Интернационал

Паоло

Интернационал

«…по образу Создавшего его, где нет ни Еллина, ни Иудея…»

Апостол Павел

Гимн Интернационал

Дорогой мой человек, читатель, давно уже я хотел начать эти заметки и рассказы, но вероятно только сейчас они стали для меня необходимы так же, как мои изобретения и научная работа. Почему? Я надеюсь, это станет ясно само собой, когда Вы будете читать эту повесть. А сейчас давайте перенесемся вместе с моим другом, моим вторым я, в Советский Союз начала семидесятых, в монументальный Дворец культуры ЦАГИ в подмосковном Жуковском. Идет закрытая партийная конференция прославленного института, обсуждаются поистине грандиозные планы развития советской авиации. Ещё нет ни минуты застоя в советской науке и технике, конкурс для поступления на Факультет летательной техники Физтеха пока еще 12 человек на место (и на это место претендуют ребята из лучших физматшкол!). В президиуме конференции министры обороны и авиационной промышленности, высшие партийные и советские чиновники. Это было в порядке вещей, ведь в тридцатых годах товарищ Сталин лично присутствовал на партконференциях ЦАГИ. Институт был создан в 1918 году по инициативе Н. Е. Жуковского и А. Н. Туполева при личной поддержке товарища Ленина; в тридцатых годах на строительстве аэродинамических труб ЦАГИ и города Жуковского работали две трудовые армии. Конечно, институт был родное дитя Страны Советов по своей организации, приоритетам и по духу.

В конце конференции шестьсот человек в партере и президиум на сцене встали, вытянулись по стойке «смирно», и начали петь партийный гимн Интернационал. Это была рутинная процедура и наш свидетель того времени слышал пение гимна много раз, даже в детстве, поскольку «Интернационал» долгое время был гимном Советского Союза. Родители моего друга назвали его Интер, потому что они свято верили в идеи Коминтерна и воспитывали его в атмосфере всеобщей поддержки интернационализма. Но только в этот момент, на этой партийной конференции ЦАГИ, встав с кресла в партере зала вместе с учеными, инженерами, представителями рабочей аристократии, и глядя на лица людей в президиуме, Интер остро почуствовал, насколько фальшивой стала эта процедура пения гимна на партийных конференциях. Слова гимна не соответствовали реальной жизни всех присутствоваших, но особенно резко идеи гимна расходились с жизнью, целями и делами людей в президиуме.

Прямо перед ним, в президиуме, стоял Борис, ещё молодой советский патриций, заместитель начальника научно-технического управления в Минавиапроме. Он был известный бонвиван, автор и пересказчик множества циничных шуток обо всём советском (руководстве, образе жизни). Однако здесь он пел гимн на показ истово, как теперь поют чиновники в церкви. Он не был злым или плохим человеком, как и многие другие, которые лицемерили тогда и теперь, чтобы удобно было в повседневной жизни. Однако, весь советский строй держался на круговой поруке в неявном признании того факта, что идеалы коммунизма, которыми было очаровано поколение наших отцов, стали только формальной молитвой для огромной партии, которой управляли вожди по строгим правилам религиозной секты.

А могли ли мы жить иначе? Нет, конечно: сила солому ломит. Можно было не соглашаться, стать диссидентом, мучеником, но невозможно было стать реформатором. Большинсво людей в Советском Союзе, не без оснований, боялись любых политических и экономических реформ. И «мундиры голубые и послушный им народ», как тогда, так и теперь, выбирали вечное «меньшее зло» и предпочитали быть среди тех, кто «наши».

В тексте «Интернационала» говорится, что «лишь мы, – работники всемирной великой армии труда, – владеть землей имеем право, а паразиты никогда!». Прекрасно, но попробуйте ответить сами себе на вопрос, кто они такие эти паразиты и какие средства могут быть применены против них без вреда для всемирной армии труда?

В середине 1970-х я имел счастье некоторое время работать вместе с замечательными американскими инженерами в Миннеаполисе. Это были одни из лучших представителей великой армии труда, и как профессионалы и как люди. Однажды мы проезжали мимо красивых домов посёлка, обнесенного колючей проволокой с вышками для вооруженной охраны. «Здесь живут люди, которые сами никогда не работали, и их дети тоже могут не работать», – с понятной неприязнью по отношению к паразитам сказал мой американский приятель. Тогда я сочувственно кивнул ему. Теперь я понимаю, что мы были слишком категоричны: ведь деньги этих паразитов всё-таки работали на общество.

