АльteRNatива

Нас сия чаша миновала, потому как фактически главным нашим наставником был Антон Маратович, а сюда он не приехал. Так что мы по большей части были предоставлены самим себе. Разве что классный руководитель из школы время от времени справлялась «всё ли у нас в порядке».

Представление на открытие смены было отстойное, больше всего нам понравилась старшая группа художественных гимнасток, где девки нашего возраста, одетые в купальники, крутили на сцене всякие фигуры. Это длилось от силы минут пятнадцать, а всё остальное время была отъявленная дичь.

На фильм мы пришли ровно в назначенное время и расположились в заднем ряду. Зал был заполнен на три четверти, и, проходя мимо Ангелины Шубиной, которая сидела рядом с учителем, все мы, напустив на себя как можно больше важности, делали вид, что её не замечаем.

Все, кроме Самсона – он небрежно кивнул Ангелине, и она улыбнулась!

Чёрт! Я начинал ненавидеть Самсона Штерна!

Мы расселись по своим местам. Толстый сел рядом и ткнул меня в бок.

– Дружище, ты извини, если что не так. Я сегодня был не прав.

К тому моменту я уже забыл о минувших событиях и с завистью наблюдал, как Ангелина украдкой поворачивает голову в сторону Самсона.

– Без обид, Смык? – настаивал Толстый.

– Да-да, всё нормально, – машинально ответил я.

В зале потушили свет, и начался фильм.

Униженный жизнью Джим Керри вытянул свой счастливый билет и, найдя волшебную маску, показал всем неудачникам мира, что чудеса случаются. Надо лишь терпеть, ждать и надеяться.

Я ненавижу Самсона Штерна.

Я ненавижу его.

***

Каждый день с девяти до одиннадцати вечера в лагере устраивали дискотеку на открытой танцплощадке, исключение составляли лишь дождливые вечера. Когда закончился фильм, дискотека была в самом разгаре и, выйдя в тёплое вечернее лето, мы зашагали прямиком туда.

Делюга с Красным обсуждали Стэнли Ипкеса и его собаку Майло, Толстый шёл рядом со мной, задумчиво глядя под ноги, Самсон что-то настойчиво втолковывал Чудо-твари. А у меня из головы никак не выходила Ангелина, которая весь фильм бросала заинтересованные взгляды на Штерна. До сегодняшнего дня я и не подозревал насколько сильно она мне нравится! Раньше я думал, что это моё чувство примерно такое же, как и у других пацанов, ведь такие как Шубина нравятся всем! Однако я никогда не подумал бы, что влюблён. Никогда, до сегодняшнего дня. И вот сейчас я по-настоящему это понял! И потому теперь я ни за что не прощу Самсону Штерну того, что она выбрала его, а не меня!

Мы приблизились к танцплощадке. Из дребезжащих колонок протяжно выл Ляпис Трубецкой. Я сделал хмурое лицо и вместе с остальными принялся изображать из себя серьёзного рубаку-парня, которого непонятно каким ветром занесло на эту педерастическую тусовку. Все ведь знают, что нормальному пацану танцевать просто так в падлу, за исключением тех оправдательных моментов, когда он сильно пьян. Поэтому я, как и положено, стоял рядом со своей бандой и с презрением смотрел на танцующих. Среди них показался давешний задира, которого я уделал возле столовки. Он весело выплясывал и дебильно лыбился, будто и не было сегодняшнего унижения, а его тупые дружки старательно создавали вокруг него круг. Видно это ничтожество был у них главным. Терпила вытряхивался и дёргался как последний гомосек, а его пристяжь угодливо подстраивалась под его дурацкие телодвижения. В какой-то момент, он вдруг повернулся в нашу сторону и поймал мой презрительный взгляд, тогда его довольная рожа как бы моментально прокисла, а танец как-то сразу пошёл наперекосяк, и очень скоро сия команда пидоров ретировалась в другой конец танцплощадки.

– Что мы тут вообще забыли? – услышал я голос Толстого.

– А что ещё делать? – отозвался Чудо-тварь.

– Да ладно, постоим, посмотрим на тёлочек, – закрыл тему Делюга.

«Посмотрим на тёлочек», ну да, за этим только мы сюда и ходим, что верно – то верно. Я покосился налево и ощутил приятную слабость в коленях. Возле группы малолеток стояла Ангелина и, улыбаясь, смотрела на меня! Я неловко улыбнулся в ответ, чувствуя как "загораются" уши, и тут начался медленный танец.

