Клуб одиноких вдов

Сама же Марина по прошествии некоторого времени начала считать себя паяцем, кривляющимся на потеху публики, своеобразным персонажем площадного уличного театра, перенесенным с чужеземной почвы на российскую.

Это случилось где-то за полгода до смерти ее мужа. Они путешествовали с Олегом по Италии, и однажды в Риме, на одной из площадей этого многоликого древнего города, попали на представление уличного театра кукол. Пьеса оказалась незатейливой, в ней было много грубых шуток, рассчитанных на самого неприхотливого зрителя. Куклы, пытаясь достичь своей цели, проявляли чудеса находчивости, и при этом хитрили, лицемерили, обманывали, лжесвидетельствовали. Она весело смеялась над проделками марионеток. Олег грустно смотрел на происходящее, а потом, когда спектакль закончился, спросил:

– А ты никого не узнала в этих куклах?

Она удивилась, но, сколько потом ни расспрашивала мужа, он ничего не сказал ей. И только после его смерти, вспоминая этот эпизод, как и многие другие из их прошлой жизни, она поняла, о чем он промолчал. И выбрала тот персонаж, который, как ей казалось, более всего соответствовал роли, которую она играла в жизни. Это была Коломбина. Неунывающая субретка, неизменно противостоящая старику Пульчинелле и разрушающая все его планы единственно из своей прихоти, любящая меланхолика Пьеро, но не щадящая его чувств, вечная кокетка, не приносящая никому счастья.

Эти горькие мысли пришли к ней не сразу. Долгое время Марине нравилась ее жизнь. А потом оказалось поздно что-либо менять. И она просто продолжила плыть по течению.

На окраине города шоссе раздваивалось. Марина сбавила скорость, словно раздумывая, куда повернуть руль. Но, как обычно, свернула на трассу, ведущую к городу, оставив в стороне дорогу, уходящую по направлению к лесному массиву, постепенно взбирающемуся по склонам гор, туманной дымкой колеблющихся у горизонта. Там, через много километров, начиналась terra incognita, о которой Марина знала только то, что она существует. Марина была городской жительницей, и вся ее жизнь от рождения была неразрывно связана с городом. Дикую природу она боялась, и лишь иногда грустила о ней, как заблудшая душа о земле обетованной. Но, подобно библейскому старцу, никогда не хотела достигнуть этой земли, довольствуясь тем, что имела. В заботах о насущном она забывала о дне завтрашнем, полагая, что тот сам позаботится о себе. Когда же ее упрекали в этом, обвиняя в недальновидности, она ссылалась на библию, прикрываясь высшим авторитетом. Вычитав когда-то эту мысль в Нагорной проповеди, Марина поразилась ее созвучности своей душе и приняла на вооружение, нимало не заботясь скрытым в ней глубинным истинным смыслом.

Город привычно встретил ее шумом, гарью и суетой. Лавируя в густом и суматошном автомобильном потоке, Марина уже не могла предаваться праздным мыслям и мечтам. Она мгновенно преобразилась, и сама не заметила этого. Черты ее лица заострились, стали жесткими. Теперь это была рационально мыслящая деловая женщина, рассчитывающая каждый свой шаг и верующая в то, что время – деньги. Подобное превращение происходило каждый раз, когда она оказывалась в городе по делам своего театра. Уже давно ее взаимоотношения с искусством переросли из бескорыстной любви в приносящую выгоду привычку, как это часто бывает с затянувшимися и изжившими себя супружескими браками.

Когда-то муж, видя это, говорил ей, словно в шутку, что, видимо, всемогущая злая колдунья наложила на нее заклятие и обрекла на вечную бессмысленную суету, не сказав об этом никому, чтобы никто и никогда не смог ее расколдовать. Марина только смеялась над его словами. Она не воспринимала всерьез его предложение уйти от дел и продать свой театр. В деньгах они не нуждались, у мужа был собственный бизнес, он владел несколькими крупными предприятиями. Она опасалась не бедности, а скуки. Когда муж сравнивал ее с белкой в колесе, бегущей неизвестно куда и зачем, она соглашалась с ним, обещала подумать над его словами, но тут же забывала об этом, откладывая решение на неопределенное будущее. А потом уже никто не говорил ей об этом, и она перестала даже задумываться над смыслом своего существования.