Великая армия труда, к которой я и себя отношу, сильно изменилась и продолжает изменяться с течением времени. В начале правления Горбачева умный и честный Л., начальник главка в Минавиапроме, читал лекции о научно-техническом прогрессе в Высшей партийной школе при ЦК КПСС. В своей лекции он привел статистику, ясно показывающую огромный рост автоматизации производства и, как следствие этого, скорое исчезновение пролетариата. Сразу же после лекции Л. была лекция о необходимости диктатуры пролетариата в советском обществе. Эту лекцию читала (в букальном смысле этого слова) женщина – третий секретарь Московского горкома. Двое «умненьких Вовочек» из числа студентов Высшей партийной школы стали донимать лекторшу вопросами, мол, как же это может быть, чтобы исчезающе малая группа мало образованных людей (смотрите статистику!) претендовала на то, чтобы руководить обществом. Разразился скандал, дама в гневе покинула аудиторию. Л. пробовали воспитывать, но он упорно твердил, что он читает лекции о научно-техническом прогрессе, а не по идеологии правящей партии, где, по его мнению, необходимо иметь квалифицированных специалистов. Он был прав. Огромное большинство советских инженеров и ученых, занимавших директорские должности, сделало свою карьеру в системе, где не понимающий ничего в их профессиональном деле, как правило, хамоватый (пролетарский!) партийный руководитель давал им «ценные указания»: «вперед, нужно ускорить!» и т. п.

Эта особенность советской системы тесно связана с одним из призывов гимна «Интернационал»: «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим: кто был ничем, тот станет всем!»

В результате в правящей партийно-советской верхушке оказалось множество полуграмотных властолюбцев, которые кичились и защищались своим происхождением «из рабочих». Конечно, этот слой самовоспроизводился из поколения в поколение до самого последнего времени.

Эти люди, с благословления товарища Сталина, присваивали себе почетное звание-профессию: «инженеры человеческих душ». Чтобы никто не обижался на их хамство, они возвеличили Маяковского, назвав его «лучшим поэтом современности» и цитировали его стихи, обращаясь к настоящим работникам великой армии труда: «сочтемся славою, ведь мы свои же люди, и пусть нам общим памятником будет построенный в боях социализм!». «Свои, наши» это важнейший элемент в системе управления обществом и тогда, и теперь. Хуже всего то, что это понятие так естественно внедрилось в подкорку всех руководителей, что этим пользовались вполне добропорядочные люди, такие, как мой старший товарищ и начальник лаборатории в ЦАГИ. Уговаривая меня согласиться с секретарем партбюро, он привел такой довод: «конечно, он дерьмо, но он наше дерьмо». Но и тогда, и сейчас справедливо, что «осел останется ослом, хотя осыпь его звездами, где надо действовать умом, он только хлопает ушами».

Многие советские руководители обладали природным умом, но не развили его глубоким образованием (некогда, надо карьеру делать, а для карьеры, к сожалению, не это требовалось). Так они и оставались «полуграмотными», по меткому определению М. В. Келдыша. «Полуграмотные» были не только в научно-технических кругах, их было предостаточно и в политике. Ярким продуктом этой партийной системы был Борис Николаевич Ельцин (Б.Н.). Когда он стал первым секретарем Московского горкома, Б. Н. попросил директора Института Интроскопии К., бывшего тогда первым секретарем в одном из центральных райкомов Москвы, познакомить его с самими крупными учеными, работавшими в Москве. К. привез Ельцина к нобелевскому лауреату академику Прохорову, который принял их у себя за рабочим столом и рассказал о своей работе. Б. Н., к сожалению, ничего не понял. Когда они вышли из кабинета Прохорова, он на полном серьёзе стал упрекать К.: «Ты, что не мог его подготовить, чтобы он мне толково доложил!».

Авторы гимна Интернационал и наши родители, увлечённые идеями Коминтерна, понимали, что «никто не даст нам избавленья: ни бог, ни царь и ни герой! Добьёмся мы освобожденья своею собственной рукой!». Однако, некоторая надежда на справедливость «грома небесного» у авторов гимна всё же была. Эта надежда по-христиански естественна, и даже великий физик Альберт Эйнштейн говорил, что господь Бог изобретателен, но не злонамерен.

