Блад: глубина неба

Анастасия Орлова

Блад: глубина неба

Пролог

81-й год эпохи тридия

Даже моего цинизма недостаточно, чтобы уснуть в ночь перед казнью. Поэтому я не сплю. Сижу на полу, закрыв глаза, прислонившись спиной к шершавой мокрой стене тюремной камеры. Влажная духота воняет плесенью и старым тряпьём. Откуда-то сверху, со скоростью одной капли в секунду, мне на плечо капает вода. У меня безошибочное чувство времени. До утра, до расстрела – шесть с половиной часов…

В коридоре раздаются шаги. К моей камере идут двое, останавливаются у прутьев дверной решётки. Я их не вижу (мои глаза по-прежнему закрыты), но позвякивание ключей выдаёт в одном из них охранника.

– Не желаешь ли исповедаться, сын мой? – Бархатный, обволакивающий голос разносится под низкими потолками.

Едрён кардан, только святого отца мне тут не хватало.

– Какой я тебе сын? – хотел бросить пренебрежительно, но получилось лишь устало.

– И то верно! – добродушно хмыкает, и это добродушие раздражает меня ещё больше.

Но и интригует. Приоткрываю глаза: в слабом жёлтом свете, льющемся из коридора, стоит невысокий полноватый старик в сутане. Он угадывает мой интерес и делает знак охраннику, чтобы тот впустил его в камеру.

– Я не собираюсь исповедоваться, – говорю, но старика это не останавливает: он уже по эту сторону решётки, машет рукой, чтобы охранник оставил нас наедине.

– Не хочешь – как хочешь, – невозмутимо сообщает священник и усаживается рядом со мной прямо на пол, неуклюже путаясь в подоле сутаны. – Я просто посижу тут, можно?

– Зачем? – не скрываю своего раздражения.

– Ну, мало ли. Вдруг тебе захочется поговорить…

– С Богом?

– С человеком. Я умею слушать, уж поверь.

– Мне нечего рассказывать.

Какое-то время священник молчит. Вода продолжает капать мне на плечо, на промокшую рубашку.

– Я бы мог передать, что и кому попросишь, – словно размышляя вслух, а вовсе не обращаясь ко мне, произносит дед.

– И что же?

– Ну, не знаю… Прощения попросить.

– Мне не за что.

Старик оборачивается. Я не смотрю на него, но боковым зрением всё равно вижу его неподдельное восхищение, от которого мне становится тошно.

– Надо же! – изумляется он, и в его тоне нет ни капли сарказма. – А вот я, старый дуролом, много чего за свою жизнь наделал. И много кого обидел. – Вздыхает.

Опять молчим. Долго. Вода продолжает долбить меня по плечу.

– Я тоже не святой. Но того, в чём меня обвиняют, не делал. Не настолько я мразь, – зачем-то оправдываюсь.

Священник кивает, и я чувствую, что он верит мне.

– Значит, прощенья просить совсем не за что?

– Не вижу смысла извиняться, когда я прав.

– А хорошо тебе?

– Что – хорошо?

– Ну когда прав – хорошо же должно быть? Раз прав, значит, и на душе легко.

Поворачиваюсь и смотрю на него с нескрываемой враждебностью. А он улыбается: грустно и понимающе, словно знает про меня больше меня самого. Улыбается и кивает каким-то своим мыслям. Или моим. Как будто он – это я в старости, навестивший себя тридцатилетнего.

– Вот так обычно и бывает, Винтерсблад! Где прав, там самая мерзость и кроется, – задевает за больное, словно дёргает нутро за заусенцы, и этим выводит из себя

– Да что ты знаешь?!

– Да ничего не знаю, где мне! – вновь без тени иронии спокойно соглашается старик. – Но в те моменты, когда я прав был, ох и жестоко с другими поступал! Что ты усмехаешься, подполковник? Думаешь, раз я священник, а не солдат, так и жестоким не могу быть?

