Блад: глубина неба

– Можно устроить всё так, будто пациентка умерла во время какой-то другой операции? Перенести её наверх, замаскировать…

– Что там маскировать?! – шёпотом закричал Уайтхезен, выпростав ладони и растопырив трясущиеся пальцы. – Я доктор общей практики, а не хирург! – Он вскочил, прошёлся туда-сюда по комнате, резко остановился перед сидящим на стуле Бладом. – Мы должны что-то придумать. Избавиться от тела. Другого выхода нет, – пробормотал он, блуждая бессмысленным взглядом по стенам комнаты. – Шентэл, – доктор остановил безумный взгляд на лице Блада, – ты должен мне помочь, – и начал медленно оседать на пол.

Блад уже был готов подхватить его, сделать искусственное дыхание, попробовать вновь запустить остановившееся сердце или что ещё требуется в таких случаях. Но Уайтхезен опустился на колени и намертво вцепился ледяными пальцами в его запястья.

– Помоги мне, Шентэл! – пролепетал посеревший старик, в котором Блад не узнавал статного, вальяжного, уравновешенного доктора Уайтхезена. – Помоги мне, ты же обещал! Иначе мы оба пропадём!

Блад смотрел на него с высоты своего стула, стараясь не встречаться с ним взглядом, но не в силах отвести глаза от трясущихся щёк, бледного, взмокшего лба, изрезанного глубокими морщинами. Злость и омерзение слиплись в тугой, подкативший к горлу ком.

– Какого горжерета вы вообще за это брались, доктор общей практики?!

Вместе они спустились в подвальный кабинет, и Бладу пришлось поддерживать вмиг одряхлевшего доктора под локоть. Уайтхезен остановился на пороге, не в силах войти внутрь. Шентэл потянул его за локоть, но доктор замотал головой, упёрся свободной рукой в косяк, вцепился в деревяшку так, что побелели пальцы, словно Блад стал бы втаскивать его в кабинет силой.

– Нет-нет, не могу, – беспомощно запричитал старик, – не могу, не могу! Шентэл, там на полу… я достал простынь… заверни её, ладно? Заверни, хорошо? Сделаешь?

Блад стиснул челюсти и мрачно вздохнул, буравя взглядом седой висок доктора, старательно отводящего глаза и по-прежнему впивавшегося скрюченными пальцами в косяк. Всё придётся делать самому, иначе труп так и останется лежать в их подвале. Всё придётся делать самому. Он переступил порог кабинета.

Девушка лежала на спине, запрокинув голову – совсем юная, не старше Винтерсблада. Рядом с ней на высоком табурете стоял железный таз с густым кровавым месивом, в котором плавало что-то склизкое. Бескровные губы мёртвой были полуоткрыты; светлые, неподвижные глаза удивлённо распахнуты; к белому лбу прилипли вьющиеся прядки медных волос; на маленьком тонком носу брызгами крови рассыпались рыжие веснушки. Она не похожа на шлюху. Просто кем-то обманутая девочка, которая верила, что Уайтхезен поможет ей. А он её убил.

«К чёрту эту практику! Он не заставит меня делать эти свои „процедуры“, пусть хоть трижды оплатит обучение!» – подумал Шентэл.

Он долго не решался прикоснуться к бездыханному телу. Его не пугали ни смерть, ни кровь – их он уже видел. Его пугала тонкость и хрупкость девушки, – почти прозрачность, её беззащитность и доверчивость. Когда он поднял мёртвую на руки, она оказалась невесомой и ещё тёплой, как только что подбитая камушком из рогатки сорока.

– Мы её похороним? – спросил, завернув её в простыню.