Ту-ту-туу

Туу-туу-ту-ту-туууу

Опять эти Скорпионс со своим «Ветром перемен».

«Неужели я ей всё-таки нравлюсь?», лихорадочно подумал я. Возможно, с Самсоном она была любезна просто из вежливости, но на самом деле она ждёт, чтобы я проявил инициативу. Я ведь мужчина, чёрт возьми!

Туу-туу-ту-ту-туууу

Из-за моей спины вышел Самсон и, решительно подойдя к Ангелине, пригласил её на танец. Обнявшись, они стали медленно кружиться на месте.

Чувства, обуявшие меня в тот момент, трудно описать словами. Мне захотелось уйти подальше от этой дискотеки и подальше от лагеря. Уйти куда-нибудь далеко и не видеть больше никого из знакомых. Никого!

Кто-то мягко дотронулся до моего плеча.

– Потанцуем, Костя?

Я обернулся и увидел Фаину, малолетку и дурнушку, учившуюся на два класса младше нас. По-сравнению с Ангелиной она была просто маленькой, неотёсанной мышкой. Фаина в меня влюбилась, и это все знали.

– Что-то не хочется, Фаина, – сказал я, злобно покосившись на хихикающих пацанов.

Девочка грустно потупилась и, собираясь уйти, ответила:

– Ну… ладно.

И тут я почувствовал к ней сильную жалость. Мало кто из девочек отваживался приглашать на танец парней, тем более старших. А она была к тому же ещё и некрасивой, вечно державшейся в стороне. Её избегали и в школе, и здесь – все будто боялись заразиться её неприглядностью.

Повинуясь внезапному импульсу, я догнал её и взял за руку:

– Стой, Фаина, я передумал, давай, давай потанцуем.

Её лицо засветилось от счастья, я взял её за талию, она положила руки мне на плечи и мы закружились.

Wind of chaaanges

Схватившись за живот, Чудо-тварь ржал как припадочный. Глядя на нас с Фаиной, вся банда веселилась от души. «Давай-давай» – изобразил жестами Красный. Не убирая рук с талии Фаины, я сместил ладони чуть вперёд и показал козлам сразу два средних пальца. Они заржали ещё сильнее, и на мгновенье я перестал думать о танцующей чуть поодаль паре.

– Тебе нравится в этом лагере, Костя? – спросила Фаина.

– Что? А, да… в общем, нормально, – сказал я, размышляя о том, что такого мог шепнуть сейчас Ангелине Самсон, от чего она так весело смеётся.

– И мне нормально, – сказала Фаина, хотя по её вечно грустному лицу этого было совсем не заметно.

Когда ты оказываешься наедине с девушкой, которая тебе нравится, у тебя всегда пропадают слова для поддержания разговора. Ты боишься неловкости, стараешься как-то заполнять паузы, в общем, либо молчишь как идиот, либо несёшь всякую чушь. Но когда рядом с тобой девушка, которая тебе полностью безразлична, ты чувствуешь себя естественно. Тебе неинтересно, что она о тебе подумает. Хочешь – молчи, хочешь – говори, как привык. И это, как я слышал, привлекает их ещё больше.

Фаина робко прижималась ко мне и изо всех сил старалась мне понравиться. Она повязала свои непослушные волосы розовой лентой, одела красивое жёлтое платье, которое ещё больше подчёркивало её плоскую грудь и оголяло худые, со ссадинами на коленках, ноги.

Мне было жаль её, и одновременно я был на неё зол. Почему она бегает за мной? Я же уже много раз показывал своё безразличие и намекал на то, что она мне неинтересна. К тому же она была ещё и маленькой. Но она будто не замечала этого, раз за разом подходя ко мне и приглашая на танцы.

Я повернул голову и увидел, что Самсон опустил правую руку ниже талии Ангелины и уложил свои сраные пальцы на её левой ягодице. А она склонила к нему голову и что-то со смехом говорила.

– Фаина, извини, у меня что-то живот заболел, – сказал я, отстраняясь.

Не обращая внимания на её реакцию, я быстро зашагал в строну корпуса под финальное насвистывание опостылевших Скорпионс.

Меня окликнул кто-то из друзей, но я ускорил шаг и сделал вид, что не слышу, боясь, что сейчас они станут меня догонять и спрашивать, что случилось? Я решил, что отвечу тогда то же, что сказал Фаине, мол, живот болит, и иду в туалет.

