
Полная версия
Охотничья башня. Серия «Семнадцатый отдел»
В его речи ощущалось что-то чуждое и привнесенное; по выговору он явно был шотландцем, но таким, который много лет провел в Америке или плавая на корабле. Он и штаны-то подтянул жестом моряка.
– А где еще можно переночевать в вашей деревне? – спросил Диксон.
– Ни одного стойла не найдете, джентльмены, ни даже сеновала. В таком забитом старыми клушами курятнике, как наш, не отыщется местечка даже для цыпленка, не то что для двух петухов вроде вас. Но нынче отличная погода, джентльмены, а до Ошенлохана не более семи миль по хорошей дороге. Скажите только слово, и я запрягу лошадь и доставлю вас туда, не пройдет и получаса.
– Спасибо, но мы предпочитаем прогуляться, – сказал мистер Херитидж и повернулся, чтобы уйти. Диксону хотелось расспросить хозяина, какой именно болезнью страдают в доме, но теперь и он был вынужден последовать за своим спутником. Оглянувшись от калитки, мистер Макканн увидел, что хозяин все еще стоит на крыльце и не спускает с них глаз.
– Этот парень – лживая свинья, – подытожил мистер Херитидж, когда они отошли подальше. – Было бы безумием остаться на ночь в его конуре. Но пусть меня повесят, Канкан, если я теперь уйду отсюда. Мы из принципа отыщем себе уголок в этой деревне. Кроме того, я все еще намерен выпить чаю.
Деревенская улочка, казалось, дремала в ясном чистом свете апрельского дня. На выбеленной солнцем дороге лежали голубые тени, и тонкий аромат готовящихся кушаний, плывущий из приоткрытых окон, дразнил обоняние наших путешественников. Ближайшие луга светились золотом на темном фоне вересковых холмов за ними. Деревня действительно была райским местечком, и Диксон мысленно согласился с мистером Поэтом: они должны переночевать здесь любой ценой.
Они выбрали коттедж белее и аккуратнее других: он стоял на углу, там, где узкая улочка поворачивала к югу. Соломенная крыша домика была недавно отремонтирована, небольшие окна его были украшены ослепительной белизны накрахмаленными занавесками, а на крашеной зеленым двери призывно поблескивал дверной молоток из полированной латуни.
По взаимному молчаливому согласию к двери был откомандирован мистер Макканн. Оставив Поэта у калитки, он прошел по выложенной камешками кварцита дорожке и вежливо, но твердо постучал в дверь молоточком. Должно быть, его уже раньше заметили из окна, поскольку не успел еще утихнуть звон латуни, как дверь отворилась, и на пороге появилась пожилая женщина. У нее были резкие черты лица, пара черных волосинок на подбородке, большие роговые очки на носу римской формы и старинная кружевная шапочка на гладких седых волосах. На первый взгляд она выглядела немного мрачноватой из-за тонких поджатых губ, но это впечатление тут же сгладили ее кроткие, светящиеся любопытством глаза. Вид этих глаз вселил в мистера Макканна уверенность, что здесь им не откажут.
– Доброго дня, хозяюшка, – сказал он, стараясь выговаривать слова возможно более простовато, а не так, как выражаются в Глазго. – Мы с приятелем впервые в ваших краях, и нам здесь все ужасно нравится. Мы ищем, где бы переночевать. Уже спросили на вашем постоялом дворе, но там мест нет. Может быть, у вас найдется по кровати на одну ночь?
– Врать не буду, две койки наверху сыщутся, – ответила женщина. – Но я жильцов не привечаю, мне беспокойства не надобно. Я уже старая, ворчливая, да и не такая прыткая, как раньше-то. Ты лучше спроси вниз по переулку. Эппи Хоум тебя, небось, пустит.
– Но у этой Эппи Хоум уж точно не такой красивый домик, как твой, хозяюшка. Очень уж он нам приглянулся. Неужели ты не можешь пустить нас всего на одну ночку? Мы народ тихий, старомодный и зря беспокоить тебя не станем. Нам бы только кружку чаю да, может, по вареному яйцу, а утром мы будем рады и миске каши.
Женщина, похоже, смягчилась.
– А это, значится, твой приятель? – спросила она, посмотрев поверх очков в сторону садовой калитки.
Мистер Херитидж, ожидавший результата переговоров, заметив ее взгляд, смелым жестом сдернул с головы фуражку и сделал шаг вперед.
– Прекрасная погода, сударыня, – заявил он.
– Англичанин, – прошептал женщине Диксон, как будто это все объясняло.