– Думаю, что ты, Божий человек, даже не представляешь, что такое настоящая жестокость.

«Естественные науки»

62-й год эпохи тридия

Стоял тёплый сухой август. Солнце садилось уже заметно раньше, чем в июле, но всё ещё недостаточно рано, и рабочая смена успевала закончиться до заката. По грязной каменистой дороге плёлся долговязый тощий мальчишка тринадцати лет, одетый нелепо, словно все его заношенные вещи были с чужого плеча. Брюки на помочах не доставали до забрызганных грязью щиколоток; рубашка сидела на субтильном теле мешком, надуваясь на ветру, словно выцветший парус; из-под расстёгнутого ворота и закатанных выше локтя рукавов выглядывали синяки и кровоподтёки: и уже отцветающие, и совсем ещё свежие. Пшеничные, выгоревшие на солнце пряди, когда-то неровно остриженные и уже успевшие отрасти, падали ему на глаза. Мальчишка шёл, тяжело ступая, прижав острые локти к бокам. Его тело склонилось вперёд, словно он волок на себе какую-то тяжесть, или же его силой тащили на невидимой верёвке, обвязанной вокруг худой шеи. Дорога под ногами становилась всё ухабистей, и вот впереди проступили первые крыши деревянных домишек Грэдо – бедняцкого квартала, отдельного мира на окраине Сотлистона. Мальчишка остановился, расправил плечи, но в этом жесте не было ни силы, ни бодрости. Оглянувшись назад, он долго смотрел на залитый закатным солнцем город. В эти минуты Сотлистон не был серым, приземистым и дымным, как в обычные дни. Сейчас он казался золотым и медным. В любом случае – лучше, чем Грэдо. Мальчик вздохнул и поплёлся дальше: отец не любил, когда тот опаздывал к ужину.

Дома пахло тушёной капустой, табачным дымом и алкогольным перегаром. С порога ясно: отец дома и не в духе. Хуже нет, чем опоздать к началу ужина, но явиться до того, как отец прикончит свою порцию и завалится спать. Вот бы сейчас тихонечко выскользнуть обратно на улицу и переждать… Но нет.

– Я тя слышу, Шентэл! – гаркнул из кухни отец. – Иди сюда!

Внутри Шентэла всё сразу скрутилось, будто от рвотного спазма, и он, ссутулившись, потащился в кухню. Во главе стола сидел отец – жилистый и загорелый, хмурый до свирепости и оттого кажущийся старше своих сорока лет.

– Явился?

– Да, сэр, – Шентэл потупился. – Позвольте войти, сэр?

Вежливость отдавала на языке гнилью, но из угла кухни на Шентэла умоляюще смотрела мать. Ради неё придётся затолкать свою клокочущую в горле ненависть к отцу поглубже, до самого желудка, и быть с ним почтительным, как тот любит. Как тот требует.

Отец небрежно кивнул на пустое место за столом. Мать Шентэла, хрупкая, светловолосая, когда-то очень красивая, положила ему порцию.

Краем ложки Шентэл подцепил немного капусты, отправил её в рот и долго, очень медленно жевал, запивая водой. Под его кожей на руках и спине словно бегали полчища букашек с колкими лапками – так было всегда, когда он ради матери сдерживал свою ненависть и подчинялся отцу. В такие моменты его страх перед отцовскими кулаками и его пьяным буйством становился сильнее, расцветал во всей своей мощи. Когда он пытался ему противостоять, чувствовал себя сильней, но тогда отец отыгрывался на матери.

– Где тебе платят ту жалкую мелочь, что ты приносишь домой, парень? – осведомился тот, хлебной коркой собирая остатки подливки со дна своей миски.

Шентэл вздрогнул: вопрос явно с подвохом (отец точно знал ответ), но в чём этот подвох, он пока не понимал и лишь надеялся, что самая большая его тайна не раскрыта.

– В конюшнях Нормана, сэр, – тихо ответил он.

