Она была живой и острой на язык, и, как все женщины, словоохотлива. На этой почве они и сблизились с Пушкиным, который и сам не прочь был поболтать.

Некоторое время он увлекался только ею одной. В своих беседах они доходили до свободных и откровенных речей, и это ей нравилось.

Вначале она очень интересовала поэта и некоторое время было все хорошо. Но вот в обществе появилась другая женщина, «Альбрехтша», как прозвали её в Кишиневе И, хоть она была старше Марии года на два—три, была еще красивее той. Мало того, обладала европейскими манерами, была начитанна, многоопытна…

Манерами она победила Балш – Мария очутилась на втором плане. С Пушкиным Альбрехтша сразу же нашла общий язык – умела поддержать салонный разговор. Но в Кишиневе о ней распевали за глаза такие нравящиеся Пушкину куплеты:

Альбрехтша! Ты всем давала…Женской скромности пример.У тебя для генералаНе был и презрен офицер!

В феврале 1822 года, находясь в доме вице-губернатора, Крупянского, Мария приревновала поэта к Альбрехтше, и, когда она недовольно намекнула на его новое увлечение, с колкостями, Александр Сергеевич подлил масла в огонь:

– Она – женщина историческая и в пылкой страсти… ммм…

Ставшая неприятной от злости, Балш оттолкнула поэта от себя. И сам он стал с ней холоден. Чтобы уязвить обозленную женщину еще больше, Пушкин стал любезничать даже с её двенадцатилетней дочерью Аникой, которая от матери не отставала – была такой же острой на язычок.

Оскорбленное самолюбие матери, – Мария приняла показное ухаживание Пушкина за желание уколоть её взрослой почти дочерью, – привело к тому, что стала совсем неуправляемой в словах: придиралась к нему, что бы он ни сказал.

В кишинёвском обществе как раз в это время все только и говорили о какой—то ссоре двух молдаван, которые, «ну, никак не хотят драться». То есть, не стрелялись на дуэли.

Липранди, который присутствовал здесь же, проронил:

– Это же молдаване! Чего ты хочешь от них! У них в обычае нанять несколько человек да их руками отдубасить противника.

Пушкин расхохотался громко, говоря:

– Меня очень забавляет такой легкий способ отмщения. – Посмотрел на Марию с усмешкой и произнес, – экая тоска! Хоть бы кто нанял подраться за себя!

Молдаванка вспыхнула и почти крикнула:

– Да вы деритесь лучше за себя!

– Да с кем же?

– Вот хоть со Старовым; вы с ним, кажется, не очень хорошо кончили.

Пушкин, красный, как мак, бросил сквозь зубы:

– Если бы на вашем месте был муж, то я сумел бы поговорить с ним. Потому ничего более не остается, как узнать, так ли и он думает! – И прямо от нее отправился к карточному столу, за которым сидел ее муж, Тодор Балш. – Пойдемте, – обратился к нему, еле сдерживаясь, – я вам должен кое—что сказать… – И объяснил, что у него произошло с его женой, закончив такими словами: – А так как я с женщинами не дерусь, то удовлетворения требую от вас.

Тодор Балш вскипел и пошел расспросить жену, но та его уверила, что, наоборот, это Пушкин наговорил ей дерзостей.

Молдаванин вернулся к поэту и, сверкая черными глазами, потребовал:

– Как же вы требуете у меня удовлетворения, когда сами позволяете себе оскорблять мою жену?

Слова эти были произнесены толстым молдаванином с таким высокомерием, что Пушкин этого не стерпел – тут же схватив подсвечник и замахнулся им на Балша. Но его приятель Алексеев, с которым он квартировал, успел перехватить его руку.

Балш в это время, совсем рассвирепев, стал кричать, что он трус, ссылочный мерзавец…

Поэт не оставался в долгу и тоже кричал оскорбления и пытался достать его, изворачиваясь из рук Алексеева…

Мать Марии Балш, которая присутствовала здесь же, упала в обморок. С беременной вице-губернаторшей, в доме которой все это происходило, тоже приключилась истерика. Испуганные гости разбрелись по углам и отовсюду глядели на происходящее молча. Люди вице—губернатора кинулись помогать лекарю, который тотчас явился со спиртами и каплями для матери Марии и губернаторши. Все стали ждать еще большей, ужаснейшей, развязки.

