1984. Дни в Бирме

Таким образом, нынешняя война, если судить ее по прежним меркам, – форменное надувательство. Она напоминает схватки между отдельными видами жвачных животных, рога которых растут под таким углом, что не могут нанести им увечий. Но эта война при всей своей ирреальности не бессмысленна. Она поглощает излишки производства и помогает поддерживать то особое умонастроение, которого требует иерархическое общество. Война теперь, как можно видеть, дело чисто внутреннее. В прошлом правители всех стран хоть и могли сознавать общность своих интересов и потому стремиться ограничивать военные потери, но все же действительно сражались между собой, и победитель всегда грабил побежденного. В наши дни они воюют вовсе не между собой. Каждая правящая группа ведет войну против своих же подданных, и целью такой войны является не захват чужой или удержание собственной территории, а сохранение в неприкосновенности своего общественного строя. Поэтому само слово «война» утратило изначальный смысл. Пожалуй, можно сказать, что война, став постоянной, перестала быть войной. Со времен неолита и до начала двадцатого века она оказывала особое воздействие на людей, но сейчас все сменилось чем-то совершенно иным. Того же эффекта можно было бы достичь, если бы все три сверхдержавы отказались враждовать между собой и согласились жить в вечном мире, оставаясь неприкосновенными внутри своих границ. В таком случае каждая из них точно так же была бы замкнутой вселенной, навсегда избавленной от отрезвляющего влияния внешней угрозы. Подлинно перманентное состояние мира ничем не отличалось бы от перманентной войны. И пусть подавляющее большинство партийцев понимают его лишь поверхностно, но именно в этом состоит глубинный смысл лозунга Партии: Война – это мир.

Уинстон на миг отвлекся. Где-то вдалеке прогремела бомба. Его не покидало блаженное чувство уединения с запрещенной книгой в комнате без телеэкрана. Уединение и надежность были физически ощутимы наравне с телесной усталостью, мягкостью кресла, легким бризом из окна, дышавшим ему в щеку. Книга его заворожила, точнее сказать, приободрила. Она как будто не рассказала ему ничего нового, но в этом и была часть ее притягательности. Она говорила то, что он и сам мог бы сказать, если бы сумел привести в порядок свои разрозненные мысли. Она была продуктом схожего с ним разума, но гораздо более могучего, более систематизированного, менее подверженного страху. Он подумал, что лучшие книги говорят тебе то, что ты и так уже знаешь. Едва открыв первую главу, он услышал шаги Джулии на лестнице и поднялся, чтобы встретить ее. Она бросила на пол коричневую сумку с инструментами и кинулась ему на шею. Они не виделись больше недели.

– У меня книга, – сказал он, когда они разомкнули объятия.

– О, надо же? Хорошо, – откликнулась она без особого интереса и почти сразу присела к примусу варить кофе.

Они вернулись к этой теме после получаса в постели. Вечер был нежаркий, так что они укрылись одеялом. Со двора доносилось знакомое пение и шарканье ботинок по плитам. Могучая краснорукая баба, которую Уинстон увидел в первый вечер, будто никуда и не уходила. Казалось, не было такого часа, когда бы она не расхаживала между корытом и веревкой, то закусывая бельевые прищепки, то разражаясь зычной песней. Джулия устроилась на своей стороне и, похоже, готовилась заснуть. Он поднял с пола книгу и сел к изголовью.

– Мы должны прочитать ее, – сказал он. – Ты тоже. Всем членам Братства нужно ее прочитать.

– Ты читай, – сказала она, не открывая глаз. – Вслух. Так будет лучше. Будешь по ходу мне объяснять.

Стрелки часов показывали шесть, то есть восемнадцать. Оставалось еще три-четыре свободных часа. Он устроил книгу на коленях и начал читать:

Глава I

Незнание – это сила

На протяжении всей известной истории и, вероятно, с конца неолита в мире существуют три вида людей: Высшие, Средние и Низшие. Раньше они подразделялись множеством способов, назывались бессчетными именами, а их относительная численность, как и взаимные отношения, менялась от века к веку; но фундаментальная структура общества оставалась неизменной. Даже после колоссальных потрясений и, казалось бы, необратимых изменений всегда возвращалась одна и та же модель, подобно тому, как гироскоп всегда восстанавливает равновесие, сколь бы сильно его ни толкали.