Смысл ее нынешней жизни был в том, чтобы решать проблемы, возникающие в театре. В первой же студии, куда Марина заехала этим утром, ее встретили известием, что хореограф, которая должна была вести занятия, внезапно заболела, а клиентов не успели об этом известить. Это был час, когда занимались дети. Несколько матерей с девочками от семи до десяти лет пришли в назначенное время, и теперь все они толпились в фойе в ожидании начала занятий, оживленно переговариваясь. Увидев и узнав Марину Тукову, они сразу притихли, глядя на нее кто с немым обожанием, как на своего кумира, а кто оценивающе. Некоторые достали телефоны и начали ее фотографировать. Марина сделала вид, что ничего не заметила. Она привыкла к тому, что привлекает внимание, где бы ни появилась. Это не раздражало ее, но давно уже и не радовало.

За стойкой у входа ее встретила растерянной улыбкой администратор, светловолосая девушка лет двадцати. Она явно не читала инструкции, разработанной самой Мариной, в которой были описаны подобные случаи и даны рекомендации, как разрешать конфликты. Поэтому теперь она не знала, как ей поступить, и была очень напугана появлением хозяйки. Девушка долго и путано объясняла Марине, что произошло, с ненужными подробностями, в которых не было никакой необходимости.

– И что теперь делать, Марина Львовна? – взволнованно спрашивала она, глядя на нее большими и глупыми, как у коровы, глазами.

Марина досадливо морщилась, но не потому, что ее расстроила ситуация. Такое случалось, жизнь есть жизнь. Ей не нравилась девушка, вернее, как она одевалась. На той была короткая юбка, казавшаяся непозволительно крохотной в сравнении с ее бесконечно длинными стройными ногами. Несомненно, девушка выглядела чрезвычайно привлекательной в глазах мужчин. Однако, на ее беду, мужчин сейчас не наблюдалось, да и вообще они были редкими гостями в студии танца, rara avis. Это было первое, о чем подумала Марина, увидев девушку.

– Вернуть деньги и извиниться, – коротко сказала она. – А тебе переодеться. Сними эту непристойную юбку. На все даю полчаса.

– Ой, а что же мне одеть? – в глазах девушки появилась паника. Все сотрудники Марины Туковой знали, что ее приказания должны выполняться беспрекословно. Те, кто спорили или высказывали сомнение, увольнялись немедленно.

– Магазин одежды в соседнем здании, – сказала Марина. – Вот тебе деньги, сходи и купи что-нибудь более подходящее.

Она протянула девушке пятитысячную купюру.

– Да, кстати, как тебя зовут?

– Виолетта, – дрожащими губами едва выговорила девушка. Она едва сдерживала слезы. – Виолетта Смольякова. – И спросила, от страха уже ничего не понимая: – Так мне идти?

– Иди, Виолетта, а я пока поработаю за тебя, – сказала Марина тоном заботливой матери. – Заодно извинюсь перед клиентами, коли уж ты не успела.

Все, кто знал ее, поняли бы, что гроза, от которой нет спасения, вот-вот разразится. Но Виолетта приняла насмешку за чистую монету. Просияв благодарной улыбкой, она почти выбежала из фойе. Покачав головой, Марина достала телефон и позвонила своему начальнику отдела кадров.

– Скажи-ка мне, Оленька, – ласково сказала она, – кто принял на работу Виолетту Смольякову?

– Вы, Марина Львовна, – после короткой паузы ответила та. В ее голосе просквозила нотка недоумения. – Вы забыли, что беседуете со всеми претендентами на вакансию, а потом отдаете распоряжение?

– А зачем тогда мне ты? – задумчиво спросила Марина. – Как ты думаешь, Ольга Петровна?

– А, в самом деле, зачем? – хмыкнула ее собеседница. Они работали вместе уже много лет, со дня основания театра, и та, с молчаливого разрешения Марины, имела право на некоторую вольность в общении с хозяйкой. – Давно ломаю над этим голову. Вы могли бы прекрасно обойтись и без меня.

– А затем ты мне нужна, чтобы исправлять мои ошибки, – доброжелательно пояснила Марина. – Именно за это я и плачу тебе так много, а вовсе не из-за нашей старой дружбы.

– Шутить изволите, Марина Львовна, – недоверчиво произнесла та. – Вы никогда не ошибаетесь.