Мне хотелось бы, чтобы мои рассказы дополнили представление читателя о том времени, в котором жили наши родители и пока ещё живём мы. Виртуально повесть о том времени может быть составлена из уже изданных книг. Большинство этих книг посвящено жизни выдающихся полководцев, артистов, художников. В моих рассказах главными персонажами являются инженеры и учёные, для которых интернационализм всегда был естественным состоянием их души, их науки и инженерии.

Отцы и деды Интера, старый Киев, Подол

Зачинается песня от древних затей,

От весёлых пиров и обедов.

И от русых от кос, и от черных кудрей,

И от тех ли от ласковых дедов…

От того ль старорусского краю

А чем кончится песня – не знаю.

А. К. Толстой (Поток-богатырь)

Старый Киев в памяти Интера – это, прежде всего, дом бабушки Дуси, матери его отца. Дом стоял на углу Нижнего вала и Почайнинской улицы, двух очень древних киевских улиц на Подоле. Нижний вал на самом деле был только одной стороной широкого бульвара, вторая сорона которого называлась Верхний вал. Улица Почайнинская названа по имени речки Почайны, некогда там протекавшей. Верхний и Нижний валы, возможно, направляли в Днепр стоки вод со стороны холмов и оврагов, тянущихся полосой от Глубочицы до Житнего базара. Бульвар Верхнего и Нижнего вала заканчивался недалеко от бабушкиного дома у пристани на Днепре. Вблизи этой пристани, слева, был «привоз», то-есть рынок, куда крестьяне на больших лодках-«дубах» привозили живых кур, гусей, уток, поросят, сало, овощи и фрукты.

Дом бабушки Дуси был построен, вероятно, более двухсот лет тому назад, судя по сохранившейся купчей на участок земли при доме. Это был обширный двухэтажный дом традиционной архитектуры: каменный низ, деревянный верх, буквой П в плане, с аркой для проезда во двор в центре фасада и с садом яблоневых и вишневых деревьев на заднем дворе.

Пока бабушка была жива и дом был жив, и они оба были для Ина самыми близкими и родными. Бабушка Дуся умерла во время немецкой окупации в своем доме в 1943 году от ущемления грыжи. Надорвалась, а медицинской помощи не было никакой. До войны она жила тем, что сдавала комнаты внаем. В доме у бабушки Интер (Ин) себя чувствовал маленьким наследным принцем. Родители Ина, – молодые, страстные коммунисты, – имели одну комнату в коммунальной квартире, правда в очень престижном доме на улице Льва Толстого, в 50 метрах от Киевского Университета.

Мать Ина очень гордилась тем, что именно она получила эту комнату как заведующая отделом республиканской газеты «Киевская правда». Отец Ина в это время уже руководил техотделом судостроительного завода и заканчивал курс в Киевском политехническом институте. Родители Ина познакомились на слёте молодых коммунистов в 1927 году. Им было по 15 лет: Ромео и Джульетта из рабочих, опьяненные безграничными перспективами, которые открыла перед ними революция. Мать Ина с 14 лет работала на чулочной фабрике, а отец клепал заклёпки в котлах пароходов на судоремонтном заводе. Оба сотрудничали в фабрично-заводских многотиражках. Идеи Коминтерна были для них новой, свято чтимой религией. А их родители совершенно не разделяли их энтузиазма по отношению к советской власти и коммунизму. К тому же у них было настолько разное происхождение, что только Революция и Коминтерн позволили им объединиться и создать семью. Мать Ина была из образованной, ортодоксальной еврейской семьи, а отец поисходил из дворянско-купеческой украинской семьи с сильным приливом польской шляхетской крови. Понятно, что их союз не был принят ни со стороны «Монтекки», ни со стороны «Капулетти». Ну и что же, тогда сказали всему свету юные Ромео и Джульетта: «да здравствует Коммунистический Интернационал!».

После рождения Ина смягчились сердца православных: бабушки Дуси, прабабушки Анисьи и деда Александра Ивановича, который в то время уже был разведен с красавицей Дусей и жил со своей чалдонкой (то есть сибирячкой) «на горе», над Подолом, на Тургеневской улице. Они стали приходить, приносить гостинцы, а бабушка Дуся стала часто брать Ина к себе. Дедушку и бабушку со стороны своей матери Интер никогда не видел, а с сёстрами и братом мамы он познакомился лишь в конце Войны.