– Хм-м-м… – Отец поставил локти на стол и изобразил глубокую задумчивость. – А поговаривают, – начал он вкрадчиво, – что дерьмо за Нормановой скотиной чистит не мой малец. Тоже, как ни странно, Шентэл зовут. Но фамилия – не Шилдс…

Шентэл едва сдержал вздох облегчения: до самого сокровенного отец пока не добрался. Осторожно подняв серые, как у матери, глаза, он встретился взглядом с отцовскими, желтовато-мутными. Он знал, как скоро приводит отца в бешенство такой вот взгляд. Знал, но всё равно посмотрел: зло, твёрдо, упрямо. Это было единственное средство от порабощающего страха: если хочешь с ним справиться, придётся шагнуть в самую его сердцевину. Глаза отца налились яростью и покрылись сетью красных прожилок, словно стекло – трещинами.

– Чей ты, мразь поганая, сын?! – взорвался Шилдс, резко схватил сына за шиворот и выволок его на разделяющий их стол.

Зазвенел полетевший на пол стакан с водой, Шентэл угодил в тарелку, и теперь скользкая капустная жижа неприятно просачивалась сквозь рубашку.

– Отвечай, паскудыш!

Отец дёрнул его за шиворот вверх, а потом с силой приложил лицом о стол, прижал за шею, не позволяя шевельнуться. Под Шентэлом хрупнула тарелка, разломившись на несколько частей – так сильно отец давил сверху.

– Отвечай!!! – рыкнул он волной кислого перегара.

Сквозь разноцветные вспышки перед глазами Шентэл увидел, как беззвучно заплакала мама, прижимая к губам край передника. «Только не перечь ему, Шентэл, только не перечь!» – читалось в её затравленном взгляде. Но согласиться с отцом в такой момент означало бы сдаться. Не только отцу, но и собственному страху, а пощады не дождёшься ни от того, ни от другого. Отец изобьёт – но это уж привычно. А вот страх пожрёт его полностью, как плесень пожирает подмоченный хлеб. Нет уж, лучше сдохнуть Винтерсбладом, чем пресмыкаться Шилдсом!

– Я… Сын. Своей. Матери, – задыхаясь, едва слышно выдавил Шентэл и, прежде чем отец с яростью швырнул его на пол, успел заметить ужас, отразившийся на лице матери.

– Не надо, прошу тебя! – слабо вступилась она.

– Заткнись, дрянь! Этот засранец живёт в моём доме, жрёт мою еду и брезгует моей фамилией! Это твоя породистая кровь в нём завоняла, аристократка чёртова! – Он навис над скрючившимся на полу Шентэлом. – А ну-ка скажи, ублюдок, как тебя зовут?

Тот лежал, поджав к животу тощие коленки. Нет уж, как бы сильно отец его ни избил, он не станет марать себя его фамилией! Он предпочтёт девичью фамилию матери, даже если её родня их знать не хочет – из-за этого упыря, и он их понимает. Чтобы хоть чуть-чуть унять бившую его крупную дрожь, Шентэл изо всех сил сжал кулаки и упрямо посмотрел на отца.

– Меня. Зовут. Винтерсблад! – сквозь сжатые зубы выдохнул он.

***

– Эй, парень! Эй!

Шентэл встрепенулся и не сразу понял, где находится. Видимо, задремал. Он сидел на полуразвалившихся ступеньках, ведущих в заросшую беседку в дальнем конце сотлистонского парка. Уже совсем стемнело, лишь на горизонте ещё светлела розовая полоска заката. Вдалеке, сквозь листву, пробивались оранжевые светлячки фонарей, подсвечивающих тротуары. Избитое тело привычно ныло, правую половину лица стягивала корка подсыхающей крови. Он не помнил, как вырвался от отца и как добрался сюда. Помнил лишь, как пытался закрыться от летящих в лицо кулаков, помнил грязную неразборчивую отцовскую брань и тихие причитания матери. В общем, всё как всегда. Шентэл моргнул, прогоняя остатки дремоты. Перед ним стояла пара длинных ног, обутых в старые ботинки. Он поднял голову, пытаясь в сумерках различить черты обладателя обуви, но тот сам присел подле него на корточки.

