В Бобровке все спокойно (Шпулечник-3)

– Нет? – растерялся брат.

– Нет, – подтвердила с кухни подслушивающая мать.

Отец снова выдохнул в Пашку дым:

– Учти, дым идет в сторону того, кто мочится на перекрестках, – сказал он строго.

– Я же не мочился!

– Дыму виднее, он древнее тебя. Не спорь со стихией, балбес и неуч.

– Смотри мне! – погрозила Пашке пальцем мать. – На перекрестках черти яйца катают, в свайку играют и летку-енку танцуют. Утащат тебя с собой ко всем чертям! И срать там не вздумай, – дополнила она, – а то деревенские поймают и как шкодливого котенка мордой в фекалий натычут.

– Деревенские могут, – кивнул отец, – только так, в рамках учения марксизма-ленинизма Идея! – он вскочил с табуретки. – Мы переведем бухгалтерию в другую комнату!

– Как? – мать возникла в дверях кухни.

– Временно пересадим вас в диспетчерскую и все дела.

– Но как?

– Элементарно, Вальсон! – папаша сел обратно и приосанился. – Учитесь, пока я жив, доходяги! В бухгалтерии будет вонять, поэтому женщины попросят решить проблему. Я подпишу приказ о временном переезде бухгалтерии в диспетчерскую. Там окна есть. Остальное дело техники: старшОй залезет и сопрет ящик.

– Почему там будет вонять? – с подозрением спросила мать.

– Не забивай себе голову, вонь я беру на себя. Дети мои, за мной! – он вскочил и устремился из дома.

– Слушайте, – усевшись на скамейку, притулившуюся в тени забора напротив веранды, тихо начал он. – Надо залезть под пол и подложить под бухгалтерию голову.

– Чего? – от неожиданности Пашка отпрянул. – Чью голову?

– Не твою же, – отец улыбнулся как сытый крокодил. – Куриную. Сегодня птицу забивали, а потроха и головы выбросили в яму за фермой. Возьмете несколько голов и потроха, а ты, старшОй, их подложишь.

– Почему я?

– Пашка там заблудится, а я не пролезу.

– Как я вообще туда попаду?

– Отдерем доску в коридоре, подмостки поперек лежат. Там где-то с полметра зазор между землей и полом, ты худой, пролезешь. Понял?

– Понял.

– Тогда берите мешок и чешите за головами и потрохами. Только не надумайтесь домой притащить, а то у вас ума хватит.

– А куда ее девать?

– Повесите в кустах на ветку, только подальше от дома.

Мы взяли в сарае дерюжный мешок и уныло потащились к ферме. Перебежали асфальт, дошли до зарослей бурьяна вокруг фермы. Яму с отходами нашли по удушливой вони. Выбрали среди груд разлагающихся осклизлых облепленных мухами отходов головы и кишки, зацепили палкой, засунули в мешок. Морщась, притащили к дому, привязали на дерево и пошли на огород к большим бочкам с дождевой водой – отмываться от запаха.

Когда стемнело, отец приказал нести отходы убоины к правлению, а сам взял инструменты и поехал на машине. Мы вскрыли пол напротив двери бухгалтерии, и я с мешком и фонариком нырнул под доски. Ползти по земле было неприятно, я задыхался от запаха, но спешил, боясь, что отец заколотит доску обратно, и я останусь здесь навсегда. Обошлось – бросив голову примерно посреди бухгалтерии, шустро пополз обратно, обдирая локти и пачкая колени.

– Чего так долго? – недовольно встретил отец. – Заснул там что ли? Мы тут полночи торчать будем?

– Я старался.

– Старался он. Дети на горшке стараются, а ты должен был выполнить задание. Выполнил?

– Так точно.

– Тогда вылезай, – он протянул руку и выдернул меня словно репку из грядки.

Поморщился от запаха.

– Короче, приколачивайте обратно, только смотрите, доску сильно молотком не побейте, – протянул кусок войлока со старого валенка. – Вот, гвозди через него заколачивайте, чтобы шляпки не блестели от молотка. А я домой. Как забьете, чешите домой, только помыться не забудьте, бесенята.

Он ушел, а мы поспешно приладили доску обратно и выскочили из правления.

– Это сюда надо будет лезть? – оглянулся на окна Пашка.

– Если пересадят, то сюда. Пошли домой.

Через пару дней, после жалоб бухгалтерш и кадровички, их пересадили в диспетчерскую.

– Учитесь, – вечером вошел напыщенный как индюк отец. – Я у вас кто?