Раннее детство Ина, когда всё впечатляет и впитывается навсегда, прошло под опекой его любимой «старорежимной» бабушки Дуси. У неё в доме для Ина была отдельная комната с тёплым, гладким дощатым полом, на котором так тепло и уютно было играть. А для этого у бабушки Дуси было припасено целое сокровище: парадное вооружение русского воина наполеоновской поры. Там были: блестящий стальной островерхий шлем, стальной панцирь-нагрудник, слегка изогнутая сабля и два больших старинных пистолета, красиво украшенных резьбой, хранившихся в деревянном ящичке.

Товарищем игр Ина в доме и в саду была бабушкина собачка, умнейшая такса Пальма. Иногда Ину приходилось покрывать её проказы. Дело в том, что бабушкины жильцы выставляли в корридор, «на холод», свои кастрюльки. Как известно, собаки видят носом. Запахи из кастрюлек возбуждали Пальму так, что, как только жаркое выставляли в корридор, она переставала играть с Ином, делала стойку и потихоньку-потихоньку, по-охотничьему кралась в корридор за добычей. Ин подглядывал из-за угла, как она осторожно подбиралась к кастрюле, брала зубами за ушко крышку и тихо, без лязга, клала её на соседний коврик. Потом она хватала кусок мяса из кастрюли и, уже не соблюдая никаких предосторожностей (добыча схвачена!), на всех парах мчалась вниз по лестнице во двор. Немедленно, с отчаянным криком «О мейн жаркое!» выскакивала хозяйка жаркого, тут же появлялась бабушка, утихомиривая разъяренную жилицу обещаниями, что это никогда, никогда больше не повторится.

Когда выходили в город, бабушка Пальму оставляла дома, вероятно, прежде всего потому, что бабушка заходила почти что во все Подольские церкви, а их было множество. Память сохранила древнейшую Ильинскую церковь, недалеко от Спасской переправы, а также маленькую, с низким входом церквушку за Житним базаром. Там было всегда торжественно сумрачно, пахло ладаном, свет свечей отражали серебрянные ризы на иконах, а ликов святых почти не было видно. Бабушка не старалась научить Ина молиться, может быть, как говорят теперь, она соблюдала политическую корректность по отношению к его родителям-коммунистам. Однако, иногда, когда это казалоь ей важным, или необходимым, она просила его тихо повторять за ней слова молитвы. Он повторял слова молитвы не только из послушания и любви к бабушке: таинство обряда, вся обстановка в церкви, особенно пение маленького хора, подвигали к молитве. Ожидание чуда, благоговение перед таинственной высшей силой, доброй и строгой, так на него действовали, что всю оставшуюся часть дня он был погружен в себя, как бы боясь расплескать то, что не мог определить, но хотел сохранить.

Киевский Подол, как и Подол в Праге, расположен между холмами и рекой. В Киеве, на Подоле детство Ина было погружено в атмосферу старинных преданий и легенд. Рядом с их домом были улицы, названные в честь братьев Кия: Щековицкая и Хоревая, а в двух шагах на Контрактовой площади был знаменитый Братский монастырь.

В этот монастырь казаки-сечевики посылали свои сбережения и свою долю добычи. До революции Братский монастырь владел обширными землями вблизи Киева. В старину многие одинокие казаки к 40–45 годам завершали свою военную часть жизни и приходили жить в Братский монастырь, где у них уже был накоплен «пенсионный фонд». Приезжали они «на волах», ставили свои подводы перед воротами монастыря на площади, бурно гуляли ночь или две, провожая ушедшую молодость, а утром следующего дня выпивали свою последнюю чарку и стучали в ворота Братского монастыря. Приняв монашеский сан, они долгие годы не только молились, но и усердно трудились, приумножая богатство монастыря.

В детстве, начитавшись и наслушавшись старинных рассказов и легенд про Запорожскую Сечь, про гетмана Сагайдачного, Интер представлял себя в их среде: то плывущим в просторной лодке «чайке» по Черному морю с добычей после Крымского похода, то перед воротами Братского монастыря, прощающимся с вольной казацкой жизнью. Таково было его детское восприятие казацких идеалов свободы, равенства и братства.