– Джулия, не спишь? – спросил Уинстон.

– Нет, милый, я слушаю. Читай. Это чудесно.

Он стал читать дальше:

Цели этих групп совершенно несовместимы. Цель Высших – оставаться на своем месте. Цель Средних – поменяться местами с Высшими. Цель Низших, когда у них есть цель, – собственно, Низших и отличает, что они слишком задавлены тяжким трудом и только урывками сознают что-либо вне своей рутинной жизни – стереть все различия и создать общество, в котором все люди будут равны. Таким образом, на протяжении всей истории вновь и вновь вспыхивает, по существу, одна и та же борьба. Высшие могут, казалось бы, долгое время надежно удерживать власть, но рано или поздно всегда наступает момент, когда они теряют веру в себя или способность к эффективному управлению, а то и все разом. Тогда их свергают Средние, заручившись поддержкой Низших, которым они внушили, что борются за свободу и справедливость. Как только цель бывает достигнута и Средние становятся Высшими, они бросают Низших в прежнем рабском положении. Тем временем возникают новые Средние, отслоившись от одной из новых групп (или сразу от обеих), и борьба начинается заново. Из трех групп только Низшие никогда не добиваются своих целей даже на время. Неверно было бы утверждать, что развитие истории не сопровождается никаким материальным прогрессом. Даже сегодня, в период упадка, средний человек материально обеспечен лучше, чем несколько веков назад. Но никакой рост благосостояния, никакое смягчение нравов, никакие реформы и революции ни на миллиметр не приблизили равенство людей. Для Низших любые исторические перемены значат немногим больше, чем смену хозяев.

К концу девятнадцатого века такая закономерность стала для многих очевидной. Возникли философские учения, которые утверждали циклическое развитие истории и доказывали, что неравенство – неизбежный закон человеческого бытия. Конечно, такое учение и раньше привлекало сторонников, но теперь оно преподносилось несколько иначе. В прошлом необходимость иерархического общества была доктриной Высших. Ее проповедовали короли и аристократы, а также паразитировавшие на них священники, адвокаты и им подобные касты, умасливая Низших обещаниями воздаяния в воображаемом загробном мире. Средние в борьбе за власть обычно прибегали к таким понятиям, как свобода, равенство и братство. Однако теперь на идею всеобщего братства ополчились люди, которые не имели пока никакой власти, но надеялись захватить ее в скором будущем. В прошлом Средние совершали революции под знаменем равенства, а потом, сбросив старую тиранию, немедленно устанавливали новую. Теперь же новые Средние фактически заранее провозгласили собственную тиранию. Социализм – теория, возникшая в начале девятнадцатого века в качестве последнего звена идейной традиции и брала начало от восстаний рабов в Античности, – остался насквозь пропитан утопизмом прошлых веков. Но все варианты социализма, возникшие в двадцатом веке, все более открыто отвергали цель достижения свободы и равенства. Новые движения появились ближе к середине века – Ангсоц в Океании, Необольшевизм в Евразии и Культ смерти, как его обычно называют, в Остазии. Они неизменно ставили себе целью установление вечной НЕсвободы и НЕравенства. Эти новые движения, конечно, выросли из старых. Они сохранили их названия и на словах придерживались первоначальной идеологии. Но все они преследовали цель остановить прогресс и в нужный момент заморозить историю. Знакомый маятник должен был качнуться еще раз и застыть. Как обычно, Средние намеревались свергнуть Высших и занять их место; но на этот раз, следуя продуманной стратегии, Высшие смогут удерживать свое положение перманентно.