– Баран ты у нас, – мать всучила газету с репортажем о сборе средств. На фотографии расплывалась щербатая улыбка отца, держащего над головой ящик.

– А что, неплохо вроде вышел? Смотри, какой я красавец! Приходи Маруся с гусем, а потом мы им закусим!

– Что ты мне нервы поднимаешь, падла в галстуке?!

– А что такого? – не понял папаша.

– Там написано, что приедут с телевидения – репортаж снимать.

– Чего? – выпучил глаза отец. – Какой еще репортаж? СтаршОй, нужно срочно лезть за деньгами!

– Куда он полезет? Я окно не открыла.

– Почему?

– Не получилось.

– Тогда открой завтра.

Назавтра тоже не получилось, а на следующий день приезжали снимать репортаж.

– Завтра у нас последний шанс, – вечером сквозь зубы сказал отец. – Я соберу всех в клубе на торжественное собрание, а Валька оставит окно открытым. Понятно?

– Да, – кивнул я.

– Смотри мне, – отец помахал перед моим носом внушительным кулаком, – не напортачь.

Назавтра мы с Пашкой затаились, лежа в траве в конторском саду, наблюдая, как люди, возбужденно переговариваясь, шли в клуб. Мать со значением оглянулась. Шаги затихли.

– Пойдем? – нервничал Пашка.

– Рано еще, погоди.

Прошло минут десять.

– Пора, – решившись, прошептал я, – жди тут.

Подполз к кустам, росшим со стороны школы, протиснулся через них, спрятался за угол, прислушался. Тихо. Я запрыгнул в приоткрытое окно. Схватил ящик и кинулся бежать. Добежал до Пашки, упал на траву.

– Давай быстрее!

Топором сбили крышку, пересыпали монеты и купюры в Пашкину холщовую сумку, вскочили. Со стороны конторы послышался шум, крики.

– Уходим! – я засунул топор за брючный ремень, топорищем в штанину, прикрыл его рубахой и мы кинулись бежать.

Для маскировки побежали не домой, а выскочили из сада и пошли по улице к магазину. Дойдя до магазина, обошли его и по околице дотопали до крайней улицы Варенкина. По ней неспешно пошли в сторону карьера. Никого не встретив, добрались до перекрестка, перебежали асфальт и нырнули в спасительную зелень кустов. Доклыпали до двора, спрятались в зарослях малины на погребе.

– Сколько там? – трясся от жадности Пашка.

– Не знаю.

– Давай посчитаем.

– Что бы потом батя сказал, что мы украли? Оно нам надо?

– Может, возьмем себе немного? – брат понизил голос, просительно глядя мне в глаза. – Чуть-чуть… Они же не знают, сколько там.

– Вдруг где-то записано? – я покачал головой. – Мы же не знаем.

Между тем, возле правления кипели страсти. Следопыты-общественники нашли раскуроченный ящик. Повисла зловещая тишина – все думали, кто мог совершить такое святотатство.

– Вы уж извините, – склонил перед телевизионщиками голову отец. – Сами видите, провокация буржуазных сил, контрреволюционные элементы, – повысил голос. – Мы должны сплотиться перед лицом внешней угрозы! Враг не пройдет!

– Правильно, Владимирыч, – поддержал Печенкин. – Мы с тобой!

– Мы проведем самое тщательное расследование, иностранные агенты будут изобличены и наказаны! – отец обернулся к камере и внушительно потряс кулаком.

– Отлично, снято, – корреспондент вяло похлопал в ладоши.

– Вы снимали? – смутился отец.

– Конечно, нам же нужно репортаж сделать.

– Владимирыча по телевизору покажут, – обрадовался парторг. – Давно пора.

– Ура!!! – закричал успевший хорошо похмелиться Печенкин.

– Ура!!! – грянула толпа.

– Качать его!!! – надрывался Печенкин.

– Снимай! – прокричал оператору корреспондент.

Отца подхватили и стали подбрасывать вверх. Ошалевший оператор едва ловил его камерой.

– Хватит! Хватит! – задушено кричал отец. – Поставьте меня!

– Вот так завершился, – в камеру влез корреспондент, – организованный работниками фермы сбор пожертвований на дело борьбы за права угнетаемых нацменьшинств США. С вами был Василий Пройма. До скорой встречи. Выключай, – он махнул оператору.