Это, конечно, была неправда, но мне безумно хотелось уйти, уединиться, покинуть это место разочарования и сбежать от этой новой, неизведанной доселе, боли. Я и не знал, что ревность может причинять такие страдания. Быть может, я никогда раньше и не чувствовал настоящей любви, и сейчас просто настал момент того, что мой отец называет завершением очередной стадии полового развития?

Разумеется, все мы давно знали и про половое созревание и что для чего нужно. Видеокассеты с затёртыми корешками ходили по рукам в нашем классе ещё до того, как Антон Маратович открыл клуб пограничников. Да и намерения Самсона по отношению к Ангелине видны сейчас как на ладони.

Но я всегда думал, что любовь и секс это совершенно разные вещи. Нельзя же просто так, из-за своего полового желания испытать те муки ревности, что испытал сейчас я? И это определённо не могло возникнуть по причине «полового развития», потому что влечение к девочкам я чувствовал и раньше. Но никогда ещё не было того, что сейчас. Этого ощущения обделённости, обиды, боли предательства.

Мне казалось, что нечто подобное, наверное, должен испытывать жених, когда на своей свадьбе, он случайно заходит в комнату, где его не ждали, и видит, как его невесту трахает его друг. И осознание того, что сие происходит по обоюдному согласию, а не в результате насилия, ещё больше усугубляет его страдания.

– Господи! Да что это за чушь я несу! – в сердцах выкрикнул я и опасливо оглянулся.

Ничего себе вырвалось! Вслух вырвалось! Только что я думал свои беспорядочные, невесёлые думки и тут на тебе! Говорю вслух! Вот дела!

Я был на пороге пустого корпуса, когда меня окликнули:

– Костя, а ты чего это раньше ушёл?

Это была Нина Павловна, наша классная руководительница. Добрая и справедливая женщина. Я уважал её почти так же, как Антона Маратовича.

Поправив очки на морщинистом лице, Нина Павловна в недоумении на меня посмотрела.

– Я думала, что вы любите дискотеки?

– Да нет, Нина Павловна, – сказал я. – То есть, не то чтобы… у меня это… живот просто прихватило.

Лицо учительницы сделалось тревожным.

– Да что ты? Сильно?

– Э… да нет, уже прошло, наверное, ложная тревога, – хохотнул я.

– Смотри, Костя, сейчас малярия по области ходит, только сегодня по новостям передавали. Мой чаще руки!

– Да, Нина Павловна, конечно, – сказал я и поспешил войти в корпус.

Быстро дойдя до туалета в конце коридора, я юркнул в кабинку и заперся. Постояв какое-то время, я удостоверился, что в корпусе тихо. Сам не зная зачем, спустил воду в унитазе и, обернувшись в сторону определённого угла, три раза перекрестился, три раза поклонился и три раза произнёс про себя «Господи, спаси и сохрани»…

***

Когда именно я завёл эту свою привычку, я точно не помню, но примерно в первых классах школы моя мать стала учить меня молиться Богу. Она рассказала мне молитву, начинающуюся со слов «Отче наш иже еси на небеси, да светится имя твоё…», а дальше я не запомнил, потому что мама не заставляла меня учить. Она просто несколько раз произнесла молитву целиком и всё. Потом показала, как надо креститься и сказала:

– Сынок, если вдруг тебе станет страшно, или ты почувствуешь одиночество и безысходность, просто повторяй про себя: «Господи, спаси и сохрани». И вот увидишь, тебе сразу полегчает. Всевышний тебя не оставит.

С той поры прошло уже много лет, и за эти годы повторять «спаси и сохрани» вошло у меня в привычку. Мать всего лишь открыла для меня дорогу к Богу так, как её видели все православные. Я же, в свою очередь, как будто бы немного видоизменил эту религию и сделал её индивидуальной для себя. Я был уверен, что перекреститься надо три раза подряд, чтобы показать Всевышнему свою преданность, а повторяя по три раза про себя «спаси и сохрани», я как бы признавал Его власть и Силу, униженно прося помиловать меня в трудную минуту и разрешить мне не страдать.

Я знал, что абсолютно всё в этом мире находится в руках Господа и чтобы не навлечь на себя Его гнев, я как можно чаще старался выказать Ему свою покорность и подобострастие.