Отчасти новые доктрины возникли благодаря накопленным историческим знаниям и росту исторического сознания, о котором едва ли можно говорить до девятнадцатого века. Теперь же пришло понимание – возможно, мнимое – циклического развития истории; а раз его можно понять, значит, можно и изменить. Но главной, фундаментальной предпосылкой являлось то, что в начале двадцатого века всеобщее равенство стало технически осуществимо. Пусть люди по-прежнему не были равны по своим природным способностям и не исчезло разделение труда, ставившее одних над другими; зато отпала необходимость в классовых различиях и большом материальном неравенстве. В прежние века классовые различия были не только неизбежны, но и желательны. Неравенство являлось условием цивилизации. Однако с развитием машинного производства ситуация изменилась. Даже если людям, как и прежде, приходилось выполнять различные виды работ, они больше не должны были жить на различных социальных или экономических уровнях. Поэтому, с точки зрения новых групп, собиравшихся захватить власть, человеческое равенство стало не идеалом, к которому стоит стремиться, а опасностью, которой следует избегать. В более примитивные века, когда справедливого и мирного общества фактически нельзя было достичь, в него было несложно верить. Тысячелетиями человеческое воображение преследовала идея земного рая, где люди жили бы вместе как братья, без законов и тяжкого труда. И этот образ захватывал умы даже тех групп, которые на деле выигрывали от исторических перемен. Наследники французской, английской и американской революций отчасти верили в свои высказывания о правах человека, о свободе слова, о равенстве перед законом и прочие подобные вещи – и даже до некоторой степени подчиняли им свое поведение. Но к четвертой декаде двадцатого века все главные течения политической мысли стали авторитарными. Земной рай сбросили со счетов как раз тогда, когда он стал достижим. Каждая новая политическая теория, как бы она ни называлась, звала назад, к иерархии и регламентации. В согласии с общим ожесточением нравов, которое наметилось около 1930 года, возродились обычаи, считавшиеся пережитком далекого многовекового прошлого: тюремное заключение без суда, рабский труд военнопленных, публичные казни, пытки для получения показаний, взятие заложников и выселение целых народов; мало того, все это признавали и даже оправдывали люди, считавшие себя просвещенными и прогрессивными.

Только спустя десятилетие сотрясений мира национальными и гражданскими войнами, революциями и контрреволюциями Ангсоц и его конкуренты оформились в виде готовых политических теорий. Впрочем, их предвосхищали различные системы, возникшие ранее в двадцатом веке. В совокупности их называли тоталитарными, и очертания мира, который должен был возникнуть из всеобщего хаоса, давно были ясны. Лежало на поверхности и то, какого рода люди станут править таким миром. Новую аристократию в большинстве своем составили бюрократы, ученые, технологи, профсоюзные руководители, специалисты по связям с общественностью, социологи, учителя, журналисты и профессиональные политики. Этих людей, происходивших из служащих среднего класса и верхних прослоек рабочего класса, сформировал и свел вместе выхолощенный мир монополистической промышленности и централизованной власти. По сравнению со своими предшественниками прошлых веков они были менее алчны, менее падки на роскошь, но сильнее жаждали чистой власти и, самое главное, отчетливей сознавали свои действия и настойчивей стремились сокрушить оппозицию. Последнее различие и сыграло решающую роль. Рядом с сегодняшними режимами все тирании прошлого кажутся половинчатыми и нерациональными. Правящие группы всегда в какой-то степени были заражены либеральными идеями, допускали всяческие послабления, реагировали только на открытое неповиновение и не интересовались мыслями своих подданных. По современным понятиям даже католическая церковь Средневековья была терпимой. Отчасти это объясняется тем, что в прошлом никакое правительство не имело возможности держать своих граждан под постоянным наблюдением. Появление печатных изданий упростило манипуляцию общественным мнением, а кино и радио продвинулись еще дальше. С развитием телевидения и сопутствующих технологий, сделавших возможным одновременный прием и передачу информации, частная жизнь подошла к концу. Любого гражданина, по крайней мере каждого, за кем стоит следить, можно теперь держать под круглосуточным полицейским наблюдением и безостановочно внушать ему пропаганду, перекрыв все прочие каналы связи. Впервые стало возможным достичь не только полного подчинения воле государства, но и единогласия по всем вопросам.