– Эка тебя разукрасили! – удивился молодой человек, доставая из кармана платок.

Он был едва ли старше двадцати, с ухоженными руками, не знавшими тяжёлой работы, и тёмными, чуть вьющимися волосами.

– Позволишь помочь? – спросил и, не дожидаясь ответа, принялся вытирать кровь с лица Шентэла. – Нос не сломан, это хорошо, – ободряюще улыбнулся, аккуратно ощупав его переносье, – но вот этот разрыв под глазом мне не нравится. Надо бы его зашить, иначе останется шрам. Я учусь в медакадемии. Могу тебе помочь. Только для этого ты должен пойти со мной, хорошо?

– Ты со всеми так разговариваешь? – спросил Шентэл, глядя на него с недоверчивым прищуром. – Как с бездомными щенками?

Но тот не обиделся, а лишь добродушно рассмеялся:

– Не-е, парень! Только с теми, кто выглядит, как бездомный щенок. Меня, кстати, Арни́ зовут, – он протянул руку, – и я правда могу тебя залатать. Не бойся, опытов на щенках я не ставлю, даже если они бездомны… Ну, или кусачи.

– Винтерсблад, – спустя паузу, ответил Шентэл, пожимая протянутую руку.

Общежитие медицинской академии располагалось в старом массивном здании недалеко от центра Сотлистона.

– Ого! – присвистнул Шентэл, запрокинув голову разглядывая каменный фасад, украшенный рустовой кладкой по углам, карнизами и барельефами в виде звериных морд с разинутыми пастями.

– Что, слишком монструозно? – усмехнулся Арни. – Его хотели снести и отстроить новое, поскромнее, как большинство домов Сотлистона. Без этих вот вычурностей.

– Оно не как большинство. Оно – само по себе и не подчиняется общим правилам. Неудивительно, что его хотели уничтожить…

– Тебе нравится? Крутые лестницы с истёртыми ступенями, продуваемые всеми ветрами чердаки, гигантские отсыревшие подвалы со множеством закоулков, всё такое… Говорят, особо нежные натуры тут встречали привидений! Боишься привидений? У-у-у!!! – Арни вскинул над головой руки и пошевелил растопыренными пальцами.

Шентэл усмехнулся уголком рта и словно из вежливости, и Арни почувствовал себя глупо.

– Моя комната в третьем этаже, милости прошу! – Он распахнул тяжёлую дверь парадного входа. – Не споткнись, на ночь в коридорах гасят свет.

Здание дохнуло на Шентэла тёплым сырым подвалом, влажной штукатуркой и старыми бумагами. Глаза быстро привыкли к полумраку, и он увидел высокие потолки, длинные коридоры и ведущую наверх лестницу с коваными перилами. Ладонь приятно скользила по тёплому, отшлифованному множеством рук дереву поручня, пока он поднимался с новым знакомцем на третий этаж. Этот мир был совсем другим! Иначе выглядел, иначе пах и звучал, отличался даже на ощупь от того затхлого, тесного мирка, в котором жил Шентэл. Здесь был воздух. И даже из подвала несло не плесневелой вонью, а водяным паром.

Арни открыл дверь в свою комнату, вошёл в неё первый.

– Да горжерет литотомический! – тихонько ругнулся, запнувшись обо что-то в темноте. Зашуршал в дальнем углу, уронил нечто, по звуку напоминающее книги, наконец нашёл переключатель, и на потолке засветилась тусклая лампа. – Вот теперь проходи, располагайся! Мои соседи уехали на все выходные, хоромы в нашем распоряжении.