Невольно Марина почувствовала себя польщенной. Она не сомневалась, что ее собеседница сказала то, что думала. В ее тоне не было и намека на иронию.

– Значит, и на старуху бывает проруха, – хмыкнула Марина.

– Это, видимо, я уже из ума выжила, – сказала Ольга. – Так что не так с этой Виолеттой?

– Инструкций не читает, – пояснила Марина. – И одевается, как портовая шлюха.

– Уволить? – деловито спросила Ольга.

Это было именно то, за что хозяйка платила ей зарплату, и они обе это знали. Сотрудников принимала на работа сама Марина, но увольнять их, дорожа своим спокойствием, она поручала начальнику отдела кадров. В театре та была своего рода вышибалой, о чем они договорились еще в начале своего делового сотрудничества. Ольга когда-то тоже увлекалась фламенко, но танцевала только в массовке, не претендуя на сольные партии. Поэтому Марина ей доверяла.

– Я перезвоню, – подумав, ответила она. – Дам ей еще один шанс.

Увидев, что Марина перестала разговаривать по телефону, к ней направилась одна из женщин, одетая пестро и безвкусно. Испанские мотивы в одежде чередовались с восточными, но разницы, вероятно, она не понимала. За руку женщина вела девочку лет восьми, которую, подойдя, она выставила перед собой, словно щит. А, быть может, она хотела, чтобы Марина Тукова запомнила ее дочь, считая, что в будущем это может способствовать ее карьере танцовщицы в театре. Все эти мысли Марина легко прочитала в ее глазах. Молодая женщина была выше ее ростом, но смотрела на нее будто снизу вверх, и голос, когда она заговорила, был слегка заискивающим.

– Марина Львовна, доброе утро, – сказала она, – меня зовут Маргарита. У нас к вам огромная просьба.

– Какая просьба? – с недоумением спросила Марина. – Деньги вам вернут, не беспокойтесь.

– Да что вы, какие деньги! – воскликнула женщина. – Разве о деньгах речь!

– Тогда о чем? – нетерпеливо спросила Марина. Она не любила говорить с клиентами. Они всегда на что-то жаловались или просили у нее автограф. И то, и другое раздражало ее.

– Мы просим вас провести занятие у наших детей. Все просим!

В доказательство своих слов Маргарита обернулась к остальным женщинам, от которых была, по всей видимости, делегирована. Те дружно начали что-то говорить, каждая в отдельности. Голоса сливались в общий шум, но смысл был понятен.

– Я не веду занятий в группах, – ответила Марина. – На это есть хореографы.

– Но вы лучше любой из них, – заявила Маргарита. – Для наших девочек это было бы просто…

Она замолчала, подыскивая сравнение. Но, так и не найдя, предпочла высказать свой главный аргумент.

– Мы вам заплатим вдвойне!

Марина едва не рассмеялась. Когда-то и она думала, как эта молодая дуреха, что деньги решают все. И была готова всю ночь танцевать в каком-либо второразрядном ресторане буквально за гроши. Но те времена давно прошли. Теперь она охотно заплатила бы сама, лишь бы ей не досаждали глупыми просьбами, подобными этой.

– К сожалению, уже через полчаса я должна быть в администрации, – сказала она, для убедительности посмотрев на часы. – У мэра есть ко мне вопросы по празднованию юбилея города. Так что я вынуждена отказаться от вашего щедрого предложения.

– Понимаю-понимаю, – кивнула молодая женщина. И, склонившись к девочке, начала ей объяснять, говоря слишком громко, вероятно, желая, чтобы ее слышала и Марина: – Дашенька, милая, Марина Львовна не может заниматься с тобой, она сегодня очень занята. Мы придем к ней на концерт, как в прошлый раз. Помнишь? Ты еще подарила ей букет цветов.

Девочка слушала, не сводя восторженных глаз с Марины. И кивала головой на каждое слово, почти как ее мать. Они были очень похожи друг на друга – обе рослые, черноволосые и некрасивые. Марина чувствовала себя неловко под взглядом девочки, в котором сквозило разочарование. И она даже обрадовалась, увидев входящую Виолетту, чье появление избавляло Марину от тягостной для нее сцены.