После революционных волнений пятидесятых-шестидесятых годов общество, как всегда, расслоилось на Высших, Средних и Низших. Однако новые Высшие в отличие от своих предшественников не полагались на чутье, но твердо знали, что нужно делать для сохранения своего положения. Давно было подмечено, что единственная надежная основа олигархии – это коллективизм. Богатство и привилегии легче всего защитить при совместном владении. Так называемая «отмена частной собственности», проведенная в середине века, означала, по существу, сосредоточение собственности в руках гораздо меньшего числа людей, чем прежде, но с той разницей, что новые владельцы являлись группой, а не массой индивидуумов. Индивидуально ни один член Партии не владеет ничем, кроме ничтожного личного имущества. Коллективно Партия владеет всем в Океании, поскольку она всем управляет и распоряжается продуктами производства так, как считает нужным. В годы после Революции она смогла занять командующее положение почти беспрепятственно благодаря тому, что весь этот процесс прошел под видом коллективизации. Всегда бытовало мнение, что стоит устранить класс капиталистов и экспроприировать их собственность, как наступит социализм – и капиталистов решительно экспроприировали. У них отобрали все: заводы, шахты, землю, дома, транспорт; а раз эта собственность перестала быть частной, значит, стала общественной. Ангсоц вырос из раннего социалистического учения и перенял его фразеологию, так что он фактически выполнил главный пункт социалистической программы. Ангсоц достиг результата, которого давно и с нетерпением ждали, – перманентного закрепления экономического неравенства.

Однако проблемы увековечивания иерархического общества этим не ограничиваются. Есть всего четыре причины, по которым правящая группа теряет власть. Либо ее побеждает внешний враг; либо она правит так неразумно, что массы поднимают восстание; либо образуется сильная и недовольная группа Средних; либо она теряет уверенность в собственных силах и желание править. Эти причины проявляются не по отдельности, а, как правило, все одновременно сказываются в какой-то мере. Правящий класс, который сможет уберечь себя от всех четырех, сможет удерживать власть постоянно. В конечном счете, решающим фактором является психологическое состояние самого правящего класса.

После середины нашего века первая опасность перестала существовать. Каждая из трех держав, поделивших мир, фактически непобедима, разве только путем медленных демографических изменений, которые может легко предотвратить правительство с широкими полномочиями. Вторая опасность также лишь теоретическая. Массы никогда не восстают сами по себе и по той единственной причине, что они угнетены. Более того, не имея возможности сравнить с чем-либо свое положение, они даже не будут знать о своем угнетении. Экономические кризисы, периодически повторявшиеся в прошлом, потеряли всякую необходимость, и их не допускают. Другие не менее значительные неурядицы могут возникать и действительно возникают, но не приводят к политическим последствиям, поскольку нет никакой возможности внятно выразить недовольство. Что касается проблемы перепроизводства, которая назревала внутри нашего общества с тех пор, как развилась машинная техника, то ее разрешают посредством перманентной войны (см. главу III). Война к тому же помогает должным образом подогревать моральный дух народных масс. Поэтому нашим сегодняшним правителям следует опасаться лишь двух вещей: появления новой группы способных, не очень занятых и жадных до власти людей, а также роста либерализма и скептицизма в их собственных рядах. Все это – задача воспитательная. Она требует постоянной формовки сознания как ведущей группы, так и более многочисленной группы исполнителей, занимающей следующую ступень. Что же касается сознания народных масс, то на него нужно воздействовать только в негативном ключе.

Принимая во внимание сказанное, несложно вывести – если бы кто-то этого не знал – общую структуру общества Океании. На вершине пирамиды находится Большой Брат. Большой Брат непогрешим и всемогущ. Всякий успех, всякое достижение, всякая победа, всякое научное открытие, все знания, вся мудрость, все счастье, вся доблесть проистекают непосредственно из его мудрого руководства. Никто никогда не видел Большого Брата. Он – лицо на плакатах, голос с телеэкранов. Мы можем быть вполне уверены, что он никогда не умрет, и даже сейчас довольно затруднительно сказать, когда он родился. Большой Брат – это тот образ, в котором Партия желает предстать перед миром. Его задача – внушать любовь, страх и почтение, то есть эмоции, более естественные в отношении отдельного человека, нежели целой организации. За Большим Братом идет Внутренняя Партия. Численность ее составляет всего шесть миллионов, то есть менее двух процентов населения Океании. После Внутренней Партии идет Внешняя Партия. Если уподобить Внутреннюю Партию мозгу государства, то Внешняя может быть названа его руками. Далее следуют косные массы, которых мы обычно называем «пролами», составляющие, пожалуй, восемьдесят пять процентов населения. В понятиях нашей прежней классификации пролы являются Низшими, поскольку они, как и рабское население экваториальных земель, постоянно переходящее от одного завоевателя к другому, не являются постоянной или необходимой частью всей структуры.

