Клуб одиноких вдов

– Нет, почему же, – сжалилась над ним Марина, видя невысказанную мольбу в глазах собеседника. – У меня есть время.

– Так в чем же дело? – обрадовался художник. – Тогда иди в свой закуток и переодевайся! А все вопросы и ответы будут потом. Поверь, все неважно перед искусством. Суета сует, все суета.

– Искусство вечно, люди нет, – возразила Марина. Но ее возражение прозвучало неубедительно. Она и сама долгое время исповедовала ту же истину. И настолько недавно подвергла ее сомнению, что сама еще не была уверена, права ли она, отрекаясь. Требовалось время, чтобы осмыслить это.

– Вы еще не выбросили мое платье? – спросила она с улыбкой, показывающей, что сама не верит в подобное.

– У меня все по-прежнему, – ответил художник, вкладывая в свои слова потаенный смысл. – Свое платье, как и себя в моем сердце, ты найдешь там, где оставила.

Когда-то Марина, только начиная позировать для картины, принесла в мастерскую одно из своих платьев, в которых танцевала, а потом решила не забирать его каждый раз после очередного сеанса. Оно хранилось за ширмой в дальнем углу мастерской. Здесь же были и туфли, веер, гребень и прочие атрибуты, без которых танцовщицы фламенко не выходят на сцену. Марина быстро переоделась. Она давно уже не одевалась так, и сейчас почувствовала себя сразу помолодевшей, как будто сбросила десяток лет, вернувшись в прошлое. Даже выбила дробь подкованными гвоздями каблучками. В гулкой тишине отозвалось звонкое эхо, постепенно затерявшееся под высоким сводом мастерской.

– Есть еще порох в пороховницах, – с удовольствием констатировала она. И подумала, что уже давно не танцевала на сцене, не слышала восторженных возгласов и аплодисментов, которые давали ей ощущение счастья в прошлом.

«К чему заживо хоронить себя?» – промелькнула крамольная мысль.

Внезапно она испытала искушение скинуть с себя всю одежду и, выйдя из-за ширмы голой, предстать в таком виде перед старым художником. И потребовать, чтобы он написал ее не хуже, чем Гойя – свою возлюбленную Марию Каэтана де Сильва, тринадцатую герцогиню Альба, которая, как утверждают, послужила ему натурщицей, не испугавшись кары Святой инквизиции, особенно свирепствующей в Испании…

Но это длилось всего какое-то мгновение. Темная кровь, прихлынувшая к голове и сердцу, так же и отхлынула, оставив только тягостное ощущение где-то внизу живота и легкую дрожь в руках. Марина едва не рассмеялась, представив себе выражение лица хозяина мастерской, если бы она осуществила свое безумное намерение. В его возрасте подобные сильные впечатления чреваты непредсказуемыми последствиями. Ей не следует забывать об этом, если она не хочет потерять еще одного близкого ей, пусть даже духовно, человека. А для своих экспериментов следует поискать кого-нибудь другого, если уж пришла такая охота…

Так мысленно нещадно бичуя себя, Марина вышла из-за ширмы и прошла к небольшому возвышению в центре мастерской, которое было изготовлено специально для нее. Мольберт с незавершенной картиной стоял напротив, в некотором отдалении. За ним расположился старый художник, казалось, не обращавший на нее никакого внимания и занятый только своими красками и кистями. Сергей Колокольцев никогда не начинал писать ее сразу. Сначала он входил в состояние, которое называл творческим трансом, и только потом приступал к работе. Марина знала это и терпеливо ждала, когда он скажет ей, что готов. Пока же она пыталась принять ту же позу, в которой безликая танцовщица фламенко была изображена на картине. Ей иногда казалось, что поза слишком вычурна и претенциозна, и она предлагала другие варианты, но каждый раз художник так яростно протестовал, что она покорялась его видению. Марина понимала, в чем причина этого разногласия: старый художник смотрел на нее влюбленными глазами, а она сама на себя – критически. Он был сторонником застывших форм, она – апологетом импровизации, без чего не может существовать танец фламенко. Если бы ей дали волю, то каждый раз, позируя, она принимала бы другую позу, иначе держала бы руки, меняла наклон и поворот головы. Но это было невозможно, и она смирилась. Марина давно уже поняла, что совершила ошибку, когда выбрала художника вместо фотографа. Снимки, на которых она танцует сарабанду, сардану или сегдилью, украсили бы ее студии танца и придали бы им необходимый колорит, а портрет превратит их в унылый мемориальный комплекс имени Марины Туковой. Но об этом она никогда не сказала бы старому художнику. Она подозревала, что для него это будет потрясением гораздо более сильным и фатальным, чем лицезрение ее голой.