Хозяйка испытующе оглядела опрятный костюм мистера Поэта и местного характера одежду Диксона и, очевидно, нашла их обнадеживающими.
– Ну, входите тогда, – коротко сказала она. – Я вижу, вы ребята настырные. Уж сделаю для вас, что смогу.
Через четверть часа наши путешественники, близко познакомившись с двумя безупречно чистыми кроватями на чердаке и отменно умывшись у насоса на заднем дворе, сидели на кухне миссис Морран перед тарелками, еда на которых превосходила их самые смелые ожидания. В то утро хозяйка пекла, поэтому могла предложить им лепешки ячменные, овсяные и из белой муки, а также красновато-коричневые блинчики. Каждому досталось по три вареных яйца, по огромному куску пирога со смородиной – как сказала хозяйка, это был «привет от моего доброго братца Хогманая», и по ломтику пресного молочного сыра. Миссис Морран выставила на стол несколько сортов варенья, также еще имелся темно-золотистого цвета вересковый мед в глиняном горшочке. «Мой муженек говаривал, что не едал вкуснее этого вот меду за всю его жисть», – доверительно сообщила хозяйка.
Тут же они услышали и историю «жисти» самой миссис Морран. Вдовела она уже лет десять. Старший ее сын жил в Южной Африке, одна из дочерей работала горничной в Лондоне, а другая была замужем за школьным учителем из Кайла. Сын миссис Морран когда-то воевал во Франции, и ему «свезло», он не был убит. После возвращения из армии он прожил с матерью месяц или два, но, как она посчитала, нашел деревенскую жизнь слишком скучной. «Здесь ни одного мужика не сыскать, одни старые клуши», – пояснила она.
То же самое говорил им и трактирщик. Мистер Макканн осведомился о состоянии дел в гостинице.
– Там с недавней поры новый хозяин, – ответила хозяйка. – Как он себя прозывает? Робсон… или Добсон… точно, Добсон. Неужто он тебя дальше порога не пустил? Хорош трактирщик! Себя-то, небось, считает лэрдом, а гостям в приюте отказывает!
– Он сказал, что в доме болеют.
– Да кому ж там болеть?! Он тебе соврал. Он нанял поварихой какую-то фра из Ошенлохана, но она вчерась уехала назад почтовой каретой и даже ящик с вилками с собой прихватила. Он тебе уж наверняка соврал, но не мне его судить. Я никогда и словом не перемолвилась со здешним новым народом.
Диксон поинтересовался, что она имеет в виду, когда говорит о «новом народе».
– Они тут не дольше трех недель, как поселились. А из старых жильцов никого не осталось. Джон Блэксток помер от легочной болезни о прошлом месяце, а старый Саймон Таппи из Гэйрденса перебрался в Мэйбоул год назад на день святого Мартина. В Гэйрденсе давно никого нет, но в Вест-лодж пришел этот смуглявый парень с лицом, точно мятая кожа. Тэм Робинсон когда-то жил в Соут-лодже, но Тэма убили в Месопотаме, и вдова отвезла детей к родне в Гарплхейд. Намедни, когда я с утра перекусывала, я видела, как новый парень из Соут-лоджа шел по улице – худой и хромый, но ходит так споро, как иные бегают. Я прямо понять не могу, откуда они все повылазили, и чего к нам пожаловали…
Уважение к хозяйке росло у Диксона с каждой минутой. Она сидела на своем стуле очень прямо, ела с осторожной аристократичностью, словно птичка, и после каждого глотка чая вытирала свои тонкие губы салфеткой.
– А в большом доме кто живет? – спросил он. – Его название, кажется, Хантингтауэр?
– Когда я была девицей, его прозывали Далкхартер-хаус, а Хантингтауэр – это было прозвание для старых каменных развалин совсем уже на мысу. Отец последнего лэрда хотел сменять это прозвание, потому что оно напоминало ему о каких-то старых «шалостях», да ему не свезло. Спрашиваешь, кто там проживает? С той поры, как старый лэрд помер, так никто. Дом стоит нетопленый, пыльный и заколоченный, и это на самом веселом местечке во всем Кэррике!
Тон миссис Морран стал трагичным.