В принципе принадлежность к любой из этих трех групп не является наследственной. Теоретически ребенок членов Внутренней Партии не принадлежит к ней по рождению. Вступление в ту или иную часть Партии определяется экзаменом в шестнадцатилетнем возрасте. При этом нет ни расовой дискриминации, ни предпочтения одной провинции другой. В высших рядах Партии можно встретить и еврея, и негра, и чистокровного индейца из Южной Америки, а администраторов любой провинции всегда набирают из местных жителей. Нигде в Океании люди не ощущают себя колониальным народом, которым управляют из далекой столицы. В Океании нет столицы, и никто не знает, где находится номинальный глава государства. За вычетом того, что английский язык – это лингва франка[4], а новояз – официальный язык, никакой другой централизации в Океании нет. Правителей Океании объединяют не кровные узы, а преданность общей доктрине. Наше общество действительно расслоено, причем весьма четко, и на первый взгляд все расслоение носит наследственный характер. Перемещения между различными группами случаются реже, чем при капитализме или даже в доиндустриальную эпоху. Между двумя частями Партии происходит определенный взаимообмен, но лишь чтобы избавлять Внутреннюю Партию от малахольных и поощрять наиболее честолюбивых из Внешней Партии, продвигая их по карьерной лестнице. Пролетариям дорога в Партию практически закрыта. Самых способных из них, могущих стать возмутителями спокойствия, берет на заметку и устраняет Мыслеполиция. Но такое положение дел не принципиально и не обязательно должно быть перманентным. Партия – это не класс в прежнем значении. Она не стремится передавать власть именно своим детям; и если не найдется другого способа сконцентрировать наверху самых способных, Партия без колебаний наберет новое поколение из рядов пролетариата. В критические годы тот факт, что Партия не является наследственным институтом, значительно способствовал нейтрализации оппозиции. Социалисты старой формации, приученные бороться с тем, что они называли «классовыми привилегиями», полагали, будто все ненаследственное не может носить постоянный характер. Они не понимали, что преемственность олигархии не обязательно реализуется физически, и не задумывались над недолговечностью наследственной аристократии, тогда как организации, открытые для всех – к примеру, католическая церковь, – продержались сотни, а то и тысячи лет. Суть олигархического правления не в наследовании власти от отца к сыну, а в стойкости определенного мировоззрения и образа жизни, налагаемых мертвыми на живых. Правящий класс до тех пор правит, пока он может назначать своих преемников. Партия заботится не о том, чтобы увековечить свою кровь, а о том, чтобы увековечить самое себя. Кто держит власть в своих руках – неважно, лишь бы иерархический строй оставался неизменным.

Все убеждения, обычаи, вкусы, чувства и взгляды, свойственные нашему времени, целенаправленно прививаются для поддержания таинственного ореола вокруг Партии, скрывающего понимание подлинной природы современного общества. Восстание или хотя бы какое-то движение к нему сейчас физически невозможно. Пролетариев опасаться не приходится. Предоставленные сами себе, они будут все так же из поколения в поколение и из века в век работать, плодиться и умирать не только без малейшего побуждения восстать, но даже не в силах осознать, что мир может быть устроен иначе. Они могли бы представлять опасность только в том случае, если бы развитие промышленной техники потребовало, чтобы им давали лучшее образование; но, учитывая, что ни военное, ни коммерческое соперничество уже не имеют значения, уровень народного образования фактически снижается. Какие мнения бытуют в массах и есть ли у них вообще свое мнение, партийцам совершенно безразлично. Пролам может быть дарована интеллектуальная свобода, поскольку интеллекта у них нет. С другой стороны, для члена Партии малейшее отклонение во взглядах на самый незначительный предмет недопустимо.