Но Марина перепробовала уже все позы, которые только пришли ей на ум, а Сергей Колокольцев все еще не приступал к работе. В этот день вдохновение упорно не приходило к нему. Он бросал на натурщицу сердитые взгляды, словно это она была виновата в его творческом бесплодии, что-то недовольно бурчал себе под нос. Иногда подносил кисть к холсту и даже делал мазок или два, но сразу же резким движением замазывал наложенную краску. По сути, он уже работал, но Марине казалось, что она только напрасно теряет время. Наконец она решилась нарушить тяготившее ее молчание.

– Сергей Павлович, – произнесла она тоном избалованной девочки, – поговорите со мной. Мне скучно.

Художник бросил на нее гневный взгляд, который мог бы испепелить Марину, если бы обрел материальность молнии. Было видно, что он едва не разразился проклятиями, но ему удалось сдержаться.

– И о чем же? – сухо спросил он.

– Как вы все это время жили без меня? – спросила Марина. – Чем занимались?

– Читал Сапфо, – после недолгой паузы сказал он. – И думал о тебе.

– О, я понимаю, – рассмеялась Марина. – Но вы ошибаетесь, я вовсе не из этих. – Помолчав, она добавила: – А вы, оказывается, можете быть злым и мстительным. Вот уж не думала! С виду вы такой…

– Какой? – машинально спросил художник. Он почти не слушал ее, занятый своей работой.

– Мне всегда казалось, что так мог бы выглядеть Иисус Христос, если бы дожил до глубокой старости, – произнесла Марина. И едва не прикусила себе язык, сообразив, что сказала. Попыталась исправиться: – То есть не до глубокой, а до… Преклонных лет.

Но вышло только хуже, она сама понимала это.

– Ну, в общем, будь он вашего возраста, – упавшим голосом закончила она.

И снова надолго воцарилась тишина. Художник если и обиделся, то не показал вида.

– И что такого интересного вы вычитали у Сапфо? – снова первой нарушила молчание Марина. – Поведайте мне.

Сергей Колокольцев сделал еще один мазок, бросил на нее быстрый взгляд и снова перевел глаза на картину. Не поднимая головы, произнес, словно говоря сам с собой:

– Что тебя печалит и приводит в безумие?

Скажи мне! Сердце томится любовью?

Кто он, твой обидчик?

– Это вы о чем, Сергей Павлович? – настороженно спросила Марина.

– Это не я, это Сапфо, – пояснил он, мимолетно улыбнувшись. – Ты же сама просила прочесть.

– А я-то подумала…, – с облегчением рассмеялась она. – Уже все свои девичьи тайны собралась вам поведать. И чем сердце томится, и кто обидчик…

– Так что же тебя печалит, девочка? – спросил, не меняя тона, старый художник. И пояснил: – Это уже не Сапфо, а я тебя спрашиваю. Я же вижу, что-то с тобой не так. Доверься мне.

Подумав, Марина кивнула.

– Доверюсь, но с одним условием. Вы честно и без утайки ответите на один мой вопрос. По рукам?

– По рукам, – согласился Сергей Колокольцев. Он отложил кисть и теперь уже не сводил взгляда с нее, словно пытаясь прочесть ее потаенные мысли. – Спрашивай.

И она спросила, чувствуя себя так, словно прыгает в ледяную прорубь:

– Почему вы не можете закончить картину? Вы боитесь, что после этого я уже никогда к вам не приду?

Художник ответил не сразу.

– И этого тоже, – сказал он наконец. – Но не только поэтому. Видишь ли, девочка…

Он замолчал, словно не решаясь продолжать.

– Так не честно! – запротестовала Марина. – Начав, заканчивайте.

– Я подыскиваю слова, чтобы ты меня поняла, – пояснил он, жестом призывая ее к молчанию. – Это не так просто. Ведь иногда я сам себя не понимаю. Вернее, долгое время не понимал. Задавал себе вопросы. Почему никак не могу закончить твой портрет? Почему на картине до сих пор нет твоего лица? Что удерживает мою руку? А совсем недавно меня вдруг словно озарило. Посмотри сюда!