Недалеко от дома, в котором я жил с родителями, находилась церковь. И я считал, что в этом месте сосредоточен портал, через который рабам Божьим дозволено к Нему обращаться. Бог, конечно, был повсюду и если Ему понадобится, Он всегда может достать любую свою тварь. Но если ты, простой смертный, хотел обратиться к Нему по своей инициативе, то ты должен был делать это через церковь. Поэтому всегда, когда я находился далеко от дома, я представлял в своей голове примерное направление, где, как я полагал, находится церковь и когда я крестился и кланялся по три раза – я делал это в сторону церкви.

Я, однако, стеснялся совершать этот ритуал на людях, поэтому крестился и кланялся лишь в те моменты, когда точно знал, что поблизости никого нет. И чтобы извиниться за это своё малодушие перед Богом, я постоянно смотрел в Его сторону, то есть в то направление, где, как я предполагал, находится церковь. Я смотрел туда и вкладывал в свой взгляд как можно больше извинения и покорности, ведь сильнее всего на свете я боялся гнева Божия. И я рассчитывал, что если буду регулярно смотреть в Его сторону с извиняющимся видом, то он простит мне, что я стыжусь креститься по три раза и кланяться прилюдно.

Несколько раз Антон Маратович и кое-кто из друзей замечали эти мои взгляды в сторону Бога и тогда спрашивали: почему я туда смотрю? На это я всегда отвечал, что таким образом делаю упражнения на глаза, чтобы зрение не портилось, смотрю, мол, иногда вдаль для фокусировки. Вроде бы такое объяснение всех удовлетворило, поэтому я смог позволить себе регулярно извиняться перед Господом и беспрепятственно показывать Ему этим своим взглядом, что я Его верный раб.

Это служило мне своего рода оберегом, ведь пока я регулярно подтверждал свою преданность, Бог ни за что не оставил бы меня в беде и предотвратил бы любые на меня посягательства и напасти.

Это была моя самая большая тайна. Я никогда не обсуждал этот свой ритуал ни с кем, даже не говорил о нём матери, хоть она и познакомила меня, в своё время, с первыми азами религии. Я был полностью убеждён, что об этом вообще нельзя ни с кем говорить, потому как Бог мог бы посчитать подобную болтовню оскорблением. И поэтому я носил свою видоизменённую веру в себе и ни с кем никогда ею не делился.

***

Выйдя из туалета, я поднялся на второй этаж, достал из-под коврика ключ и открыл дверь в нашу комнату. Окно было распахнуто настежь, и чтобы внутрь не налетели комары и прочая дрянь, я прикрыл створку занавеской и только потом включил свет.

С улицы слышалась отдалённая музыка, дискотека подходила к концу и там снова играла медленная песня. Интересно, Самсон так и продолжает танцевать с Ангелиной? Я с облегчением отметил, что думать об этом уже не так больно. Усевшись на кровать, я достал книгу и стал читать. Но слова проходили мимо головы, я ничего не понимал, продолжая думать об Ангелине.

Возможно, что не всё ещё потеряно, и мне надо просто немного подождать. Вскоре Самсон проявит свой высокомерный характер, и она от него откажется. Именно тогда и настанет моё время. Да-да, именно так всё и будет! Я займу место напыщенного Штерна и буду встречаться с Ангелиной. Мы будем ходить с ней в кино и кафе, гулять по городу, я познакомлю её со своими родителями, расскажу о своих интересах, и всё будет у нас отлично! А Самсон Штерн… пусть ищет себе пару среди других.

От этих мыслей у меня улучшилось настроение и я, сидя на койке с книгой в руках, блаженно пялился в покрытый трещинами потолок.

Музыка стихла, и вскоре с улицы начали доноситься голоса, возвращающихся по жилым корпусам, школьников. Деревянные половицы на первом этаже заскрипели. По комнатам разбредались натанцевавшиеся девчонки и голубые. Разумеется, медляки для такой характеристики не в счёт. Это понятно, что танцуя медленный, пацан делает это исключительно ради того, чтобы склеить тёлочку, чего нельзя сказать о гомосеках, выплясывающих в круге, как это делал терпила, которого я уделал возле столовки.

В комнату смеясь, вошли Красный и Делюга.

– Ты чего это сбежал от Фаиночки? – издевательски спросил Астахов.

– Срать захотелось, – в том ему ответил я.

– Оооо, какой ты гадкий, Константин!

– Пошёл нах. А где остальные?

– Скоро подойдут, – сказал Красный.