– Без старого дворянства наше графство уже не то, что было раньше. Мой отец, дед, и его отец – все они служили семье Кеннеди, а мой муженек, Дэвит Морран, был у них дворецким, да и я, до того как стать горничной, прислуживала у стола. Они были добрыми господами, эти Кеннеди, и не задирали нос перед теми, кто им служил. Нигде не веселились так, как в старом Далкхартер-хаусе – на Хеллоуин и Новогодье, на балах да на свадьбах молоденьких барышень. Но лэрд растратил свои денежки на камень да известь для него, и ничего не смог оставить наследникам. А теперь все они рассеяны по свету или померли…
По ее лицу скользнула улыбка, вызванная воспоминаниями.
– Свет еще не видывал такого милого барчука, как молодой мастер Квентин! Не было и недели, чтобы он не заявлялся ко мне со словами: «Феми Морран, я пришел до вашего чаю!» А уж как он любил мои лепешки с патокой! Не было в округе наездника лучше него, а уж как он был хорош на рыбалке! Но и по книжкам он тоже был умница, а еще про него говорили, что он славно поспевает в учебе и в том, что они прозывали «дипп-о-матией». Но это уж не мне судить.
– Квентин Кеннеди, парень в очках-«консервах»? – переспросил Херитидж. – Я встречал его в Риме, он работал в посольстве.
– Я не знаю, его ли ты встречал, – ответила хозяйка. – Он был храбрым солдатом на войне, хотя и недолго – получил во Франции пулю в грудь. Опосля мы слышали, что он далеко, где-то в России. После войны мы ждали его назад, чтобы снова увидеть, как он ловит рыбу или лихо скачет на лошади, словно Иисус в старые времена. Но что говорить! Этого не случилось. Следующая весточка о нем, что мы получили, была, что он помер и похоронен где-то во Франции. Пуля ослабила ему грудь, и он скончался. А с ним кончился и род Кеннеди из Хантингтауэра, который был знатным еще со времен Роберта Брюса. И теперь поместье взаперти, пока стряпчие не найдут кого-нибудь, кто захочет взять его в аренду – а кому в наши безденежные годы нужен старый ветхий замок?
– А что за стряпчие? – спросил Диксон.
– Господа Глендонан и Спейс из Эмбро. Но они никогда к нам не заглядывали, и за них всю работу делает мастер Лоудон из Ошенлохана. Он сыскал арендаторов на две лоджи, и думает, небось, что уже довольно потрудился.
Миссис Морран налила немного горячей воды в большую миску и начала операцию, известную как «окунание» чашек. Это был намек на то, что трапеза окончена, и Диксон с Херитиджем поднялись из-за стола. Выслушав наказ вернуться к ужину не позднее «четвертушки десятого», они вышли на вечернюю прогулку; им оставалось еще пара часов более или менее дневного света, и нашими путешественниками овладел тот импульс активности, который приходит ко всем мужчинам после целого дня физических упражнений, после того как их усталость залита отличным чаем.
– Должно быть, Канкан, ты здесь счастлив, – сказал Поэт. – Здесь собрались все составляющие для твоего любимого романа: имеется старый особняк, есть пришедший в упадок дворянский род, и к нему опустевшая деревня и трактирщик-злодей. Я уже и сам чувствую себя почти обращенным в твою веру. Пойдем, посмотрим на замок.
Они свернули на дорогу, шедшую вдоль северной стены парка, миновали гостиницу, выглядевшую еще более заброшенной, чем ранее, и через какое-то время подошли к тому коттеджу, который миссис Морран «прозывала» Вест-лодж – то есть Западной сторожкой. Когда-то, думается, это был очень симпатичный домик с соломенной крышей и слуховыми окнами на чердаке, но теперь он сильно нуждался в ремонте: стекло в окне было разбито и заменено мешковиной, столбики крыльца покосились, а солома крыши сильно поредела – не без помощи стаи скворцов, устроивших себе на чердаке гнезда. Большие ворота из кованого железа заржавели, а позолота на гербе над ними покрылась пятнами и потускнела. Ворота с очевидностью были заперты, и сколько Херитидж ни тряс боковую калитку, не отворилась и она. Внутри двора заросшая травой дорожка почти исчезала среди буйно разросшихся рододендронов.
На шум из дверей коттеджа вышел хозяин – крепкий парень в одежде из черного сукна, явно с чужого плеча. Его можно было принять за дворецкого «в дезабилье», если б он не заправил края брючин в сапоги, словно для работы в поле. Очень странным выглядело его лицо: черты его были настолько крохотными, что казалось, будто оно принадлежит ребенку. Все было на месте и даже вполне приятной формы – глаза, нос и рот, но удивительно несоразмерным по масштабу с его головой и туловищем. Подобную аномалию можно было бы исправить, скажем, добродушным выражением лица, но на физиономии парня не было видно и тени добродушия; напротив, он уставился на непрошеных гостей с видом судьи, готовящегося зачитать преступникам приговор.