Оператор выключил свой агрегат и телевизионщики свалили на стареньком РАФ-ике. Уставшие работники поставили отца на грешную землю. Придя домой, мать отняла у нас деньги и потом они вместе с отцом считали их и довольно смеялись. По телевизору отца мы так и не увидели, что при его профессии было благом, но в газете снова про него написали. Еще отцу дали грамоту в райкоме. После вручения, он под шумок украл какой-то спортивный кубок и потом всем хвастался, что был чемпионом Ашхабада по боксу в полутяжелом весе. А потом продал птицу с фермы и мы привычно опять пустились в бега.

III «Кадры решают все!»

– Час потехи! Я жажду повергнуть кровавых бандитов и ужасных разбойников в прах! Надо пройтись и найти преступление: большое, маленькое, среднее. Любое! Но лучше всего – зловещее преступление на крыше! Или какое-нибудь завалящее зверское убийство в доме вивария. Или презренные бражники, обогащающие местных бутлегеров. Или злобные происки горбуна их Нотрдам-де-Пари. В конце концов, мелкий гнус в больших объемах может быть не менее увесист, чем матерый вор-рецидивист. Пошли-ка, Гусена, пошныряем по деревне, – напялив резиновый плащ и шляпу, позвал отец. – Нанесем удар какому-нибудь преступному синдикату или даже спруту. Будем, как хищная рыба, тщательно и бдительно, с полным пониманием проглатывать мелкую преступную мошку, проплывающую мимом нас. мы будем скользить по деревне бесшумные и невидимые, будто призрак и пузырь. Я поведу тебя к фузеям.

– Чего? – не понял я. – К кому?

– Ничего. За обстановкой бдительно следи, Гусена. Тиха в Бобровке нашей ночь, флеботомусы отдыхают, – процитировал ЧП. – Мы совершим фантастическое путешествие в опасной ночи, подобное эпической одиссее Одиссея, и сотворим подвиг, единолично сравнимый сразу со всеми двенадцатью подвигами Геракла. Если вышли на операцию, то заодно посмотрим, что на току творится.

Серп Луны ножом вспорол брюхо туче, отразившись холодным блеском разбавленного молока в отцовских безумных глазах.

– Там этот лишенец-погорелец Прокофьевич нынче сторожит, он вместо помершего Николая Кузьмича недавно устроился, – по пути важно разъяснял он. – Товарищ ненадежный, тот еще крендель, вполне может что-нибудь украсть себе, для дома, для семьи. А тут мы такие: потихоньку, тихой сапой, подбираемся с лопатой.

– У него же нет дома, – удивился я.

– Да? Нет дома? – Черный плащ почесал голову и с надеждой посмотрел на фонарь, качающийся по ветру.

– Его дом сгорел в прошлом году. Забыл?

– Дома нет, а украсть вполне может. В нем тайно, но явно укоренились дурные наклонности. Ладно, сейчас, как говорится, осуществим руководящую роль партии в битве за урожай и проконтролируем. Тихо! – отец перешел на шепот. – Смотри! Мы попали к шапочному разбору. Воруют! Воры завсегда проворнее сторожей. Скабрезные старики, опереточные комики, Ильф и Петров в одноэтажной Америке. Но коварным злодеям не уйти от карающей десницы благородного героя! Будем брать! Маэстро, урежьте туш! Чубайс, туши свет! Шурик, бросай ружье и всплывай, иначе зарэжут! Пошли, скрутим мерзавцев.

– Я перепутанный линцедрат, летящий на крыльях ночи! Я дизентерия, маскирующаяся под понос! Я кость, застрявшая у вас в горле! Я святой Гундосий из Феодосии! Я Хо Ши Мин, подкарауливающий вас на тропе Хо Ши Мина! Я шлямбур22, долбящий ваш мозг! Я – Черный плащ!!! Я погашу твой фальшивый вексель, троцкист! Стоять, расхитители социалистической собственности! Воруешь, муфлон безрогий?! – в круг прожектора, развеваясь плащом, как на сцену выскочил из темноты Черный плащ. – Подумали, что это именины у архиерея или вовсе Бармалея? Это похищение!!! Всем стоять, разрази вас бубонная чума!!!

– Владимирыч, я тут не при чем! – заголосил покупатель – Модя из соседней деревеньки – Устья. – Я просто мимо шел, по своим делам, а Прокофьевич тут с мешком стоит. Ну и взял я грех на душу, решил взять мешок…

– Не надо гнилой риторики! Думали, тут забытое богом место?! Бог забыть может, а я, Черный плащ, никогда! Я бывший светский лев, решивший ослепить вас шириной размаха! Я – Черный плащ!