От ворот Братского монастыря прекрасно видно, как вверху на холме царит-парит в небесах над Подолом Андреевская церковь. Конечно, этот шедевр Растрелли был построен много позже Братского монастыря, но было абсолютно гармонично явление Андреевской церкви именно на этом месте. Гора, на которой стоит церковь, во времена моего детства жила вместе с нами полной жизнью. Внизу, на склоне горы среди деревьев стоял одноэтажный домик семьи моего одноклассника Бори Т. Обстановка там была самая деревенская. Родители Бори держали коз в загоне рядом с домом. Коварные козы делали вид, что их ничто, кроме травы, не интересует. Однако, стоило мне пройти несколько шагов по загону, сокращая путь к дому Бори, как тут же я получал удар сзади под коленки и вынужден был спасаться от коз, прыгая вперекидную через забор загона. Такая коррида происходила не раз, и не только со мной, так как дорога к дому в обход загона была намного длиннее.

В снежную зиму верхняя часть горы, прямо от Андревской церкви вниз, была нашим горнолыжным стадионом. Дренажный колодец мы превращали в трамплин, обложив его снегом. В солнечный день оттуда видно было заднепровские дали, и во время прыжка казалось, что ты перелетишь через Днепр на Труханов остров.

Однажды, соревнуясь с другими ребятами, я чересчур увлекся и, перелетев гладкий склон приземления, оказался вдруг над метровыми жесткими кустами. Испугаться не успел, лыжи смягчили удар, промяли кусты, но мои штаны и попа были разодраны так, что пришлось ретироваться домой, прикрывая руками и раны, и дыры в штанах. Много лет спустя на трассе скоростного спуска, проложенной по северному склону горы Чегет, напротив Эльбруса, я, в качестве инструктора, водил группу горнолыжников. Это было в апреле и под настом в конце лыжной трассы протекал невидимый сверху ручей. Мы уже сделали пять спусков и на последнем спуске в этом месте наст под моей левой лыжей провалился, лыжа въехала под наст и переломилась, а я пролетел несколько метров по воздуху и приземлился довольно жестко. Настолько жестко, что пластмассовые «стёкла» лыжных очков рассыпались на мелкие кусочки. Моя левая нога была сломана. Несмотря на это, точно так, как в детстве, на горе под Андреевской церковью, когда прелесть солнечного дня, крайняя степень наполнения жизни скоростью движения, почти полётом, были чрезвычайно сильны, я сказал себе и своим приятелям: «это стоило того».

На Почайнинской улице напротив дома бабушки Ина стоял двухэтажный белокаменный особняк Морозовых, состоявших в родстве с семьей бабушки Ина. В конце Войны, в 1945 году в этом доме уже жили другие люди, однако, для меня он оставался домом Морозовых, от него всегда веяло романтической тайной. Бабушка и дед Ина рассказывали, что в 1918 году в Киеве воевали между собой белые, красные, зелёные, немцы, гетман Скоропадский, Петлюра. Перестрелка начиналась с утра и длилась до обеда, когда наступало краткое перемирие; в это время военные от всех враждующих сторон и мирное население шли на базар за провизией. После обеда война возобновлялась. Вот именно во время такого обеденного перерыва и появился в последний раз на Подоле молодой Морозов. Он приехал на пролётке, которой правил сам, был в форме офицера царской армии, переоделся у бабушки Ина в штатское платье и уехал на извозчике, оставив у бабушки свою форму, шашку и пролётку. В его родовом доме уже не было никого, все уехали за границу. И хотя бабушка Ина имела основания думать, что молодой Морозов был революционером, красным командиром, больше ничего она о нем никогда не слыхала, он исчез безследно.

В доме Морозовых были замечательные балконы с фигурными коваными решетками и крыльцо с чугунными колоннами, покрытыми навесом из жести с резными краями. Весной 1945 года, по утрам, на это крыльцо выходила строго одетая молодая дама с двумя прелестными белокурыми девочками. Я ожидал этот выход, прячась за старой липой на бульваре. Девочки казались мне сказочно красивыми и нежными: бело-розовые личики в обрамлении соломенных волос, расчесанных на пробор с двумя косичками, с неизменными голубыми бантами, удивительно сочетавшимися с тёмно-голубыми, почти синими глазами. И довершали общее впечатление от этого явления херувимов белые кружевные, туго накрахмаленные передники. Девочки не были близнецами, вероятно они были погодки, они были почти одинакового роста и очень похожи. Однако, младшая мне казалась милее, вероятно потому, что, когда я осмелился выйти из своего укрытия и подойти поближе, она, как мне показалось, ласково или скорее милостиво посмотрела на меня. Сердце моё сжалось и прыгнуло от радости, да так, что мне становится светло, когда я вспоминаю этот взгляд, даже много-увы-много лет спустя. В то время я еще не читал Есенина, и мне было 10 а не 16 лет, но «тот образ знакомый и милый во мне совсем не угас», более того, много лет спустя этот образ чудесным образом материализовался в виде прекрасной молодой женщины, которая стала моей женой.