– Можно ли пройти к господскому дому? – спросил его мистер Херитидж. – Мы здесь проездом, всего на одну ночь, и хотели бы осмотреть его.
«Дворецкий» сделал шаг вперед, словно бы заступая дорогу. Он был либо сильно простужен, либо имел голос под стать чертам его лица.
– Здесь нету входа, – хрипло проговорил он. – У меня строгий приказ.
– Ой, да ладно вам, – сказал Херитидж. – Никому не будет вреда, если вы впустите нас на полчасика.
Сторож сделал еще шаг вперед, теперь уже со вполне угрожающим видом.
– Вы не войдете. Убирайтесь! Уходите прочь, говорю вам! Это частная собственность!
В словах, произнесенных маленьким ртом и тонким голосом, ощущалась свирепость рассерженного ребенка. Путешественники повернулись к нему спиной и продолжили свой путь.
– Вот же грубиян! – прокомментировал Диксон. Его лицо покраснело, поскольку он всегда болезненно воспринимал чужую грубость. – Ты заметил? Он иностранец.
– Он скотина, а не иностранец, – поправил Херитидж. – Но если подобный тип думает, что прогнал меня, я из принципа не уйду. Со стороны моря стены наверняка нет, так что мы по любому войдем. Я не успокоюсь, пока не увижу это место.
Вскоре деревья поредели, и дорога пошла через заросли орешника, пока не кончилась у лощины, по дну которой бежал ручей, обозначенный на карте как Лэйвер. Поросшие травой склоны спускались к воде, которая, сверкая золотом, стремилась в сторону заката. Чуть дальше лощина расширялась, склоны немного отступали, и море своим языком слизывало сладкую воду, текущую с зеленых холмов. Лэйвер – довольно спокойная речушка после того как распрощается с холмами, которые ее породили; дальше она течет через цепочку прудов, полных прозрачной воды, и вдоль широких отмелей, извивающихся среди вересковых пустошей и более высоких лужаек; но перед самым впадением в море Лэйвер словно сходит с ума и впадает в детство, вспоминая о том, как он водопадами прыгал с одного гранитного уступа на другой. Внизу среди зеленых зарослей кристально чистая вода плескалась и бурлила, словно бы решила часок порадоваться жизни, перед тем как слиться со спокойным морем.
Хэритидж бросился на траву.
– Хорошее место! О боги, что за превосходное местечко! Канкан, разве ты не рад, что пришел сюда? Думаю, этим вечером все заколдовано. Это деревня заколдована, и чай у старушки был тоже заколдован. Добрая белая магия. А тот мерзкий трактирщик и этот разбойник у ворот – это магия черная. А мы здесь – на родине всего волшебства, в священном Авалоне, где «вода поет влюбленным» и все такое прочее!
Диксон слушал его, усмехаясь.
– Что-то я не могу понять вас, мистер Херитидж. Еще вчера вечером вы утверждали, будто вы великий демократ, а сегодня вам помешали парни, что разбили лагерь у болота. И вы едва не покусали меня, когда я заикнулся, что люблю Теннисона. А сегодня… – и мистеру Макканну не хватило слов, чтобы выразить метаморфозу, произошедшую с Херитиджем.
– Чертов прагматичный шотландец, вы желаете определенности во всем, – было ему ответом. – Не напоминайте мне, что я непоследователен! У меня есть поэтическое право валять дурака, и если уж меня не понимаете вы, то я стократ не понимаю себя и сам! Все, что мне сейчас ясно, так это то, что я молод и весел, а на дворе весна!
Мистер Херитидж определенно был в странном настроении. Он даже принялся насвистывать – с таким видом, будто мысли его блуждали где-то далеко.
– Вы знаете эту мелодию? – вдруг спросил он.
Диксон, который не смог уловить ни одной мелодии в его посвисте, ответил, что не знает.
– Это ария из одной русской оперы, вышедшей незадолго до войны. Забыл имя композитора. Веселенькая штучка, не правда ли? Я всегда насвистываю ее, когда нахожусь в таком настроении, поскольку она связана с величайшим переживанием в моей жизни. Вы, помнится, говорили, что никогда не были влюблены?
– А вы были? – спросил Диксон, желая уйти от ответа.