Паша Делюга уселся напротив меня и кивнул на книгу, которую я продолжал держать в руках:

– Ну что, интересные «Дети капитана Гранта»?

– Пока не знаю, не могу вчитаться.

Астахов кивнул:

– Знакомое дело, самое трудное в книгах это их расчитать. Первые страниц семьдесят минимум.

– Это от книги ещё зависит, – сказал Красный.

– Да что ты? – вскинул брови Делюга. – Ты что же, читаешь у нас, Витя? Никогда бы не подумал…

– Это почему ещё?!

– Ээ, ну не знаю… пролетариям как-то не до чтения обычно, у станка стоять с книгой…

– Да иди в п…, – оборвал его Прокопенко. – Не смешно ни х…

Астахов насмешливо выпятил губу, но ничего больше не сказал.

В комнату молча вошли Толстый и Чудо-тварь.

Я боролся с искушением спросить их где Самсон, но не сдержался.

– А, – махнул рукой Чехов, – эту пошёл провожать.

– Куда провожать? – выдавил я, тщетно пытаясь проглотить, застрявший в горле, ком.

– Куда-куда – до постели конечно!

Делюга с Красным загоготали. Я сделал усилие и тоже изобразил смех.

– Я потому уточняю, – сказал я, глядя в сторону, – что Ангелина живёт на первом этаже нашего корпуса, как ты помнишь. И если он «пошёл её провожать», то явно не до корпуса.

И тут неожиданно вошёл Самсон.

– Меня обсуждаете, жуки? Так я и знал, – сказал он.

У Штерна была довольная рожа, на щеке краснел след помады.

– Да тут вот Смык беспокоится, что Ангелина тебя совратит, – заржал Чудо-тварь. – Где, говорит, мой милый Самсончик, неужто променял своего Смычка на шкуру?!

Я снова почувствовал бешенство, смешанное с обидой.

– Иди дрочи, тварь, – злобно выдавил я из себя, намеренно сокращая его кличку до одного слова. Я ожидал, что Чехов снова спровоцирует моё избиение, но тот не стал.

– Да успокойся ты, Костя, – сказал он вместо этого. – Что это с тобой вообще творится?

– Да, я тоже заметил, – неожиданно добавил Самсон. – У тебя всё нормально, Костян? Ты уже второй день какой-то агрессивный.

Остальные уставились на меня с немым вопросом, будто поддерживая возникшие сомнения Самсона и Чудо-твари. Я почувствовал себя в положении человека, у которого внезапно вырос половой член на лбу, и теперь его поставили перед всеми на сцену и, подавляя отвращение, пытливо рассматривают, пытаясь осмыслить немыслимое.

Я ощутил какую-то слабость во всём теле, бессильную злобу, стыд, отчаянье. Не знаю даже как обобщить все эти чувства, но они определённо делали ситуацию невыносимой. Как же так в одночасье могло измениться моё отношение к своим самым лучшим друзьям? Наше сильное братство пограничников, членством в котором я так гордился, стало казаться мне теперь иллюзией. Эти пятеро уродов, похоже, никакие мне не друзья, и я не представляю, как вообще мог считать иначе.

Сейчас я сидел на кровати, а они пялились на меня как на чужеродное существо, которое влезло в их дружный круг и навязывается.

– Смыык? – искательно заглянул мне в глаза Толстый.

– Да пошли вы все! – вскричал я. – Вы что вообще докопались до меня сегодня? Что я вам сделал?!

Мне тут же стало ещё обидней за эту свою вспышку. Я, такой видный пограничник, сейчас вёл себя как последний обиженный лох. Мне сделалось до жути одиноко и страшно. Я решил, что меня предали, что надо мной насмехаются! Даже мои обострённые симпатии к Ангелине Шубиной и ревность сейчас поблекли и отошли на второй план.

Что со мной не так? Почему они все так изменились?

Пацаны удивлённо таращились на меня, когда всеобщее внимание отвлёк стук в дверь. Это была Нина Павловна с помощниками. Два мальчугана из младшего класса несли за ней две коробки с вечерней едой.

– Так, ребята, вас здесь шестеро, верно? – уточнила Павловна.

– Да, шестеро, – подтвердил Самсон.

– Хорошо, значит: шесть йогуртов и шесть сочников, – скомандовала она мальчуганам.

Те живо достали из коробок требуемый паёк, уложили на тумбочке у входа и поспешили за учителем, которая уже стучала в следующую дверь.