Шентэл вошёл, окинул взглядом небольшую захламлённую комнату с тремя кроватями и широким столом, от края до края заваленным какими-то вещами, переполненными пепельницами, грязными тарелками с засохшими остатками еды. Под столом стояли ряды пустых винных бутылок; на тянувшихся вдоль стен полках теснились книги; на одной из кроватей красовался неаккуратный ворох тетрадей, бумаг, папок, карандашей и мятой одежды.

– Да, снаружи всё выглядело краше, – хмыкнул Арни, освобождая один из стульев от хлама. – Садись. – Широким жестом он сдвинул с угла стола посуду, расстелил чистую салфетку и открыл ящичек с хирургическими инструментами. Внутри ящичка царили идеальный порядок и чистота. – Придётся чуть-чуть потерпеть, будет больно, – предупредил, дезинфицируя иглу. – Делай вдох, когда я буду прокалывать, ладно? Так легче. Готов?

Шентэл закрыл глаза и глубоко вдохнул. Одновременно с его вдохом игла прошла сквозь кожу с одного конца раны и вышла с другого, протягивая за собой нить. Вж-ж-жих, как свист кнута, рассекающего воздух.

***

Вж-ж-жих! – взметнулся кнут. Ащ! – хлестнул он блестящий от пота бок вороной кобылы. Полночь вскинулась на дыбы и зло, обиженно заржала, шарахнулась в сторону. Конюх, державший в одной руке кнут, в другой – повод, рухнул носом в пыль и пару шагов протащился за ней на пузе.

– Ах ты, тварь паскудная! – выругался, поднимаясь на ноги. – Моя б воля – пристрелил бы тебя давно! Погоди, господин Норман тоже плюнет на твою скорость и примет меры. Толку-то от скаковой, если никто на ней усидеть не может! Ну и что, что самая быстрая. А злющая-то, сука! Да ни один жокей на тебя не полезет ни за какие деньги, это надо совсем с ума свихнуться. Ведьма ты, а никакая не Полночь. Только жрёшь да срёшь, чёрт бы тебя побрал! – продолжая бурчать себе под нос, конюх повёл кобылу в стойло, взмахивая кнутом перед её носом: она то и дело норовила цапнуть того зубами. – Эй ты, парень! – крикнул он Шентэлу, идущему мимо с ведром навоза. – Поставь ведро и отведи-ка её на место, пока я не отходил эту паскуду плёткой!

Тот взял повод и, стоило только конюху отойти, ласково похлопал лошадь по шее. Ту словно переключили: перестав беспокойно пританцовывать, она мирно ткнулась носом ему в плечо и послушно пошла следом.

– Ты смотри-ка, как спелись! – кивнул на парочку второй конюх. – Оба злющие, а меж собой поладили.

Шентэл завёл Полночь в стойло, погладил по белой звёздочке на лбу.

– Ты бы всё-таки потише была, – прошептал он, прижавшись лбом к шёлковой, влажной от пота шкуре, – с тобой уже не первый год сладу нет, а если и в этом сезоне Норман не сможет выставить тебя на скачках, плохо дело. Завтра приедет очередной наездник. Веди себя хорошо, ладно?

Полночь несогласно замотала головой, но, почувствовав огорчение отступившего на шаг мальчишки, шутливо ухватила его зубами за рукав и потянула к себе: «ладно, мол, не серчай!»

– Дурочка! – тихонько усмехнулся он, обнимая кобылу за шею. – Как же я буду, если тебя продадут? А продадут обязательно, если и этот чёртов жокей не согласится скакать на тебе… – Лошадь тихонько всхрапнула. – Я знаю, знаю… Но меня-то ты катаешь. Представь, что этот жокей – тоже я. Только ему придётся воспользоваться седлом и сбруей.

То ли Шентэлу удалось уговорить норовистую кобылу, то ли новый жокей оказался ей по нраву, но с ним она вела себя весьма смирно, и Норман наконец-то смог записать её на скачки. Начались тренировки, всё шло по плану, и хозяин уже потирал руки в предвкушении больших выигрышей, которые принесёт ему быстроногая лошадь.