– Да, я был – два года назад. В начале 1918-го я оказался со своим батальоном на итальянском фронте и, поскольку я немного знаю этот язык, меня вытащили из окопов и отправили в Рим – работать там связистом. Была как раз Пасха, погода стояла отличная, и я был рад оставить передовую. Я был доволен собой и наслаждался жизнью. Там, где я остановился, жила одна девушка – русская принцесса из какого-то большого и древнего рода. Но в Риме она была беженкой и, конечно же, бедной, словно церковная мышь. Помню, как своей заштопанной одеждой она выделялась на фоне всех этих зажиточных римлянок… Но, боже мой, как она была прекрасна! В мире нет ничего равного ее красоте! Она была почти еще девочкой-подростком, но как она пела наедине с собой, спускаясь утром по лестнице во двор! Меня отправили обратно на фронт раньше, чем я успел хотя бы познакомиться с ней, но пару раз она пожелала мне доброго утра – этак робко-робко, а глаза и голос у нее были точно как у ангела. Я схожу с ума от любви к ней, но это безнадежная любовь, Канкан, совершенно безнадежная. Я никогда не встречу ее вновь.
– Спасибо за ваше доверие и этот рассказ, – благоговейно промолвил Диксон.
Поэт, который, казалось, пришел в восторг от воспоминания о своих горестях, вскочил на ноги и наградил Диксона чувствительным тычком в спину.
– Не говорите о доверии таким тоном, будто вы газетный репортер. Так что насчет того дома? Если мы хотим увидеть его до темноты, то нам лучше поторопиться.
Когда они двинулись к морю, то заметили, что зеленые склоны слева от них заросли ракитником и кустами. Пробившись через этот живой заслон они, к своему удивлению, обнаружили, что стены, защищающей поместье Хантингтауэр, с этой стороны нет. Вдоль гребня вилась дорожка, когда-то присыпанная гравием, а нынче заросшая сорняками. Пройдя еще дальше, они через заросли лавра и рододендронов вышли на длинную полосу травы, походившую на боковую аллею, часто встречающуюся в старинных шотландских поместьях. По ней они достигли небольшой рощи из буковых деревьев и падуба, за которой уже смутно виднелась каменная стена дома. Не сговариваясь, они пробирались украдкой, перебегая от одного укрытия к другому, пока в дальнем конце рощи не обнаружили низкий заборчик вокруг акра или двух голой земли, когда-то бывших лужайкой и клумбами перед главным зданием поместья.
Очертания его четко вырисовывались на фоне розовеющего закатного неба, но поскольку они смотрели на восточную стену дома, все детали его скрывала тень. Однако и увиденного Диксону оказалось достаточно, чтобы испытать культурный шок и потрясение, оставшееся с ним на всю жизнь. Он ожидал найти здесь что-то средневековое, времен короля Джеймса и баронов. Вместо этого он увидел перед собой новодел, которому не было и двадцати лет. Какое-то внутреннее безумие побудило архитектора создать копию английского дома в стиле Тюдоров в шотландской провинции, где подобное было неслыханно. Представлены были все элементы: эркерные окна с ромбовидными стеклами в них, трубы дымоходов, высокие и словно бы скрученные, и даже сам камень был выкрашен красным, как если бы имитировал необожженный кирпич старинной кентской усадьбы. Дом был новым, но успел уже странным образом обветшать: вьюнок сорвался со стен и лежал внизу, пилястры на террасе осыпались, лишайник и мох покрывал пороги. Запертый, тихий и заброшенный, дом стоял надгробным памятником всем человеческим надеждам, словно бы молча напоминая: «Memento mori!»1
Ни одно здание, виденное раньше, не вызывало у Диксона такого чувства неловкости и беспокойства. Он-то представлял себе старую каменную башню на живописном мысу. Вместо этого среди деревьев парка он наткнулся на такое убожество. Следы упадка, обнаруженные на чем-то новом, только что построенном, выглядят вдвойне противоестественными, а этот новодел уже разрушался. Хотя ни одна труба не дымила, дом казался мистическим образом живым, обладающим собственной личностью, и словно излучал какую-то зловещую ауру. Диксон почувствовал сильнейшее отвращение, почти страх, ему захотелось уйти подальше от этого дома и сделать это как можно быстрее. Солнце, стоящее уже очень низко, зажгло красным светом верхушки елей слева и справа от входной двери, и у Диксона мелькнула безумная мысль, что они похожи на факелы, горящие по сторонам гроба.
Хорошо, что наши двое двигались тихо и держались в тени. На тропинке, проходившей через лужайку сразу за низеньким забором, послышались шаги, и на ней появилась фигура смотрителя из Западной сторожки: он что-то нес за спиной, но что именно, разобрать было невозможно из-за сгущавшихся сумерек.