Девушка глубоко дышала, запыхавшись от быстрой ходьбы. Марина критически оглядела ее. И едва сдержала новую вспышку раздражения. Крохотную юбку девушка сменила на узкие брюки из экокожи, которые, казалось, готовы были вот-вот лопнуть на ее пышных бедрах, обрисовывая их во всех анатомических подробностях. На вкус Марины, выглядело это еще более непристойно, чем прежнее одеяние.

– Вам нравится, Марина Львовна? – спросила Виолетта, заискивающе улыбаясь.

Это стало последней каплей, переполнившей ее чашу терпения. Марина чуть не заскрежетала зубами.

– Займись клиентами, – бросила она, проходя мимо ожидающей ответа Виолетты. Марина спешила уйти, чтобы не наговорить лишнего в присутствии посторонних людей, которые потом разнесли бы слухи об этом по всему городу. Эмоциональная вспышка могла дорого обойтись ее репутации, которую Марина создавала годами и очень ею дорожила. Для всех окружающих Марина Тукова была доброй и милой женщиной, лишь немного уступающей в добродетели матери Терезе. Сотрудники ее театра в счет не шли. Им бы все равно никто не поверил, вздумай они утверждать обратное. Подчиненные всегда плохо отзываются о своих начальниках, когда их увольняют. А те, кто работал и получал солидную зарплату, предпочитали держать язык за зубами. Болтать им было себе дороже.

Но, еще не дойдя до своей машины, Марина позвонила начальнику отдела кадров.

– Уволить, – коротко бросила она в трубку и отключилась, ничего не объясняя. Все знали, что когда Марина Тукова в гневе, ей не следует задавать лишних вопросов. Она настолько привыкла к этому, что уже и не ждала их.

Садясь в джип, Марина подумала, что день начинается с неприятностей. А если так пойдет и дальше, то к вечеру она вымотается и морально, и физически настолько, что и в самом деле станет похожа на старуху, или будет чувствовать себя старухой, что, в сущности, одно и то же. Она была категорически не согласна с английской пословицей, утверждавшей, что женщине столько лет, на сколько она выглядит. Марина считала, что женщине столько лет, на сколько она себя ощущает. Кому-то разница между этими банальными истинами могла показаться несущественной, но для Марины она была принципиальной.

А еще Марина придерживалась мнения Марка Твена, что добродетель намного раньше превращает женщин в старух. Но пока был жив муж, она предпочитала это скрывать, взамен охотно цитируя Флобера: «Женщина молода до тех пор, пока ее любят». Обычно муж отвечал ей на это цитатой из Свифта: «Все люди хотят жить долго, но никто не хочет быть старым». А она отшучивалась, ссылаясь на авторитет Оскара Уйальда, что нельзя доверять женщине, которая не скрывает свой возраст. И все это было смешно и не страшно, потому что они любили друг друга и не думали, что однажды, когда еще будет очень далеко до старости, смерть может разлучить их…

Марина резко встряхнула головой, словно прогоняя эти неожиданно нахлынувшие мысли. Она боялась расплакаться.

– Только этого мне не хватало, – пробормотала она. – Да пропади она пропадом, эта Виолетта с ее толстым задом…

Девушка была не виновата, и Марина это слишком хорошо знала. Истинной причиной ее плохого настроения было приглашение Клуба одиноких вдов на этот вечер, от которого она не могла бы отказаться, даже превратившись по мановению волшебной палочки в настоящую старуху. Но, обвинив Виолетту, она почувствовала себя несколько лучше.

Неожиданно Марине пришла в голову идея, которая была способна изменить ход событий и на первый взгляд показалась ей удачной.

– А вдруг получится? – спросила Марина себя. – Говорят же, что клин клином вышибают.

И, поддавшись, как истинная дочь Евы, соблазну незримого змия, она направила свой джип туда, куда зарекалась ездить, полагая, что к добру это не приведет. Это была мастерская художника, которого звали Сергей Колокольцев.

Их отношения были непростыми. Несмотря на разницу в возрасте, он просил называть себя Сережей и обижался, что она так и не смогла этому научиться. Сергей Колокольцев был намного старше ее и получил звание заслуженного художника еще в те годы, когда Марина только делала первые шаги по сцене. Однако это не помешало старому художнику влюбиться в нее, как юнцу. Понимая, насколько он смешон со своей запоздалой любовью, он пытался скрывать свои чувства даже от нее, не говоря уже обо всех остальных. Но она знала это, и он знал, что она знает. Однако, несмотря ни на что, они продолжали играть свои роли, не желая решительного объяснения, после которого им пришлось бы или расстаться, или сблизиться окончательно. Ей, во всяком случае, не хотелось ни того, ни другого. И она тоже молчала.