Эвакуация на русский Север, возвращение в Киев, сороковые годы

Как всем известно, «22-ого июня ровно в 4 часа Киев бомбили, нам объявили, что началася Война». В то утро в Киеве шестилетний мальчик Интер, вместе с отцом и соседом по квартире на улице Льва Толстого, выбежал на балкон и смотрел на пролетавшие над ними немецкие самолёты. Страха ещё не было. Никто не стрелял, немецкие самолёты спокойно пролетали дальше. Сосед сказал: «наверно, они летят бомбить электростанцию». При этих словах отец Ина спохватился, сообразив, что его судостроительный завод, который был расположен недалеко от электростанции, тоже может быть целью немецкой бомбардировки. Отец передал Ина няне, быстро собрался и уехал на завод. Мать Ина вызвали в редакцию «Киевской правды», где она заведовала отделом. Очень скоро объявили об эвакуации. Отец Ина, Владимир Александрович, получил приказ руководить демонтажем и отправкой оборудования судостроительного завода на Восток. Кроме того, как он рассказал позднее, городской комитет партии планировал оставить его в Киеве для работы в подполье после сдачи города немцам. Молодой (и ещё холостой) секретарь райкома партии, Фёдор Кушнерёв, который был другом Владимира Александровича, сказал ему: «Володя, у тебя дети, жена, ты поезжай, а я останусь в городе.» К сожалению, Фёдор Кушнерёв погиб, его выдали немцам предатели на второй день после вступления немцев в Киев. Предателей было много. Друг отца Ина, дядя Костя Козаченко, который был командиром партизанского отряда у Ковпака, рассказывал, как его отряд вошел в украинское село и их приветливо встретили, напоили и накормили отравленной пищей; многие партизаны погибли, некоторые стали инвалидами на всю жизнь.

Семьи (женщины и дети) работников Киевского судостроительного завода отправлялись в эвакуацию из гавани завода на большой барже, имевшей люки для погрузки и выгрузки зерна. Баржу тянул довольно крупный паровой буксир. Командовал всем капитан Грошев, очень живописный: в морском кителе, в старой форменной фуражке с низким верхом и округлым чёрным блестящим козырьком, из-под которого глядели строгие, но добрые, зеленоватые глаза капитана Грошева. Ещё более живописным капитана Грошева делали пышные рыжие прокуренные усы.

После того, как все разместились внутри баржи, капитан Грошев перебрался на мостик своего буксира, дал гудок и караван тронулся в путь, вниз по течению Днепра. Мать Ина с его годовалой сестрой на руках сидела, как и все, на полу, на днище баржи. Ин большую часть времени проводил на верхних ступеньках лестницы, у люка, откуда виден был буксир, а при поворотах видны были оба берега реки. Около Кременчуга немецкие самолёты бомбили мост через Днепр, заходя на цель один за другим. Наших самолётов не было. Только зенитки плотным огнём защищали мост. Два юнкерса отделились от группы, бомбившей мост, и стали с характерным воем пикировать на буксир. Их бомбы попали в беззащитный буксир, он загорелся, потерял ход. Днепр в то время еще не был перегорожен таким количеством плотин, как теперь, течение реки было очень сильным, и баржу вынесло к левому берегу. Люди, помогая друг-другу, стали выбираться из баржи на берег. Почти сразу же все пошли в сторону села, где был железнодорожный полустанок. Интер помогал матери нести их вещи, мать несла сестру. На полустанке военный комендант организовал для прибывших эвакуированных выдачу продуктов и посадил их на товарный поезд с открытыми платформами. Рады были и этому. Главное, поезд увозит в тыл из-под бомбёжки. Однако, радоваться было рано. Едва поезд набрал ход, навстречу ему низко над степью на бреющем полёте вылетел немецкий самолёт, стреляя по безоружным женщинам и детям на открытых платформах. Самолёт летел так близко, что люди на платформах могли видеть подлеца лётчика в лицо. Вероятно, он попадал, потому что крики и плач людей были слышны ещё долго после того, как он улетел. Поезд шел не останавливаясь. К счастью, больше налётов не было.