– Что? – встрепенулся шумно сопевший за порогом доктор. – Похороним? Как?! Мальчик, на улице декабрь, мы не сможем выкопать яму! У меня и лопаты-то нет. И где нам её копать, не в городе же?! А если на кладбище, то нас может заметить смотритель, и тогда он сообщит жандармам, нас посадят в тюрьму, а потом повесят! Нас обоих повесят, не иначе! Не-е-ет, я не готов ради этого жертвовать собой! А ты, Шентэл? – Уайтхезен оторвался от косяка и заметался по узкому коридору. Яростно потирая загривок, он продолжил, обращаясь к мыскам своих ботинок: – Здесь недалеко есть сточная канава. Там неспокойный район, всякое случается. И жандармы туда не любят наведываться. Так что найдут её нескоро. Тогда, когда и узнать уже станет невозможно, кто она была да что с ней случилось.

Пытаясь сохранить остатки самообладания, Блад сжал кулаки и закусил нижнюю губу так сильно, что рот наполнился стальным привкусом. Сделал глубокий вдох, представляя, как выходит в коридор, хватает суетящегося там доктора за шиворот и тащит в кабинет. Тот сопротивляется, цепляется за всё, что попадает под руку, и на пол летят шкафчики со стеклянными дверцами, этажерки, во все стороны со звоном брызгает битое стекло и металлические инструменты. Но Блад не обращает на это внимания, подтаскивает доктора к тазу с кровавыми отходами и макает туда эту рожу с трясущимися щеками и вытаращенными глазами. Так тыкают в его же дерьмо нагадившего на кровать кота. Руки доктора когтят воздух, но Блад снова и снова окунает его голову в таз, а потом держит, пока тот не перестаёт дёргаться.

– Что? – Бледное, покрытое испариной лицо доктора беспокойно выглянуло из коридорного полумрака. – Что ты так на меня смотришь, Шентэл?

– Я. Не стану. Этого. Делать, – процедил Блад.

– Хорошо! – быстро согласился Уайтхезен. – Хорошо, мальчик, как знаешь! Только унеси её отсюда! Потому что здесь мы её держать не сможем, пойдёт запах, соседи или пациенты вызовут полицейских, они найдут её, и нас повесят!

Винтерсблад подошёл к доктору почти вплотную, глядя на него так, будто тот кишел червями.

– Сами сделайте это, сэр.

– Что?

– Это ваша вина. Это ваша практика. Сами разбирайтесь.

– Я не могу! – перешёл на фальцет Уайтхезен. – Даже не проси меня! – и он неожиданно резво побежал наверх.

Блад бросился следом, но не успел: доктор захлопнул дверь своей комнаты перед самым его носом.

– Я не собираюсь разгребать ваше дерьмо! – заорал Блад, до крови разбив кулак о дверь.

– И не надо! – уже смелее раздалось из комнаты. – Иди, живи на улице, пока тебя не поймают и не заберут в приют, забудь о медакадемии! Вот только девчонке ты этим не поможешь, она уже мертва. А мы с тобой ещё живы!

Поздней ночью Блад отволок тело к небольшому оврагу, вонявшему тухлой водой, и сбросил вниз. До утра он отмывал от крови подвал. Стоя на коленях с засученными выше локтя рукавами, опускал тряпку в железное ведро с ледяной водой, со всей силы, до треска ткани отжимал её, а потом с тихой, загнанной глубоко внутрь яростью тёр пол. Его движения были медленны и напряжённы, словно он боялся невзначай расплескать эту муторную, душную злость. И при каждом движении кто-то невидимый ковырял ржавым гвоздём у него чуть пониже ключиц, загоняя грязное остриё всё глубже и глубже, до самого позвоночника.

Зато Уайтхезен был в норме. Случившееся не заставило его отказаться от преступного заработка, – доктор просто стал выпивать стаканчик виски перед тем, как спуститься в подвал, и пару стаканов после, перед сном. Вот и сейчас Блад застал его за тем, как тот цедил себе предпроцедурную порцию.

– Мне не нравится, как ты стал на меня смотреть, мальчик, – не оборачиваясь на Шентэла, бросил Уайтхезен, – не дорос ещё, чтоб судить. Как бы и сам потом на моём месте не оказался.