Вечером накануне первого заезда Шентэл заглянул после работы к Полночи. Кобыла заметно нервничала, раскачиваясь в стойле, словно большой часовой маятник.

– Ну, ну, что ты, девочка, что ты! – Он успокаивающе погладил лошадь по носу. – Не волнуйся, завтра всё будет хорошо, вот увидишь!

– А ну, парень, иди-ка отсюда, не нервируй мне лошадь! – раздалось за его спиной.

Попритихшая на миг Полночь резко высвободила морду из ладоней Шентэла и вновь заметалась в узком стойле от стены к стене. В дверях стоял жокей, взвинченный и нетрезвый.

– Нет, сэр, – спокойно возразил Шентэл, – поверьте, я угомоню её. Но вам лучше уйти, Полночь не любит запах спиртного. Сэр.

– Ты кто такой, малец, чтобы мне указывать? – зло сощурился жокей, но его прищур и в подмётки не годился тому, который действительно пугал Шентела – отцовскому.

– Простите, сэр, сейчас вам лучше уйти, – твёрдо повторил Шентэл.

– Я те сейчас уйду! – взъярился жокей, решительно хватая не уступавшего ему в росте Шентэла за шиворот.

И в этот момент нервно отплясывающая Полночь исхитрилась развернуться и лягнуть жокея в колено. Что-то хрустнуло, его нога подломилась и согнулась под странным углом. Конюшню огласил душераздирающий вопль, но его быстро перекрыло раскатистое ржание, в котором Шентэлу послышалось явное злорадство.

– Чёртова тварь! Чёртова тварь! Да что б тебя пристрелили! – выл жокей, пока сбежавшийся народ выносил его из конюшен.

– Вот дерьмо! – только и сказал переполненный безысходностью Норман, провожая взглядом экипаж, увозивший в госпиталь единственного наездника, согласившегося участвовать в скачках на Полночи. – Если сниму эту фурию с забега, потеряю взнос. А скакать на ней теперь некому. Эй, Мэрфи, не желаешь выручить? – обратился он к старшему тренеру.

– Увольте, сэр! – усмехнулся тот. – Я жить хочу, у меня трое детей.

– Я могу, – неожиданно для себя сказал Шентэл, и все конюхи обернулись на него.

Воцарилась тишина, лишь в конюшнях тихонько всхрапывали кони.

– А что, – сказал старший конюх, – парень знает подход к этой нечисти, в седле хорошо сидит. Пусть попробует! Кубок не возьмёт, но и взнос не сгорит. Вы-то ничего не теряете, господин Норман.

Щеголевато одетый Норман раздумывал, покачиваясь с пятки на носок и пощипывая себя за мочку уха.

– А если убьёшься? – спросил он, взглянув на Шентэла.

– Я живучий, – парировал тот.

– Что думаете? – обратился он к тренеру и остальным конюхам.

– Да пусть попробует! Всё равно с этой кобылой сладу нет, третий год нервы нам тянет.

– Ну ладно, – кивнул Норман, – но про поломанного жокея не болтать, а мальчик будет выступать под его именем.

От Винтерсблада ничего особо и не ждали. Его задачей было не угробить лошадь и не убиться самому, но он, к своему же удивлению, пришёл первым. Не потому, что был хорошим наездником, а потому, что самая быстрая лошадь забега оказалась его лучшим другом. Он получил с выигрыша кругленькую сумму, а Норман вдохновился лёгкой победой и предложил ему отработать жокеем под чужим именем до конца сезона. И Шентэл согласился: деньги, которые обещали ему за каждый заезд, он мог утаить от отца и потратить на обучение. А он должен учиться, если хочет жизни лучшей, чем сейчас, если хочет наконец-то выбраться из этого дерьма, а не терпеть пьяные отцовские побои до самой его смерти. Или своей – уж как повезёт.

***

– А ты молодец! – удивился Арни, закончив шить. – И бровью не повёл!

– А ты не даёшь частных уроков? – с места в карьер спросил Шентэл.