Противников, глядящих с ненавистью друг на друга, кое—как развели – генерал Пущин, который командовал дивизией во время отсутствия Орлова, схватив Пушкина, увез с собой.

Однако о случившемся немедленно донесли наместнику Бессарабии, генералу Инзову, и он срочно пригласил к себе вице—губернатора и Пущина – для дачи объяснений. Затем, выслушав их, велел помирить поссорившихся и ни в коем случае не допустить дуэли.

На другой день, по настоянию Крупянского и Пущина, Балш согласился извиниться перед Пушкиным, которого нарочно до этого заманили в дом к губернатору.

Но спесивый молдаванин, вместо извинения, начал:

– Меня упросили извиниться перед вами. Какого извинения вам нужно?

Не говоря ни слова, Пушкин подскочил к нему и дал пощечину, вслед за этим вытаскивая пистолет.

И Балш, вынужденный назначить ему время для поединка, ушел. Пушкин тут же помчался на квартиру к Пущину, бледный как полотно, но улыбающийся…

Инзов, однако, не дал состояться и этой очередной дуэли – посадил беспокойного подчиненного под домашний арест – на две недели.

Продолжения дуэли не было, но еще долго после этого Пушкин говорил, что не решается ходить без оружия и, доставая пистолет, с хохотом показывал его на улице встречным знакомым.

Еще три несостоявшиеся дуэли в Кишиневе (1822г.)

В Кишиневе занимались топографической съемкой офицеры генерального штаба Валерий Тимофеевич Кек, Полторацкие Михаил Александрович и Алексей Павлович, а также Горчаков Владимир Александрович, с которыми поэт проводил много времени.

Один раз Михаил Полторацкий и Валерий Кек поссорились. И ссора вылилась в дуэль. Они должны были выехать в поле (место дуэли должно было состояться в так называемой малине, то есть, виноградники и сады за Кишинёвом).

Секундантом Кек взял Скартла Прункуло, молдавского помещика, а Полторацкий – Пушкина. Но в ходе обсуждения условий Пушкин, который неукоснительно соблюдал все дуэльные правила, не согласился с Прункуло в чем—то. Тот допустил обидное для него выражение. Пушкин объявил, что вызывает его на поединок. «Только после того, как решу с двумя с другими, с которыми дерусь», – добавил он. Но до дуэли все же не дошло – они помирились.

К концу марта 1822 года за обедом в доме Инзова Пушкин заспорил с Северином Потоцким по поводу крепостного права. Поэт горячился, не соглашался с мнением Потоцкого, и оба допустили оскорбительные выражения. Но все же Потоцкий признал его правоту. А Пушкин сказал: «Если бы он не уступил, схлопотал бы пощечину и тогда, точно, дуэли ему не миновать!».

В июне 1822 года отставной штабс-капитан Рутковский за обедом у Инзова рассказал о граде весом в три фунта1. Пушкин расхохотался ему в лицо, говоря, что такого не бывает. Отставной штабс—капитан вызвал Пушкина на дуэль. Но Иван Никитич Инзов предотвратил поединок, в очередной раз посадив поэта под домашний арест.

Несостоявшаяся дуэль с Руссо (1823 г.)

В Кишиневе Александр Пушкин обедал обычно у генерала Бологовского. Дмитрий Николаевич собирал у себя общество самое разнообразное и сюда его влекло – темы разговоров вызывали у него большой интерес.

В числе лиц, иногда приглашавшихся к генералу, были два брата – Дмитрий и Иван Руссо. Пушкин встречал их еще у Крупянского, Земфираки, или Стамо и, реже, у Липранди.

Братьев обычно звали Дино и Янко – оба довольно оригинальные люди, с хорошим состоянием.