– Я бы на вашем месте не пил перед операцией, сэр. – Тон Винтерсблада был так холоден, что его можно было добавить в докторский виски вместо льда.

– Я сам разберусь, что и когда мне делать, щенок!

– Если опять кого-то убьёте, о помощи больше не просите.

Доктор снисходительно усмехнулся, поболтал в стакане виски.

– Ты правда думаешь, что помогал в тот вечер мне? Не обольщайся, мальчик, я ничем тебе не обязан! Ты спасал свою шкуру, потому что на кону стояло твоё будущее. А мог бы похоронить девчонку. Мог бы пойти в полицейский участок и донести на меня. Мог бы вообще оставить её там, внизу, и не вмешиваться, просто сбежать. Но ты этого не сделал. Ты выбрал то, что выбрал. Стал соучастником, но не ради меня, а ради собственной безопасности. Вот и всё.

– Я ненавижу вас, сэр, – едва слышно, с усилием, выдавил Блад.

– Мне плевать, – Уайтхезен отсалютовал ему стаканом, – потому что я уверен: эти сильные чувства не помешают тебе выполнять наш уговор. Ты и дальше будешь помогать мне. Той ночью ты сделал окончательный выбор.

Винтерсблад не мигая смотрел на доктора и вновь представлял, как он макает и макает его седую башку в таз с кровавыми отходами.

– Хочешь, и тебе налью выпить? – равнодушно предложил тот. – Помогает расслабиться, знаешь ли…

***

В конце января Уайтхезена тайно вызвали на процедуру к дочери какого-то богатея, но домой доктор в этот день не вернулся. Не вернулся и на следующий. А вечером пришли полицейские.

– Ты кто такой? Документы есть? – рявкнул один из них на открывшего двери Шентэла.

– Я племянник доктора Уайтхезена, я здесь живу. – Он показал выправленные доктором бумаги.

– Сирота? Ещё родственники есть?

– Нет, сэр, только дядя.

– В тюрьме твой дядя, малец, – грубо бросил полицейский, – эй, сержант, отвезите парня в приют!

Тёмно-синие стены

Массивное трёхэтажное здание приюта притаилось за чёрным готическим забором, в тени громадных старых дубов, с дороги незаметное, если не приглядываться. Оно походило на диковинного опасного зверя в зоосаде, который подобрался и нахохлился в глубине своей клетки, то ли поджидая добычу, то ли пытаясь согреться. Если долго стоять у толстых прутьев изгороди, вглядываясь во влажную мшистую тень под переплетением узловатых, словно старческие пальцы, веток, можно почувствовать, как приют смотрит в ответ своими голодными окнами, тускло светящимися жёлтым. Бладу не довелось ощутить этот взгляд: он сразу попал в самые недра приюта, пропахшие хозяйственным порошком и керосином. Причудливые трещины на тёмно-синих стенах напоминали рисунки кровеносной системы из медицинского атласа, головокружительно высокие потолки терялись за слоем пыльной паутины, а истёртые деревянные ступени крутых лестниц на каждое прикосновение отзывались вздохом, пропитанным мышиным душком.

Блад хотел сбежать ещё по пути в приют, но вспомнил, как непросто пришлось ему без документов в прошлый раз, и решил погодить: наверняка их удастся выкрасть из кабинета приютского директора (или где они там хранятся), а потом уже дать дёру, перемахнув через чёрные прутья забора. Он крепко пожалел о своём решении, когда двое молодых коренастых мужчин, похожие на санитаров, силой удерживали его на скрипучем стуле, а дородная женщина в старомодном чепце и белом переднике сбривала ему волосы. Вид у неё был скучающий.

– Отрастил лохмы, – монотонно бурчала она, – с такими лохмами только гнид разводить. А у нас тут порядок: никаких насекомых. Ну-ка, наклони башку-то!