Он показал Марине на простенок, где висели эскизы с ее изображением.

– Эти наброски я делал на протяжении всех тех лет, когда писал тебя. Ты замечаешь разницу между ними?

Марина сошла с подиума и подошла к простенку. Долго смотрела на рисунки, выполненные карандашом или мелками. На всех была изображена танцовщица фламенко. В основном художник старался запечатлеть ее лицо. Это было ее лицо. И в то же время как будто и не ее. Знакомые черты вдруг искажались, принимали другие очертания, меняя образ. Само лицо менялось от рисунка к рисунку. Оно становилось старше. Но не только это бросалось в глаза. С течением времени лицо становилось как будто менее одухотворенным, более приземленным, грубым, и в то же время – более чувственным и манящим. Лицо как будто перерождалось, обаяние юности уступало место красоте зрелой женщины, жертвуя при этом чем-то неуловимым, но очень важным. Тем, без чего лицо, как будто теряя индивидуальные черты, превращалось в безликую маску.

Сама ли Марина все это увидела, или ей подсказал голос, звучащий за ее спиной, она так и не поняла. Она была ошеломлена, раздавлена, унижена, оскорблена. Все эти рисунки казались ей карикатурой на нее, выполненные рукой человека, чью любовь отвергли и решившего отомстить. От возмущения она буквально потеряла дар речи.

– Я не знаю, какое лицо мне писать, – продолжал говорить старый художник, обращаясь к Марине и при этом как будто разговаривая сам с собой, не ожидая от нее ответа. – Оно меняется каждый раз, когда ты приходишь. Я не успеваю. Я пытаюсь, но…

– Ну да, я старею, – перебила его Марина. Она наконец обрела способность говорить. – И что с того?

– Нет, не в этом дело, – запротестовал художник. – Ты не можешь меня понять!

– Вы правы, Сергей Павлович, – кивнула она, кривя губы. – Не могу и не хочу. И слушать вас тоже не желаю. Наш сеанс закончен. Мне уже давно пора уходить.

Марина ушла за ширму, быстро переоделась. Хотела забрать платье с собой, но сверток получался слишком увесистым, и она махнула рукой. Ее душили гнев, сожаление, раскаяние. Потрясение Дориана Грея, заметившего первые изменения на своем портрете, были ничто в сравнении с ее муками. Природа одарила ее богатым воображением. Рассматривая эскизы, Марина как будто увидела воочию будущие рисунки, пока еще не написанные, на которых она была бы изображена отталкивающей безобразной старухой.

– Да как он смеет! – бормотала она сквозь зубы, которые стискивала, чтобы не расплакаться. – Жалкий старикашка! Бездарный мазила!

Выйдя из-за ширмы, она едва не сбила с ног старого художника, который стоял напротив с жалким виноватым видом.

– Марина! – попробовал он задержать ее. – Прости меня, я не хотел…

– Прощайте, Сергей Павлович, – скрипучим из-за стиснутых зубов голосом произнесла она. – Как вы понимаете, я к вам больше никогда не приду. Если вы все-таки когда-нибудь закончите мой портрет, пришлите его мне, пожалуйста, чтобы я смогла оплатить вашу работу.

Проговорив это, она почти выбежала из мастерской, захлопнув дверь, чтобы не слышать слабый голос старого художника, который все еще пытался ее в чем-то убедить. Громко стуча каблуками по каменным ступеням, Марина побежала вниз. Она даже не вспомнила про лифт. Лестница казалась ей бесконечной. Ступени мелькали под ногами. Слезы застилали глаза, погружая все вокруг в туманную дымку.

Глава 4

Марина смотрела на свои руки, лежавшие на руле. Пальцы дрожали. Выезжать в таком состоянии на дорогу казалось ей равносильным самоубийству. Ей нужно было время, чтобы успокоиться.