Послышались другие шаги, приближавшиеся с противоположной стороны лужайки. Шел мужчина, и по неравномерному звуку его шагов по вымощенной плитками дорожке было понятно, что он хромал. Двое сторожей встретились у двери и обменялись парой фраз; затем они снова разошлись и двинулись поодиночке с каждой стороны дома, словно были солдатами в патруле или надзирателями, расхаживающими по коридорам тюрьмы.
– Давай выбираться отсюда, – сказал Диксон и повернулся, чтобы уйти.
В воздухе висела странная тишина, которая бывает только перед закатом, когда птицы уже прекратили свою возню, а звуки ночи еще не начались. Внезапно в этой тишине раздались звуки музыки; казалось, они исходили из дома. Там кто-то пел – тихо, но очень красиво и мелодично.
Диксон остановился. Звуки незнакомой песни подействовали на него словно порыв свежего ветерка, разом унеся прочь всю его грусть и подавленность. Дом больше не выглядел могильным памятником. Диксон увидел, что двое мужчин прервали свой обход, поспешили назад, снова обменялись парой слов и почти побежали, словно испугавшись музыки. Потом Диксон посмотрел на своего спутника…
Херитидж стоял на одном колене и внимал песне, лицо его выражало явное восхищение. Двигаясь словно во сне, он поднялся на ноги и, казалось, собрался отправиться прямиком к дому. Диксон схватил его за рукав и потащил в кусты; поэт не сопротивлялся, следуя за ним будто сомнамбула. Они пробились сквозь кустарник, пересекли травяную аллею и спустились по склону холма к берегу ручья.
Тут Диксон впервые заметил, что лицо Херитиджа стало совершенно белым, а на висках его выступил пот. Его спутник лег на живот и, словно собака, принялся пить воду прямо из ручья. Потом он поднял на мистера Макканна взгляд, полный безумия.
– Я возвращаюсь, – выдохнул он. – Это голос той девушки, которую я встретил в Риме, и она поет ту же самую песню!
ДУГАЛ
– Вы не сделаете ничего подобного. Мы идем домой. Нас ждут к ужину не позже девяти пятнадцати, – сказал Диксон.
– Нет, я возвращаюсь туда.
Херитидж явно сошел с ума, и его не следовало раздражать. Справиться с ним было можно, только потакая ему во всем.
– Я предлагаю подождать с этим до утра. Уже почти стемнело, а там бродят дозором эти два уродливых типа. А утром мы придумаем, как лучше попасть туда.
Казалось, Херитидж прислушался к его словам. Он позволил отвести себя по уже темным склонам к воротам, за которыми начиналась дорога в деревню. Но ступал он неуверенно, словно бы голова его была занята напряженными размышлениями. Только один раз он нарушил молчание:
– Ты ведь тоже слышал пение?
Диксону не хотелось его обманывать.
– Кое-что слышал, – признался он.
– Но это же был женский голос, правда?
– Звучало похоже, – согласился Диксон. – Но, возможно, это была чайка.
– Возможно, что ты идиот, – довольно грубо ответил Поэт.
Возвращение в деревню было унылым и не шло ни в какое сравнение с энергичностью начала их экскурсии. В душе Диксона царил хаос из чувств, причем все они были неприятного свойства. Он столкнулся с чем-то таким, что с первой секунды возненавидел слепо и яростно, но проблема заключалась в том, что он не мог понять, чем именно вызвана эта ненависть. Ведь не мог же на него так подействовать один только вид уродливого дома, запущенного сада или парочки недоброжелательных слуг? Нет, подобная мысль была абсурдна. Но факт оставался фактом: желая попасть в Аркадию, он оказался в местности, которая наполнила его безотчетным страхом и желанием сбежать оттуда. Никогда за все прошедшие годы он не ощущал этой глупой, почти детской паники, лишающей окружающий мир красок, а его самого воли к жизни. Он попробовал найти в случившемся юмористическую сторону, но потерпел неудачу. Один взгляд на Херитиджа, ковыляющего рядом с ним с видом помешанного, убедил Диксона, что ситуация, в которую они попали, была вовсе не смешной. Какая-то злобная эманация, исходящая из того адского местечка, свела Поэта с ума. А тут еще этот голос и пение! «Чайка!» – сказал он себе. Диксон подумал, что голос больше подходил соловью – птице, которую он никогда не видел вживую.