Блад и не подумал послушаться, но женщине дважды повторять не пришлось: железная клешня санитара пригнула Бладу голову, едва не сломав шею. Пришлось подчиниться и беспомощно провожать глазами опадающие на облупленный пол пшеничные пряди. Одежду тоже забрали. Выдали тёмно-серый костюм (похожий то ли на больничную пижаму, то ли на тюремную робу) и бельё, потребовали переодеться.

– Отвернитесь, – зло бросил Шентэл и тут же схлопотал увесистую оплеуху по голому затылку.

Рукава и штанины оказались коротки, но женщина всё равно одобрительно кивнула:

– Сойдёт. Через неделю-две получишь свой размер. Пока так походишь, не помрёшь. И не вздумай угваздать, смены нет. Вот постель, – она пихнула ему стопку запсивленных тряпок, – застелешь сам. – Перевела безразличные глаза на санитаров: – Отведите, в шестой свободная койка.

Шестая оказалась небольшой и вонючей, словно в ней жили не одиннадцать мальчишек, а стадо поросят. Напротив дверей серело зимним небом окно без занавесок, голое, как и маячившие в нём ветви деревьев. По двум стенам стояли шесть двухъярусных кроватей. На полу, словно после стихийного бедствия, валялись какие-то вещи вперемешку с мусором, а подошвы на первом же шагу прилипли к чему-то уже подсохшему. В просвете между двумя крайними койками и мусором играли в карты восемь подростков, усевшись в кружок прямо на полу. С верхнего яруса за ними наблюдали ещё двое. Внизу невысокий щуплый парень в шерстяных носках, количеством прорех напоминавших летние сандалии, перекатывал спичечный огрызок из одного уголка губ в другой. Безучастный, утомлённый вид и презрительный изгиб тонких губ выдавал в нём вожака.

– Вот вам сосед, до полного комплекта! – усмехнулся один из санитаров, ткнув затормозившего на пороге Шентэла промеж лопаток. – Покажите ему свободное место.

Судя по выражениям повернувшихся к нему лиц, эти ребята предпочли бы показать ему потроха Гнилого Генри, а не пустую постель. За спиной хлопнула затворившаяся дверь.

Вожак поднялся со своей кровати, сплюнул на пол изжёванную спичку, пружинистой походкой вышел в центр комнаты. На его голове сквозь тёмный ёжик просвечивали фиолетовые вены, над верхней губой проступала полоска жиденьких усиков, больше похожих на размазанную под носом сажу.

– Вот постель, – ткнул он пальцем в нижнюю среднюю койку у противоположной стены, – вон бельё, – указал на своё помятое ложе. – Перестели.

Блад направился к свободной кровати, молча принялся её застилать.

– Чё ли не понял? Глухой? Или больной? – с вызовом каркнул ломающимся голосом вожак. – Тебе сказал: перестели!

Сидящие в кружок картёжники притихли, предвкушая зрелище.

– Пацан нарывается! – пронёсся едва слышный шепоток.

Винтерсблад спокойно заправлял свою койку, не обращая внимания на попытки вожака испепелить его взглядом.

– Булка! – бросил тот, продолжая буравить Блада своими угольками.

Наверху завозился, выпрастывая ноги из-под одеяла, а потом тяжело ссыпался на пол по хлипкой лесенке один из зрителей карточной игры: не по-приютски румяный и пухлый, с блестящей бритой головой, покоящейся на пышных плечах без каких-либо признаков шеи. Булка подошёл к Шентэлу, энергичным взмахом руки выдрал из его пальцев одеяло. Оно взлетело чуть не до потолка и, зацепившись за столбик верхней койки, на нём и повисло. Булка не проводил одеяло взглядом, Булка не мигая смотрел на новичка, но тот дерзко отвечал на вызов и глаз не опускал.