– Короче ладно, – вернул к теме Самсон, – Костян, ты извини, если что не так, здесь никто не хотел тебя оскорбить, или обидеть. Но если у тебя проблемы – ты знай, что мы всегда поможем. Мы – твои самые близкие, брат, ты должен это помнить.

У меня от этих его слов чуть слёзы умиления на глаза не навернулись. До сих пор, вспоминая тот случай, я несказанно ему благодарен. Воистину, он был самым умным из нас!

– Всё нормально, дружище, – взволнованно сказал я, – сам не знаю, что не так. Какие-то хреновины всплывают из ничего, а потом всё это каким-то образом раздувается на пустом месте. Не знаю, что такое, всё хорошо, в общем, просто случайное недопонимание.

Самсон глубокомысленно махнул рукой:

– Это бывает, ничего страшного. Главное, что мы команда, и каждый может рассчитывать друг на друга, да?

– Да!

– Вот и зашибись. Короче, ты ушёл раньше с дискотеки, и мы тебе не успели сказать важную вещь. Есть вариант после отбоя на колокольню рвануть, – он оглянулся на открытую дверь и закончил, понизив голос, – Делюга пивка намутил, бухнём.

– Отлично! – воскликнул я.

– Тогда ждём, через час после отбоя – выходим.

Конфликт на этом вроде бы был исчерпан, я согласно кивнул и подошёл к тумбочке, где все остальные разбирали свои порции еды. Без особого аппетита я затолкал в себя песочное печенье с творогом и, открыв картонную упаковку, залил в себя пол литра сладковатой жижи.

***

Примерно в двух километрах за территорией лагеря находилось небольшое сельское поселение, куда ходить было строжайше запрещено. Там жили, в основном, старики и фермерские семьи, а молодёжи практически не было. Однако те редкие индивидуумы из молодняка, что всё же не уехали жить в город, были там, мягко говоря, не совсем законопослушными. То были оболтусы и воришки, пившие днями напролёт бормотуху и курившие травку, или нюхавшие клей, поди их там разбери, что именно приводило их в такое состояние и внешний вид, что все они имели. Короче, полнейшие отбросы общества, биомусор.

Но будет справедливым отметить, что тогда мы так не считали. Ибо в нашем детстве пить пиво в двенадцать и водку в четырнадцать было вполне естественным. По-крайней мере, в моей среде. Мы считали себя взрослыми и желали по-взрослому жить. А что как не алкоголь и курение могут сделать тебя по-настоящему самодостаточным?

Однако пьянствующая деревенщина всё равно была хуже. Все они были какими-то грязными, вонючими и отталкивающими. Их вид вызывал у нас отвращение, когда мы замечали их издали. Никто не признался бы в этом, но в глубине души мы их побаивались, как побаиваются люди бродячих собак с грязной облезлой шерстью и уродливыми мордами – может, они и не бешеные, но проверять как-то не хочется, и лучше бы они сдохли где-нибудь там, подальше от нас и без нашей помощи.

Другие обитатели лагеря ни за что не вышли бы за пределы территории, но для нас это было делом принципа. Мы должны были смотреть в лицо опасности, ведь Антон Маратович учил нас отваге и мужеству пограничника. Именно пограничник охраняет границы общего дома, и именно он, при необходимости, обязан делать вылазки в стан врага, дабы предотвратить возможную опасность. И хотя, скорее, такие дела больше касались разведчика – для нас это не имело никакого значения, ведь мы были юными и нуждались в благородном оправдании своей безрассудности…

Колокольня была последним сооружением, что осталось от старой, разрушенной в советское время, церквушки. Одинокая башня посреди развалин, зачем её только оставили? Обломки камней так и лежали вокруг колокольни, уже чёрт знает сколько времени. Посреди всего этого строительного мусора возвышался здоровенный деревянный крест.

В первую же ночь своего пребывания в лагере, мы посетили это интересное место и изучили руины вдоль и поперёк. Внутри колокольни было пусто, лишь полуобвалившаяся лестница вдоль круглых стен и узкая площадка наверху. Там когда-то висел колокол и его, конечно, сняли в первую очередь.

– Во имя революции! – громко провозгласил тогда Чудо-тварь, глядя на Красного, и громко заржал.

В тот же день мы решили, что колокольня станет нашей базой и взяв по куску кирпича, наскоблили свои имена на внутренней стене башни.