Чтобы ни о чем не думать, она включила радио. Шепелявый страдающий голос пел о тяжкой судьбе правильных пацанов, волею судьбы злодейки попавших под власть жестоких вертухаев. Марина поморщилась. Она не любила шансон. Но зато его обожал мэр их города, Макар Семенович, в молодые годы промышлявший рэкетом и имевший одну или две судимости, что не помешало ему впоследствии сделать политическую карьеру. А еще мэр питал нежные чувства к Марине и часто говорил ей, что охотно сделал бы еще одну ходку в зону, если бы знал, что на воле его будет ждать такая красотка, как она. Комплимент был весьма сомнительный, и однажды Марина ясно дала ему понять, что ее никогда не соблазнит подобная перспектива. Одна пощечина, распитая затем на двоих бутылка коньяка и откровенный разговор «по душам» охладили пыл мэра, и он уже никогда не распускал руки, а только подмигивал ей при встрече и тихонько напевал так, чтобы слышала только она «мурка, ты мой котеночек…». Против подобного проявления чувств Марина не протестовала, но шансон возненавидела окончательно и бесповоротно. О прошлой жизни мэра Марине рассказал ее муж, вынужденный платить дань за покровительство своему бизнесу сначала рэкетирам, а затем чиновникам, которые были, по его словам, одними и теми же людьми, только сменившими в свое время кожаные куртки на дорогие модные костюмы.

– А ты не плати, – сказала ему Марина. – Я же не плачу.

– Ты женщина, это совсем другое, – возразил он. – Тебя никто не принимает всерьез. Да и что с тебя взять? Копеечный бизнес.

Это было в самом начале ее предпринимательской деятельности, Марина только что открыла свою первую студию танца и начала зарабатывать деньги, которые казались ей огромными в сравнении с прежними грошовыми заработками танцовщицы. Она обиделась.

– Дело не в том, что я женщина, а в том, что у меня есть характер, – заявила она. – И все это знают. Я как необъезженный мустанг, которого никто не может оседлать, кроме того единственного наездника, которого он сам признает своим хозяином.

Помолчав, она добавила, не сумев скрыть презрительной нотки:

– Вообще-то я думала, что ты ничего и никого не боишься, потому и позволила себя оседлать. Образно говоря, конечно.

– Хочешь преждевременно стать вдовой? – таким тоном, как будто он разговаривал с маленькой неразумной девочкой, спросил Олег.

– Лучше быть вдовой, чем премудрым пескарем, который жил – дрожал, и умирал – дрожал, – гордо ответила Марина.

И накаркала… Так она иногда думала бессонными ночами, по памяти восстанавливая в подробностях каждый день своей жизни, прожитый с Олегом. Теперь она так уже ни за что не сказала бы. Ей стала близка и понятна библейская истина, что живой пес лучше мертвого льва.

Шепелявый голос захлебнулся на высокой страдальческой ноте, и, вздрогнув от неожиданности, Марина очнулась от воспоминаний. Посмотрела на свои руки. Ее пальцы уже не дрожали. Можно было ехать.

– Как сказала бы Таня, день явно не задался, – усмехнулась она. – И как быть? Трижды плюнуть через левое плечо и сказать «чур меня»?

Как истая испанка, которой она себя иногда ощущала, Марина была суеверна. Она верила, что севшая на подоконник птица предвещает скорую смерть в доме, а если рассказать кому-то свой плохой сон, то он обязательно сбудется. Однако как прервать цепь неприятных событий, начавшихся с самого утра, она не знала. Попытка со старым художником не увенчалась успехом, а привела к еще более плачевным результатам. Поэтому, после недолгого раздумья, Марина решила этим не заморачиваться, а прибегнуть к простому, но эффективному способу улучшить себе настроение, который всегда помогал ей – сытно перекусить. Будучи в депрессии или в гневе, она могла съесть такое количество самой разнообразной пищи, что ей мог бы позавидовать, как ей не раз говорил это муж, и величайший из обжор всех времен и народов Гаргантюа. Марина отшучивалась тем, что цель оправдывает средства не только в политике, что бы ни утверждал Макиавелли. И в самом деле, плотно покушав, она веселела, чувствовала подъем жизненных сил, и все плохие мысли покидали ее.

– Некоторые люди живут, чтобы есть, а я ем, чтобы жить, – заявляла она, похлопывая себя по туго набитому животу. Но на следующий день репетировала в два раза дольше обычного и потому, вероятно, не толстела, оставаясь на удивление мужу стройной и грациозной.