Следующей в полёт к потолку и обратно отправилась подушка. А вот уже постеленную простыню сорвать Блад не позволил: вцепился в неё обеими руками, готовый к могучему рывку пухлого Булки. Тот дёрнул раз, второй, а потом с удивительной для толстяка ловкостью петлёй закинул простыню на шею Бладу и со всей дури рванул в сторону. Блад не удержался на ногах и с размаху врезался лбом в кроватную опору. На замотанную вокруг шеи простынь из разбитого носа потекла кровь. Картёжники повскакивали с мест, на лицах засветилось азартное предвкушение драки. Шентэл сморгнул фиолетовые пятна, поплывшие перед глазами, и с отчаянной злостью впечатал кулак в мясистую челюсть Булки. В этой драке у Блада шансов не было, но уступать без единого ответа он не собирался, – не на того напали!

На шум потасовки быстро прибежали дежурные, растащили мальчишек по разным углам комнаты. Булку, Шентэла и одного из картёжников, которому от новенького досталось больше остальных, отвели к директору. Тот, несмотря на поздний час, был на месте. Первыми в его кабинет проводили зачинщиков, и Винтерсблад долго сидел в тёмном коридоре на неудобной деревянной скамье, ожидая своей очереди. Торчащие из коротких штанин голые щиколотки лизал зимний сквозняк, и от него пупырышки гусиной кожи с неприятной щекоткой взбирались до самых колен. Разбитый нос горел и пульсировал. Казалось, он раздулся шире лица, даже со спины можно увидать, но не проверишь: зеркала поблизости не было. А если и было, всё равно сквозь малиновую муть ничего не разглядеть. Правый глаз заплыл так сильно, что уже не открывался, а левый смотрел, словно сквозь цветную воду: из него непрерывной тонкой струйкой что-то текло. «Вот дерьмо, – подумал Шентэл, утираясь рукавом, – ещё решат, что это слёзы!»

Директорская дверь отворилась, и из кабинета, виновато повесив головы, вышли Булка с товарищем. Стоило им оказаться вне поля директорского зрения, как оба тут же расправили плечи и гордо выпятили грудь, смерив презрительным взглядом сидящего на лавке Блада.

– Зайдите! – раздалось из кабинета.

Шентэл вошёл внутрь. Логово директора выглядело так же мрачно, как и весь приют, но казалось более обжитым и удобным: хотя бы без сквозняков и с плотными портьерами на окне. Директор – высокий, сутулый, худой, похожий на богомола, – сидел за письменным столом, освещённый мягким светом газового рожка, вертел в пальцах ручку. За его спиной стояли массивные приземистые шкафы с картотечными ящиками, на которых в алфавитном порядке значились буквы. На углу стола, на потускневшем от времени круглом подносе, загадочно мерцал тёмным янтарём полупустой графин, а примостившийся рядом стакан ещё хранил следы сбегавших со стенок на дно капель – остатков недавно выпитого виски.

– Имя? – сухо спросил директор.

– Шентэл Винтерсблад.

Он кивнул, подошёл к одному из шкафов и, покопавшись в картотеке, шлёпнул на стол тонкую коричневую папку.

– Новенький? – спросил, листая документы. – Только что поступил, а уже проблемы! – Устало вздохнув, директор обмакнул ручку в чернила и принялся что-то писать на чистом листе, который прикрепил к документам. – У врача был? – равнодушно спросил, не глядя на Блада.

– Нет, сэр.

– Надо? – в его голосе прозвучала надежда на то, что – нет, не надо.

– Нет, сэр, – оправдал её Шентэл.

– Хорошо. Я вынесу тебе строгое предупреждение, Винтерсблад, занесу его в твоё дело. Но это только на первый раз. Ещё одна выходка – и будешь строго наказан. Понял?

– Вы не хотите узнать мою версию случившегося, сэр? – угрюмо спросил Блад.

Директор вновь вздохнул, и вздох его был ещё горше предыдущего.