Жизнь члена Партии с рождения до смерти проходит на глазах Мыслеполиции. Даже когда он один, он никогда не может быть в этом уверен. Где бы он ни был – спит он или бодрствует, работает или отдыхает, в ванной или в постели, – за ним могут наблюдать без его ведома. Любое его действие имеет значение. Дружеские связи, развлечения, отношения с женой и детьми, выражение лица наедине с собой, произнесенные во сне слова, даже характерные движения тела – все это тщательно изучается. Не только действительные проступки, но любая сколь угодно малая эксцентричность, любое изменение в привычках, любой нервозный маньеризм, который может быть симптомом возможной внутренней борьбы, непременно будут замечены. Член Партии лишен свободы выбора во всем. С другой стороны, его действия не регулируются законом или каким-либо четко сформулированным кодексом поведения. В Океании нет закона. Мысли и действия, почти наверняка караемые смертью, формально не запрещены. Бесконечные чистки, аресты, пытки, посадки и испарения имеют целью не наказать кого-то за фактически совершенные преступления, а лишь избавиться от тех, кто мог бы когда-нибудь в будущем их совершить. Член Партии должен иметь не только правильные мнения, но и верные инстинкты. Многие из его обязательных верований и взглядов никогда не были ясно сформулированы, да и не могли быть сформулированы, потому что тогда бы обнажились противоречия, присущие Ангсоцу. Человеку от природы правоверному (на новоязе – хоромыслу) при любых обстоятельствах будет ясно без всяких мыслей, какое убеждение верно и какое чувство желательно. Но в любом случае тщательная умственная тренировка, практикуемая с детства и выражаемая тремя словами новояза (самостоп, бело-черный и двоемыслие), лишает человека воли и способности глубоко задумываться о чем бы то ни было.

Члену Партии не положены личные чувства и сбои в энтузиазме. Предполагается, что он на протяжении всей жизни должен захлебываться от ненависти к внешним врагам и внутренним предателям, ликовать по поводу одержанных побед и преклоняться перед могуществом и мудростью Партии. Недовольство, порождаемое скудной и безрадостной жизнью, планомерно направляется на внешние объекты и рассеивается путем таких приемов, как Двухминутки Ненависти, а размышления, которые могли бы вызвать скептическое или мятежное настроение, убиваются в зародыше привитой с детства внутренней дисциплиной. Первое и простейшее упражнение, которое могут усвоить даже малые дети, называется на новоязе самостоп. Самостоп означает умение как бы инстинктивно останавливаться на пороге опасной мысли. Сюда относится умение не проводить аналогий, не замечать логических нестыковок, не понимать простейших аргументов, если они враждебны Ангсоцу, а также испытывать скуку и пренебрежение ко всякому ходу мыслей, способному привести к ереси. Коротко говоря, самостоп означает защитную тупость. Но одной тупости мало. Напротив, правоверность в полной мере требует управлять умственными процессами подобно тому, как акробат управляет своим телом. Общество Океании, в конечном счете, зиждется на вере во всемогущество Большого Брата и непогрешимость Партии. Но поскольку в действительности Большой Брат не всемогущ, а Партия грешит несовершенством, нужна неустанная, ежесекундная гибкость в обращении с фактами. Здесь ключевое слово – бело-черный. Как и многие слова новояза, оно имеет два противоположных значения. Применительно к противнику оно обозначает привычку бесстыдно утверждать, что черное – это белое, вопреки очевидным фактам. Применительно к члену Партии это слово означает лояльную готовность называть черное белым, когда того требует партийная дисциплина. И не только называть, но и верить, что черное – это белое, и даже точно знать это, забывая, что когда-то он мог считать иначе. Дисциплина требует постоянного изменения прошлого, что достигается при помощи системы взглядов, называемой на новоязе двоемыслием. По существу, она охватывает вообще все.