Погорелец Григорий Петрович Прокофьевич тихо сказал:

– Не понимаю такого, что сторожу нельзя воспользоваться тем, что сторожит.

– Сторож из тебя, как из собачьего хвоста решето, в котором воду не наносить, как в сите. Воруешь на рабочем месте, утконос жвачный! Нас этому ни Маркс, ни Энгельс, ни Ленин, ни Сталин не учили!

– Даже в Библии было сказано: не страж я…

– Я тебе покажу Библию, прохиндей! – возмутился папаша. – Я из тебя эту поповскую дурь выбью, прощелыга! Ты может и вовсе, монархист? – вдруг вкрадчиво спросил его отец.

– Владимирыч, да ты что? – вылупился глазами Прокофьевич. – Я ж почти что сочувствующим делу партии был. Хошь, перекрещусь?

– Поповская бесовщина налицо, – сплюнул сторожу на сапог отец. – Где поповец, там и махновец. А с махновцами у нас разговор короткий: бац, бац, и к стенке. Ты у меня все тома сочинений великого Ленина законспектируешь, как говорится, проклятый расхититель социалистической собственности!

– Да где твой социализм? – нагло возразил сторож. – Нету его! И не будет!

– Повыступай мне тут еще, подлый агрегат! Последствия будут ужасны, проходимец! – могучий кулак отца обрушился на челюсть сторожа. – Ты невежественный темный человек! Продажная девка империализма ты, а не совхозный сторож. Я вижу, угрожающе остро назрел кадровый вопрос, буквально стал нарывом, грозящим перерасти в социальную язву! Прав был Иосиф Виссарионович: кадры решают все! А тут мы видим явную кадровую гниль, кадровую раковую опухоль, кадровый СПИД! Уволен!

Прокофьевич упал, а отец стал прыгать вокруг с криками:

– Я капля, долбящая ваш мозг как камень! Я чесотка, поселившаяся у вас на коже! Я вода в колене, камень в почке! Я кила, поразившая ваших поросят и вашу капусту! Я маринованный огурец, ставший колом в вашем горле! Победитель темных сил – Черный плащ! Называй меня Черный плащ, лишенец!

– А ты чего стоишь? Рад себя видеть без петли на шее? – навел пляшущие от восторга зрачки на Модю и буром попер на незадачливого покупателя. – Спрячьте зерно за высоким забором, выкраду вместе с забором, да? Что, у сторожа дешевле, чем у директора?

– А что я? – попятился от него Модя, запнулся за мешок с зерном и упал.

– Опять забыл. – Отец напялил маску-противогаз. – Вставай, лишенец, а то выбью дурь сапогами! – трубно возвестил он.

Модя подскочил, как ошпаренный.

– Неси зерно!

– Куда? – испуганно присел Модя на мешок и обхватил его руками.

– Известно куда, сюда неси, будем протокол составлять о хищении совхозного имущества.

– Не погуби, кормилец! – бухнулся незадачливый покупатель отцу в ноги. – Не надо протокол!

– Ладно, по первому разу, как говорится, это преступление прощаю. Зерно отнесешь ко мне на двор. И ежели еще раз поймаю… Тогда я тебе загну гонобобель!

– Понял, понял, – будто душил воротник, закивал головой Модя, подхватывая мешок. – Больше ни-ни, Владимирыч.

– Называй меня Черный плащ! – чувствительно пнул его сапогом по голени отец. – Черный плащ! Ты понял, подлый опарыш?

– Я все понял Черный плащ, все понял, – залепетал Модя.

– Покорнейше благодарю. И заруби себе на шнобеле: в следующий раз никакой жалкий лепет оправданья, как говаривал второе наше поэтическое все, разумеется, после известного каждому двоечнику А эС Пушкина, Михаил Юрьевич Лермонтов, тебе уже не поможет. Веселее, жизнь прекрасна, я зла не помню. Соловья пейсами не кормят. Бери ноги в руки и бегом.

Модя побежал, как будто за ним гнался черт.

– Я прокисший квасок после баньки по черному! – проорал ему вслед Черный плащ. – Вот ведь улепетывает, стрекулист тонконогий.

– А ты, Коля, хорошо подумай, – плюнул на поверженного бывшего сторожа борец с преступностью. – Сам жри это зерно хоть до усера, а торговать совхозным добром не моги, иначе ты станешь мироедом, падлой, Горбатым, а также пособником мирового империализма и израильской военщины! В следующий раз, по законам военного времени, зашибу. Понял?