Старший, Дмитрий Яковлевич, был женат и постоянно жил в деревне, а зимой иногда появлялся в Кишинев. Только здесь, начиная носить европейский костюм, он забывал оставить деревенские привычки дома. И, кроме молдавского языка, не знал никакого другого. В общем, был в обществе медведь медведем.

Пушкин, наблюдая за ним с особым интересом, потом говорил, что вновь завоеванные народы должны благоговеть, каждый по своему разуму, перед царем, припоминая случай, рассказанный ему, как Руссо однажды переколотил приготовленные для мельницы дубовые дрова, чтобы обогреть царя особыми дровами, а не обыкновенными…

Младший брат Дмитрия, Янко Руссо, местный писатель, говорил по-французски – провел пятнадцать лет за границей, и, в основном, в Париже! Земляки гордились им.

Ивану Яковлевичу было около тридцати лет, тучный, с широким и самодовольным лицом, одевался, хоть и не модно, но опрятно. Ходил всегда с тростью – под предлогом раны в ноге, будто бы полученной им на поединке во Франции.

Разговаривал тихо, с расстановкой. Обычно избегал застольные разговоры, боясь попасть впросак. Но любезничал с женщинами. В карты не играл и вина не пил.

Он не был начитан, но, вытвердив имена нескольких французских авторов, умел пускать местным вельможам пыль в глаза. И Александр Пушкин сразу почувствовал к нему антипатию за лицемерие и, как человек, открытый нараспашку, не смог этого скрыть. И чем он больше встречался с Янко, тем больше не мог равнодушно переносить его присутствия рядом.

Однажды Бологовский в очередной раз пригласил к себе местного поэта Стамати, когда там должны были находиться и Пушкин с Руссо. Генерал за столом специально принялся расточать похвалы Янко, что очень нравилось Стамати и его двум-трем бывшим здесь же молдаванам.

Александр Пушкин, хоть и видел, что Бологовский все это произносит с долей шутки, понял, что хочет, чтоб и он выразил свое мнение и уже вертелся от нетерпения на стуле. И чем дальше Дмитрий Николаевич расточал комплименты Руссо, тем больше Александр пунцовел. Генерал, обратясь к Стамати, произнес:

– Я с большим удовольствием прочитал рукопись Янко о впечатлении, сделанном на него в первое время приезда в Париж. Прекрасно он написал и о сравнении его с венским обществом. Должен сказать, что в рукописи я нашел очень много глубокой философии…

Стамати, приняв все за чистую монету, с гордостью самодовольно отвечал: «Да-c – это наш Жан-Жак Руссо».

Но Пушкин вскочил, и не в силах более сдерживать себя, выкрикнул:

– Это правда, что он Иван, что он Яковлевич, что он Руссо, но не Жан-Жак, а просто рыжий дурак! – Руссо, действительно, был рыжеват.

Вскочив с выпученными глазами и красным лицом, Янко потребовал сатисфакции – оказался не менее горяч.

Александру того и надо было —посмотреть, как тот стоит у барьера. И бросил:

– Хоть сейчас готов к вашим услугам! – Но их примирили.

Несостоявшаяся дуэль с Федором Толстым (1826г.)

Александр Пушкин познакомился у драматурга Шаховского, «на чердаке», как называли у того в доме место для игры в карты, с Федором Толстым, по прозвищу «Американец», в 1819 году. Граф имел незавидную репутацию игрока и дуэлянта, в обществе о нем отзывались плохо, но молодой поэт заступался за него всякий раз, когда представлялся случай, – жизнь того, полная приключений, привлекала его. Хоть и был бретёр и картёжник, но – герой нескольких кампаний (включая Отечественную войну 1812 г.) и друг стихотворцев.

В молодые годы ему довелось участвовать в первой российской кругосветной экспедиции (1803—1806) на кораблях «Надежда» и «Нева» под командой И. Ф. Крузенштерна и Ю. Ф. Лисянского. Тогда он был поручиком Преображенского полка и кавалером российского посольства в Японию. Однако его за какие-то проступки, высадили на берег на Алеутских островах, и он был добирался из Аляски в Сибирь пешком, через замёрзший Берингов пролив.