– Я столько сил кладу, чтобы держать эту свору в узде, Винтерсблад! И только они у меня притихают, появляется какой-то новенький недоумок и пытается самоутвердиться. Мне совсем не интересно, что ты расскажешь. Как неинтересно и то, что могли бы рассказать они. Поверь, за годы работы здесь я не услышал ни слова правды. Меня не волнуют ни ваши свары, ни ваши выдумки. Я просто хочу сдать нормальный ежемесячный отчёт и получить хорошее годовое финансирование, и если вы своими выходками будете мне мешать, вынудите меня принимать меры. Это понятно?

– Да, сэр.

– Вот и хорошо. Иди спать. – Директор поднялся со своего места, убрал документы Блада на место и запер шкаф на ключ. – Иди, что стоишь! – поторопил он.

Отворяя дверь, Шентэл ещё раз оглянулся и наконец увидел то, ради чего медлил: связку ключей директор убрал в верхний ящик стола.

***

– Подъём! – ещё затемно заорал один из вчерашних санитаров (они оказались помощниками воспитателя). – Живее, лентяи, пять минут на умывание!

Полутёмная спальня наполнилась вознёй и вздохами. Мальчишки спрыгивали с верхних коек; стукаясь локтями, спешно напяливали на себя приютскую форму, что-то роняли и бурчали себе под нос бранные слова. Из-под откинутых одеял от несвежих простыней несло тёплым ночным потом, откуда-то крепко воняло свежей мочой. На Блада не обращали внимания, словно его тут и не было. Он поднялся с постели, взял со стула одежду и отшатнулся, выронив оказавшуюся влажной форму на пол: мерзкий запах исходил от его вещей. Кто-то обоссал их, пока Шентэл спал.

– Чего ты там возишься, давай быстрей! – гаркнул на него от двери помощник воспитателя.

– Мне нужна другая одежда, сэр, – твёрдо сказал Блад, изо всех сил сохраняя спокойствие.

По комнате, от одного мальчишки к другому, пробежали смешки, замаскированные под сдавленное чихание.

– Может, тебе ещё и отдельные апартаменты нужны, нет? – огрызнулся помощник воспитателя. – Сказали же вчера: другой формы нет, ходи в этой. Одевайся!

– Я не могу, сэр.

– Одевайся! – раздражённо заорал помощник воспитателя. – И иди умываться!

Поджав побелевшие от злости губы, Блад принялся натягивать на себя вонючие тряпки. Соседи по комнате то и дело бросали на него злорадные взгляды и презрительно хмыкали.

– Что, захотел уже назад к мамочке, ссыкун? – шепнул ему Булка, толкнув мясистым плечом в дверях умывальной комнаты.

Вода для умывания оказалась ледяной, но для опухшего лица и разбитых пальцев стала облегчением, пусть и всего на несколько секунд. Умывшись, вся толпа, подгоняемая помощником воспитателя, потекла в коридор, вливаясь в поток других мальчишек, стремящийся в столовую. Там, за длинным столом раздачи, громадный, словно валун, детина помятым половником разливал по жестяным мискам еду. В жидкой, комковатой, серой – в цвет постельного белья – бурде с трудом опознавалась каша. Лысый, как и воспитанники приюта, детина не был одним из них. Ему, если приглядеться, можно было дать лет тридцать, хотя при беглом взгляде лицо его выглядело, как у шестилетнего. Нахмуренные белёсые брови и периодически выглядывающий изо рта кончик языка свидетельствовали о старании и крайнем сосредоточении на своём деле, но по взгляду детины этого не поймёшь: глаза его смотрели в разные стороны. На губах дрожала идиотская, никому не адресованная улыбка.

Мальчишки выстроились в очередь, и, получив свою порцию серой жижи с куском хлеба, усаживались за длинные столы: малыши – за детские, с подпиленными ножками, старшие – за взрослые. За процессом следили один из воспитателей и помощник. Подошла очередь Блада.

– Чем воняет? – принюхался воспитатель. – Как будто мочой?