– Ну-у-у… Я, знаешь ли, не очень лажу с детьми…

– А мне бы согласился преподавать? Я быстро схватываю! Когда в школу ходил, опережал остальных учеников. И я заплачу, у меня есть деньги!

– А что тебе нужно? Школьный курс? Не проще ли учиться в школе?

– Я должен работать, – Шентэл заметно сник, – но я тоже хочу поступить в медицинскую академию, как ты! Подготовишь меня, чтобы я смог пройти вступительные испытания?

Он смотрел на Арни с такой надеждой, что тот не смог отказать

– Ладно, приходи как-нибудь вечерком, я обычно здесь. Подумаем, что можно сделать.

Шентэл вернулся в общежитие, не прошло и недели. Из комнаты Арни доносилась музыка и смех, и он долго раздумывал, прежде чем постучать, но потом всё-таки решился. Дверь отворилась, выпустив в коридор клубы табачного дыма и звуки музыки, льющейся из фонографа. Вслед за ними из полумрака явился Арни.

– О, Винтерсблад! – слегка хмельно улыбнулся он, болтая в бокале алкоголь. – Проходи, я познакомлю тебя со своими друзьями.

В душном полумраке комнатки Шентэл насчитал четверых молодых мужчин и двух фривольно одетых девушек. Все они курили, пили вино и громко смеялись, что-то обсуждая. Говорили все одновременно, и Шентэлу их язык, перемешанный с музыкой из фонографа, сначала показался каким-то птичьим. Но они прекрасно друг друга понимали и умудрялись вести несколько диалогов одновременно, отвечая одному собеседнику в тот момент, когда вполуха слушали другого.

– Господа! – громко воскликнул Арни, и все лица повернулись к нему. – Господа, познакомьтесь: это Винтерсблад, мой новый друг.

Компания радушно загомонила, кто-то похлопал Шентэла по плечу, а одна из девушек расцеловала его в обе щеки, обдав приторно-сладкой волной духов и оставив отпечатки помады.

– Я по поводу занятий, Арни! – Шентэл попытался перекричать музыку и гомон вмиг забывшей о нём компании. – Я, наверное, не вовремя?

– Нет, что ты, очень вовремя! Повеселись!

– Но… но как же занятия, Арни?

– Да-да, кончено! Мы всё решим, не переживай!

Кто-то сунул ему в руки до краёв наполненный пузатый бокал, кто-то пошёл танцевать и оттиснул Шентэла к дальней кровати, где тот какое-то время сидел, зажатый среди гор сваленных на неё книг и конспектов.

– Так ты согласен учить меня? – Шентэл поймал за рукав Арни, уже про него позабывшего. – Скажи, «да» или «нет», и если согласен, я приду в другой раз, когда ты не будешь так занят.

– Вот заладил, горжерет ты литотомический! – Арни рассмеялся хмельно и добродушно, а потом вытащил из кучи книг на кровати толстый том «Естественных наук». – Вот, возьми, почитай для начала. А потом что-нибудь придумаем! Ты же после работы? Вот и расслабься! Если хочешь стать студентом, нужно уметь не только вкалывать, но и веселиться. – Он вернулся к своей компании, а Шентэл остался сидеть на кровати, сквозь завесу сигаретного дыма глядя на веселье будущих врачей, на их беззаботные, радостные лица, на тонкие фигуры развязных девушек, сидящих у них на коленях и обвивающих их шеи руками.

Он во что бы то ни стало поступит в медицинскую академию! Профессиональным жокеем ему всё равно не стать (он вырастет слишком высоким и тяжёлым для этой работы), поэтому будет врачом. Врач всегда найдёт себе дело. Всегда. Он пригубил из сунутого ему бокала, и горло неприятно обожгло, но жжение быстро сменилось ощущением тёплой ванны. Шентэл сделал ещё глоток, чуть побольше, и поперхнулся. Прокашлявшись, глянул: не заметил ли кто его конфуз, но студенты не обращали на него внимания.