– Да, – вытирая плевок, прохрипел сторож.

– Ну и чудненько. Знай свое социальное положение в социальной пищевой цепочке, кормовой лишенец. Кто ворует зерно, то смеется последним. Завтра заявление напишешь. Пошли домой, – кивнул отец мне. – Кто в ночи на бой спешит, побеждая зло? – начал приплясывать, как при пляске святого Витта. – Победитель темных сил – Черный плащ! Видишь? Воистину еще одного преступника победил Черный плащ! Теперь в Багдаде все спокойно, – отплясавшись, сообщил он мне. – Измельчал злодей, совсем не тот пошел, что в прежние времена. Но все-таки, здорово я умею нагнетать напряжение?

– Угу, – кивнул я, – умеешь.

– Старого выползня не проведешь на мякине. А-ха-ха-ха! – на всю округу захохотал папаша. – А-ха-ха-ха! Запомни, Гусена: главное – больше юмора и меньше геморроя, а-ха-ха. а мы его по морде кабелем, – запел он, – а мы его по морде кабелем, а мы его по морде кабелем, а дальше только расстрелять.

Так он и чудил ночами, наводя шорохом плаща ужас на пугливо спящую деревню и заслужив в народе прозвище ЧП – Чудак в плаще.

«Хорошо тому живется, у кого одна нога»

– Обувь – важнейший элемент в облике современного человека, – разглагольствовал приехавший домой отец, выставляя на расстеленные по обеденному столу газеты обувную коробку. – Как говорится, не шляпа делает человека человеком, а лакированные штиблеты, – любовно смахнул носовым платком пыль с коробки, с благоговением снял крышку и вытащил коричневые лакированные штиблеты, спертые у московского профессора. – Первобытным людЯм (он сделал ударение на втором слоге), питекантропам и неандертальцам, было легче: обернул ноги шкурами зебры, кишками соплеменника обмотал и все дела. А в наш век атомной энергии и полетов в космос кишки и шкуры не проканают. Канай отсюда, редиска, – он замахнулся платком на Пашку, подкравшегося поближе, чтобы лучше рассмотреть редкую обувь.

– А что я? – обиделся шарахнувшийся в сторону брат. – Чуть что, сразу я.

– Ничего, Гога, – взяв левый штиблет, отец подошел к окну и озадаченно повертел в руках, подставляя под разными углами к дневному свету, – можешь же испортить. Твою трансмиссию! – раздосадовано шлепнул штиблетом по подоконнику, свалив горшок с геранью.

– Что случилось? – испугался Пашка.

– Чуток порвался, – лицо отца выражало вселенскую скорбь, – бывает же такое? – слезно сморщившись, оглядел нас с ног до головы. Внезапно взгляд его побагровел от подозрения. – Вы их трогали?

– Нет, ты чего? – Пашка попятился к дверям. – Я вообще не трогал.

– А ты, Гусена? – отцовский взгляд буравил меня.

– Нет, я не трогал.

– Смотрите мне, паразиты малолетние! – громадный кулак отца покрутился перед нашими носами. – Если узнаю, вам не жить! Ладно, надо принимать экстренные меры, – поставил штиблет на стол, – и проводить срочный ремонт.

Вышел из дома.

– Чего это он? – Пашка посмотрел на меня.

– Не знаю.

Вернулся отец и победно потряс алюминиевым тюбиком.

– Во! С военного завода когда-то спер, – показал большой палец. – Клей, намертво клеит. Они им картеры в двигателях тягачей пробовали заклеивать – держит. Уж туфель-то приклеит. Держи, Гога, – кивнул Пашке.

– А почему я?

– У тебя пальцы тоньше, чем у Гусены. Понял, балбес?

– Нет.

– Сам дурак! Держи, говорю!

Пашка протянул дрожащую руку к тюбику.

– Не клей, обувку держи, бестолочь!

Пашка схватил туфель, а отец начал откручивать пробку. Пробка не откручивалась.

– Во как крепко держится, не оторвешь, – похвалил отец и, засунув пробку в рот, крепко сжал зубы. Открутить не открутил, но раздавил зубами. – Ничего, – выплюнул в меня куски пробки, – я спичкой потом заткну. – Начал выдавливать клей на штиблет. – Да не тряси ты так! – прикрикнул на Пашку. – Что, у тебя мухи в руках целуются? Держи ровно, как знамя части. Вот же тетеря. Гусена, спички принеси.

Я принес с кухни коробок, отец заткнул тюбик спичкой.