– Новенький ночью обсикался, – захихикал Булка, – по дому, небось, скучает!

Позади рассмеялись. Детина на раздаче плюхнул в миску порцию для Шентэла и поддержал общее веселье странным булькающим хрюканьем. В уголках его рта запузырилась слюна, собралась в каплю на нижней губе, упала в и без того неаппетитную кашу. Воспитатель смерил Винтерсблада брезгливым взглядом.

– За стол в таком виде нельзя. Возьми хлеб, позавтракаешь в комнате. Понял? Иди.

– Сэр, это не я! Ночью кто-то…

– Мне плевать, – отрезал воспитатель, – воняет-то от тебя.

После завтрака начались занятия. Булка долго пыжился, складывая по слогам совсем детский текст. Следующей пришла очередь Блада, но учитель остановил его после первого же абзаца, подошёл ближе, положил на его парту чистый лист:

– Ну-ка, перепиши, что прочитал.

Винтерсблад обмакнул ручку в чернильницу и принялся бегло переписывать текст.

– Грамотный?

– Да, сэр.

– Тогда иди работай. Крейн, – обратился учитель к Булке, – проводите Винтерсблада к господину Стоуну, пусть даст ему задание. И немедленно возвращайтесь, Крейн, у вас до обеда уроки, нечего разгуливать.

Булка с превосходством поднялся со своего места, хитро зыркнув на Блада. «Иди, поработай, раз такой идиот!» – читалось в его взгляде. «Действительно идиот, – мысленно подосадовал Блад, – мог бы до обеда, как и эти, корчить из себя недоумка».

Остаток дня он провёл за мытьём приютских коридоров: тёмных, бесконечных и холодных. Когда вечером он вернулся в спальню, соседи по-прежнему игнорировали его, разве что кто-нибудь из мальчишек морщил нос и удивлённо спрашивал у остальных: «Откуда воняет?»

После отбоя Блад старался не заснуть, чтобы позже, когда уснут все остальные, пробраться в директорский кабинет за своими документами. Задерживаться в приюте он не собирался. Но, слишком устав за день, сам не заметил, как отключился. Казалось, он лишь моргнул, как вдруг где-то над ухом заорал побудку помощник воспитателя. Блад резко вскочил с постели, ещё не до конца проснувшись, сунул ноги в ботинки и ступни ошпарила пронзительная боль. Он рухнул на кровать, спешно высвобождая из обуви окровавленные ноги. Из упавших на пол ботинок просыпались битые стёкла. В комнате воцарилась тишина, лишь тихо шипел Винтерсблад, вытаскивая вонзившиеся в стопы осколки.

– Кто это сделал? – строго спросил помощник воспитателя.

Разумеется, ему никто не ответил.

– Кто. Это. Сделал, ублюдки?! – с угрозой повторил он.

– Да сам, поди! – с невинным видом проблеял Булка. – Вчера кто-то спёр склянки со спиртом в медицинском кабинете. Вот он, поди, и был. Спрятал в ботинки, а со сна и забыл!

Судя по недовольному лицу, в эту историю помощник воспитателя не поверил, но и связываться с разбирательствами ему не хотелось.

– Ладно, пусть директор решает, кто из вас что спёр и где спрятал, – не меняя угрожающего тона, заключил он, – вы все – умываться! А ты, – он ткнул пальцем в сторону Винтерсблада, – иди в медкабинет. Ну, чего сидишь?

Блад, бросил на него враждебный взгляд и принялся вытряхивать из ботинок остатки стёкол.

– Не понесу же я тебя на руках! – с напускной грубостью прикрикнул помощник воспитателя. – А ну-ка, стой! – поймал он за шиворот Булку, замыкающего процессию в умывальную. – Сходи за метлой и убери осколки.

– Но сэр! – попробовал возмутиться Булка.

– Рот захлопни, Крейн, и делай, что сказано!

***