А все началось с того, что Марина решила заказать свой портрет в образе танцовщицы фламенко, чтобы повесить его копии во всех филиалах театра. Как-то муж посоветовал ей это, и идея Марине неожиданно понравилась. Она выбрала лучшего в городе художника. Его возраст и репутация не предвещали никаких сюрпризов. Однако жизнь полна неожиданностей, и Марине пришлось в этом в очередной раз убедиться. Во всем она винила только себя, и много раз давала себе обещание прекратить визиты в мастерскую художника. Но после смерти мужа в ее душе было слишком пусто и холодно, и даже слабый отблеск пусть даже чужого чувства приносил облегчение от опустошающего одиночества. Ее тяготило понимание, что она играет роль Кармен, заранее зная трагический конец этой истории. Но, в сущности, что такое жизнь, если не драма с заранее известным финалом?

Утешая себя этим софизмом, Марина продолжала изредка встречаться с художником в его мастерской под предлогом того, что он должен закончить ее портрет. Это длилось уже несколько лет. Оба они полагали, что все должно разрешиться само собой, как в известной притче о Ходже Насреддине, который взялся обучить осла падишаха говорить. Но молчали об этом, благоразумно находя другие темы для разговора.

Глава 3

Мастерская художника располагалась в мансарде девятиэтажного дома. Это было большое, напоминающее склад, помещение, заставленное по углам картинами разного размера без рам. Все они были написаны уже давно, и холсты, повернутые лицевой стороной к стене, покрывал густой слой пыли. На стенах висели те картины, которые Сергей Колокольцев считал наиболее достойными. В основном это были портреты знаменитых людей, когда-то известных всем, но ныне забытых, чьи имена и заслуги остались в памяти только самого художника.

Один из узких простенков занимали эскизы и наброски с картины, на которой была изображена Марина Тукова, танцующая фламенко. Сам холст был установлен на мольберте, который стоял под единственным в мастерской узким, словно бойница, окном, находящимся под самым потолком. Дневной свет, падавший из окна на картину, освещал яркие краски платья танцовщицы, которая замерла в горделивой позе, чуть выставив одну ногу вперед, так, что был виден черный башмачок, и высоко подняв руку с раскрытым веером. Гибкая фигура, светло-фиолетовое, усыпанное крупным белым горошком платье, ярко-красный веер и прочие аксессуары были прописаны тщательно и с мельчайшими подробностями, как и фон всей картины. А вот лицо танцовщицы в ореоле заколотых большим черепаховым гребнем волос было смазано, оно словно проступало из туманной дымки, не давая возможности разглядеть его черты и позволяя только догадываться о том, кто изображен на холсте.

Войдя в мастерскую, Марина долго стояла у картины, придирчиво рассматривая ее. Наконец повернулась к художнику, безмолвной тенью замершему за ее спиной и, казалось, боявшемуся даже вздохнуть, чтобы не привлечь к себе внимания. Это был высокий, благообразного вида мужчина, на вид лет шестидесяти, но в действительности намного старше, щеки и подбородок которого обрамляла аккуратно подстриженная рыжеватая бородка, казавшаяся позолоченной, когда ее освещал тусклый свет из окна. Он мало походил на художника в общепринятом представлении – ни широкой блузы, ни растрепанных волос, ни перепачканных краской рук. И только глаза, зоркие, цепкие, словно постоянно что-то ищущие, оценивающие и запоминающие, выдавали в нем творческую натуру. Под его взглядом Марина часто чувствовала себя неловко, словно тот проникал под ее одежду. Но иногда ей это даже нравилось. Она не стыдилась своего тела и могла бы, как легендарная Мата Хари, без смущения станцевать обнаженной на сцене перед переполненным зрительным залом, а вынуди к тому обстоятельства, то даже на городской площади. Однако обнажаться только для одного зрителя, да еще и в захламленной пыльной мастерской художника, она не собиралась. Это оскорбило бы ее чувство собственного достоинства. Она была танцовщицей, а не гетерой. Лавры Таис Афинской ее не прельщали.