Впрочем, такие «обжорные» дни в ее жизни случались не часто. Марина считала, что если, по совету Козьмы Пруткова, зрить в корень, то она была баловнем судьбы. Ей все удавалось, что бы она ни замыслила, причем все равно, по здравому размышлению или из прихоти. Иногда это даже пугало ее. Подобно древним грекам, она боялась вызвать зависть богов и их месть. Судьба Ниобы, о которой она узнала из мифов еще в детстве, потрясла ее. Поэтому Марина была внешне скромна и не хвастлива. «Однако, как известно, чаще всего с нами случается именно то, чего мы больше всего боимся», – часто думала она, возвращаясь мыслями в прошлое. – «Так произошло и со мной». За одним исключением – у Марины не было детей, и месть богов обрушилась на ее мужа…

Поймав себя на мыслях о муже, Марина внезапно разъярилась.

– Довольно! – почти закричала она, ударив рукой по рулю. Автомобиль, словно почувствовав боль, издал жалобный гудок, распугав присевших на него воробьев. – О чем бы ты ни начинала думать, заканчиваешь непременно умершим мужем. Как в плохом анекдоте. Олег умер, смирись с этим! И не поминай его всуе. Он явно достоин лучшего, чем жены-истерички.

Марина так и не научилась называть себя вдовой. Ей казалось, что как только это произойдет, Олег умрет для нее по-настоящему. И перестанет являться к ней хотя бы во сне.

– Поехали жрать, подруга, – мрачно произнесла Марина, начиная движение. – Знаю я один маленький ресторанчик неподалеку. Когда-то там вкусно кормили.

Она часто разговаривала сама с собой, оставаясь наедине, как будто в глубинах ее подсознания жили две личности. Одна принадлежала успешной, красивой, умной, жизнерадостной женщине, а вторая – вечно во всем сомневающейся, меланхоличной, пугающейся собственной тени. Они прекрасно дополняли друг друга, проявляясь, исходя из обстоятельств, порознь или сообща в нужное время и в нужном месте, и Марина не испытывала никакого дискомфорта или опасения, что однажды попадет в психиатрическую клинику. Лично ей нравилась и та, и другая. Именно поэтому, по ее мнению, ей и удавалось жить полноценной жизнью. Она могла танцевать на сцене в многолюдном зале, веселя публику, и любоваться закатом в одиночестве, проливая слезы над бренностью человеческого существования, – и в обоих случаях получать удовольствие.

Вскоре ее автомобиль остановился перед зданием, в котором, как помнила Марина, должен был находиться ресторан. Оставив джип у входа, Марина вошла. Внутри было тихо и немного сумрачно после дневного света.

– Добрый день, – услышала она за своей спиной мужской голос. – Вы у нас в первый раз?

Марина обернулась. Перед ней стоял широкоплечий крепыш в светлом костюме спортивного покроя. К карману пиджака была прикреплена табличка с надписью «Фейсконтроль». Марине не понравились его глаза. Она могла бы поклясться, что они изучали ее, как энтомолог исследует пойманную бабочку или гусеницу, чтобы отнести к определенному типу или классу. И она раздраженно сказала:

– А не все ли вам равно, юноша?

И с гордо поднятой головой она танцующей походкой прошла мимо него.

Марина сама не понимала, почему ее так разозлил невинный вопрос. Возможно, предположила она, это произошло из-за того, что ее собеседник был молод и привлекателен, но его интерес к ней ограничился профессиональными обязанностями. И это показалось ей обидным. В этом проявилась двойственность ее натуры, сильно осложнявшая ее жизнь. Уже долгое время Марина вела поистине монашеский образ жизни, а ей, еще молодой и здоровой женщине, привыкшей регулярно и даже с удовольствием исполнять супружеский долг, это было не так просто. Но от мужчин, смотрящих на нее с вожделением, она шарахалась, как пугливая лань от охотников. И не только потому, что они были чужие, грубые или дурно пахли. Некоторые ей даже нравились. Но она все еще не знала, есть ли жизнь после смерти, и если есть, то не наблюдают ли умершие, оставаясь незримыми, за теми, кого они покинули. Одна только мысль о том, что она занимается любовью с другим мужчиной, а ее умерший муж видит это, начисто лишала Марину всякого плотского желания. И она предпочитала умерщвлять свою плоть. Это было проще, чем отмаливать грехи. Возможно, думала она, Бог мне и простит, а вот Олег едва ли.

Разумеется, Марина никому об этом не говорила из опасения, что ее высмеют или сочтут безумной. И старалась избегать двусмысленных разговоров и ситуаций. На мужчин смотрела только как на деловых партнеров или друзей и опускала глаза под нескромными взглядами. Поэтому все считали ее примерной вдовой. Она и сама придерживалась такого же мнения.