– Все, я схожу оправиться и перекурить, а ты, Гога, прижимай покрепче, на тебя весь мир смотрит.

Ушел на улицу. Пашка жал изо всех сил, выполняя наказ отца, аж весь покраснел от натуги. Вернулся отец, довольно потирающий руки.

– Ну-с, что тут у нас? Отпускай, – взял штиблет и потянул к себе. – Чего ты держишься? – удивился.

– Это… – растерялся Пашка.

– Чего?

– Прилип…

– Во ты масляное чучелко, – рассмеялся отец. – Хватит шутить, отпускай.

– Я не могу…

– Сейчас поможем, – отец ухватил пальцы Пашки и начал отрывать от обуви.

– Больно, – скуксился Пашка.

– Терпи! Ты будущий воин! Хм, действительно прилип… Что делать? – почесал затылок. – Обувка мне нужна срочно, а ты прилип… Ну что же, в армию же ты не хочешь?..

– Нет… а что?..

– И не пойдешь, – зловеще улыбнулся папаша. – Гусена, неси топор.

– Пап, ты чего? – испугался я.

– Ничего. Топор неси!

Я принес топор, спрятанный за калиткой во дворе.

– Руку клади, – командовал отец. – Вот так, – замахнулся топором.

– А-а-а!!! – истошно заорал брат.

Брызнула кровь, размахивая рукой, Пашка выбежал из дома.

– Видал, а? Ха-ха-ха, – закатился смехом отец.

– Ты чего? Руку ему отрубил?

– Нет, он сам от страха оторвался, ха-ха-ха. Ладно, мне пора на работу собираться.

Обувь всегда для отца была слабым местом.

В детстве весной, летом и осенью я ходил в лаптях и онучах. Когда мы жили в деревне Чуйковичи, куда отец устроился управляющим колхозным отделением, осенью, пришла пора идти в новую школу и начались проблемы.

– Вить, ребенку ботинки нужны, – сказала мать.

– Зачем? – не понял папаша.

– В школу ходить.

– А сейчас он в чем ходит?

– В лаптях.

– Чем его лапти не устраивают? – не понял отец.

– Вить, ты совсем того? Как он будет в чужой деревне в лаптях спотыкаться? Мы только переехали, еще никто нас не знает, а он будет в лаптях щеголять. Что о нас здешние люди скажут? Богатеи эти сраные! Мерзкие буржуи будут смеяться, богатеи поганые!

Мать к богатым людям проникалась ненавистью мгновенно и бесповоротно. Даже, если они были лишь немного богаче нас.

– Да что тебе эти люди! Достала уже с людьми своими. Мы тут все равно ненадолго. Подберусь к здешней ферме, загоню коров пацанам и свалим.

– Это не одного дня дело, ему надо для вида в школу походить, чтобы подозрений в РОНО23 не вызывать. Если бы не в школу ему ходить, то я бы ему какие-нибудь чимболетики связала и чкался бы, но так же нужно хорошее мнение о нас у людей создать, сам понимаешь.

Мать где-то умыкнула бобину шпагата и вязала из него эти самые чимболетики, заставляя нас Пашкой их носить. И даже один раз продала каким-то зевакам под видом продукта старинного народного промысла.

– Как бы не было зимы, – глумливо пропел отец, – а все время лето, мы б не знали никогда этих чимболетов. Опять от меня сбежала последняя электричка, и я чимболетиком, я чимболетиком щелкаю по привычке. Раньше ты была звездой балета, а теперь ты носишь чимболеты, ха-ха-ха.

– Вить, хватит языком впустую щелкать. Вдруг неудача! – всплеснула руками мать. – Вдруг полная конфискация имущества, а у детей даже обувки нет.

– Эполет, передай мне чимболет, ха-ха-ха. Ладно, купим ботинки спиногрызу. Как время будет.

– Вить, в школу уже через неделю идти.

– Вот ты пристала, как стригущий лишай! Не видишь что ли, что фильм интересный. Отстань, дай отдохнуть. Будут ему ботинки!

Возможно, так бы и проходил я в лаптях до тех пор, пока батя не отдал бы свои сношенные ботинки, но помог случай. В Чуйковичской школе проводили математическую олимпиаду. Наш класс с кем-то соревновался, а судить приехали из РОНО. Я решил одно из заданий каким-то немыслимым образом, и комиссией оно было признано нерешенным. Но тут старая чиновница из РОНО присмотрелась, и начала всем объяснять, что решил я правильно, только способом кого-то.