– Перестаньте раздевать меня взглядом, Сергей Павлович, – насмешливо, по своему обыкновению, сказала она. Этот тон в общении был принят у них уже давно, он позволял им быть откровенными под маской иронии. – Это, в конце концов, даже неприлично.

– Тогда разденься сама, Марина, – предложил художник, показывая улыбкой, что он тоже шутит. – Но не для меня, а ради искусства. Я с великой радостью написал бы тебя обнаженной. Эта картина, я уверен, прославила бы нас обоих.

– Сдается мне, что вас не оставляет в покое слава Франсиско Гойи, – усмехнулась она. – Вам мало написать «Маху одетую», вы хотите изобразить и «Маху раздетую». Признайтесь, вы просто завидуете великому испанцу?

– Еще бы, – кивнул Сергей Колокольцев. – Особенно его успеху у женщин. Те не отказывали ему в такой малости, как позировать обнаженными. Они ценили в нем не только художника, но и мужчину.

– Я бы поменяла определения местами, – съязвила Марина. – Не только мужчину, но и художника. Так будет вернее.

Но шутка, учитывая возраст художника, вышла слишком грубой и обидной, она и сама это почувствовала. Поэтому Марина сгладила ее улыбкой, которая давала понять, что в своем собеседнике она ценит и то, и другое. Ей не надо было говорить об этом, она знала, что Сергей – так она называла его только мысленно, вслух неизменно обращаясь по имени и отчеству, – понимает ее без слов. Они были, что называется, родственные души, разделенные только разницей лет и прошлым. Но именно это последнее обстоятельство и смущало ее. Разницы лет она не замечала и не считала это серьезной преградой в их отношениях.

Сергей Колокольцев улыбнулся в ответ, давая понять, что не обиделся. После этого Марина решила избрать более безопасную тему для разговора, которая, к тому же, интересовала ее намного больше.

– Вы мне лучше скажите, Сергей Павлович…, – начала она.

Но художник перебил ее.

– Сережа, – произнес он почти жалобно. – Называй меня так. Ведь я же просил тебя! Иначе я чувствую себя глубоким старцем, соблазняющим юную деву.

– Не пытайтесь улизнуть от ответа, – покачала головой Марина, избегая называть его по имени. Этот барьер в их взаимоотношениях ей также никак не удавалось преодолеть. – Вы прекрасно понимаете, о чем я хочу вас спросить. Это уже просто даже возмутительно, как вы ловко изворачиваетесь каждый раз. Но сегодня я настроена серьезно и намерена добиться от вас правды.

– Клянусь говорить правду, только правду и ничего, кроме правды, – сказал Сергей Колокольцев, приложив руку к сердцу, словно произнося клятву в суде.

– Тогда клянитесь на библии, как положено, – потребовала Марина. – А вообще-то, как утверждал древнегреческий поэт Хилон, это только о мёртвых говорят либо хорошо, либо ничего, кроме правды. Сдается мне, вы к этому и ведете.

– Я тебя не понимаю, Марина, – огорченно вздохнул Сергей Колокольцев. – Ты слишком умна для бедного старого художника. Я просто поражаюсь твоим поистине энциклопедическим знаниям!

«Да, о смерти я знаю очень много», – подумала Марина. Было время, когда она буквально взахлеб читала обо всем, что связано со смертью. Тогда она хотела умереть, и ей было интересно, что ждет ее в загробном мире, если тот существует. А главное, встретится ли она там со своим мужем, и узнают ли они друг друга. Сведения на этот счет были самые противоречивые. А владыка Филарет, к которому она обратилась за разъяснениями, посоветовал ей внимательнее читать Священное писание, в котором есть свидетельства о жизни после смерти. Марина так и сделала, перечитала евангелие, и уяснила, что душа человека бессмертна и она, в отличие от тела, существует вечно. Однако это не был ответ на мучившие ее вопросы. После этого она охладела к этой теме. Мысли о самоубийстве со временем тоже перестали ее посещать.

Сергей Колокольцев неверно истолковал ее молчание.

– Пожалей меня, не заставляй заниматься поисками библии и задай, наконец, тот вопрос, который тебя мучает, – сказал он. – Ведь я так понимаю, что только ради этого ты сегодня и пришла ко мне? И едва ли надолго. Ты уже очень давно не посещала мою скромную обитель.