И если бы ей кто-то сказал, что примерной вдове даже мысли об измене умершему мужу не могли бы прийти в голову, она искренне удивилась бы или даже обиделась. А если бы этот некто заявил, что Бог на Страшном суде будет судить людей не только за их дела, но и за их помыслы, она не поверила бы ему, даже если бы тот в качестве доказательства сослался на библию.

«Прочь, сатана», – ответила бы она. – «Не клевещи на Бога».

В свое время Марина часто беседовала с владыкой Филаретом, в частности, дотошно расспрашивая его, как понимать евангельскую фразу «берегитесь лжепророков, которые приходят к вам в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные», и теперь, чувствуя себя во всеоружии, подвергала сомнению любую истину, которая шла вразрез с ее убеждениями. Поэтому никто не смог бы убедить ее в том, что она не образцовая вдова. Она назвала бы его волком в овечьей шкуре и с негодованием прогнала прочь.

Но, возможно, где-то в глубине ее души притаился червячок сомнения в своей безгрешности, потому что сейчас Марина вдруг поймала себя на мысли, что ее гнев, вызванный вопросом молодого человека, скорее показной, чем истинный. Однако она не стала доводить эту мысль до логического завершения, а предпочла занять место за столиком и оглядеться.

Барная стойка терялась в глубине зала, середину которого занимала площадка для танцев. Вдоль стен расположились столики. Посетителей почти не было. За столиками сидели две или три парочки, одна танцевала под тихие звуки венского вальса. От пола поднималась белесая дымка, скрадывающая очертания предметов и лиц. Здесь пропадало ощущение времени. Все, что она видела вокруг себя, казалось Марине нереальным, как будто она оказалась в старой доброй сказке.

Неожиданно ей захотелось заплакать от жалости к себе. От позора ее спас официант, появившийся из тумана как привидение.

– Что будете заказывать? – спросил он тоненьким голоском, мгновенно разрушив иллюзию. Марина знала, что привидения безмолвны, если забыть о тени отца Гамлета. Но даже заговори они, нарушив традиции, то едва ли фальцетом.

Марина взглянула в меню. Супы она отмела сразу, те занимали слишком много места в желудке, не давая настоящего насыщения. Другие блюда имели странные, незнакомые ей названия, и она боялась ошибиться с выбором.

– А что вы мне посоветуете? – с улыбкой спросила она, зная, что этот нехитрый прием действует безотказно на мужчин.

Но официант проигнорировал ее улыбку.

– Вы предпочитаете мясо или рыбу? – сухо спросил он.

– Мясо, – едва плотоядно не облизнулась Марина. – Сегодня только мясо!

– Есть котлеты по-киевски на косточке, бефстроганов из говядины со сметаной, ростбиф из телятины, – перечислил официант. – Пожалуй, и все. Мясо у нас не пользуется особым спросом. В основном заказывают десерты и салаты.

– Придет и их черед, – пообещала Марина. – А пока что принесите котлеты на косточке. И сразу две порции, чтобы лишний раз не ходить.

– Прекрасный выбор, – произнес официант. Но вид у него был такой, будто он сам не верит своим словам. – Что будете пить?

– Я за рулем, – пояснила с сожалением Марина. – Впрочем… Бокал красного вина мне не повредит.

– Какое вино предпочитаете?

– Желательно из Андалусии. Может быть, малага. У вас есть малага?

Официант посмотрел на нее таким взглядом, что Марина почувствовала себя неловко из-за того, что усомнилась.

– И это все? – спросил он тоном прокурора, выступающего на суде. – А десерт?

– Ну, хорошо, давайте десерт, – решила Марина, сообразив, что иначе она оскорбит официанта, который, по всей видимости, питал к десертам особое пристрастие. – Что у вас есть?

– Черничный мусс, груша фламбе, блинчики Креп Сюзетт, – сразу оживившись, затараторил тот. И, словно заговорщик, наклонившись к ней, доверительным тоном сказал: – Особенно рекомендую блинчики с шоколадом. О, это такая прелесть! Пальчики оближите.

Марина вспомнила, что забыла помыть руки, и ее передернуло от отвращения. Но разыскивать туалетную комнату в этом заведении, рискуя вновь нарваться на фейсконтролера, ей не хотелось.