Синий взгляд смерти. Рассвет. Часть вторая

– Папа!.. Ты… Ты меня тоже бросишь. Как все…

– Птиченька моя!

– Фок Дахе, стоять! Смирно!

– Холодно… Мне так холодно…

Оторвалась от грязной стены, шагнула к отцу, обнимая себя за плечи. Создатель, совсем же девчонка, и больше не злится. Куда ей злиться в такую холодину?!

– Сударыня, я сейчас дам вам свой мундир.

– Вы так добры, – девушка присела в реверансе и вдруг закрыла лицо руками. – Не надо, ничего не надо, ведь меня все предали!..

3

Странная ночь и утомительная – надо бы орать от ужаса, а тянет зевнуть и при этом еще и рассмеяться. Над сказкой, почти показавшейся страшной.

– Создатель, это же казармы… – хрипит полковник, на плечах которого повис Арно. Ничего не скажешь, взял за руку! – Господин маршал, я не знал, что хожу во сне… Птиченька моя!

Не ответили, но ветеран вздрогнул, будто его ударили, и рванулся куда-то вбок. Арно оказался сильней, а Торка учит не только бить, но и хватать.

– Фок Дахе, стоять, – прикрикнул Савиньяк, – смирно!

Подействовало. Счастье, что началось с вояки, – торговца или мастерового так не удержишь. Полковник стоял, хотя по щеке его ползла слеза. Гизелла, несомненно, была рядом, но Ли ее не слышал и не видел, вот только проталины на стене… Темные пятна складывались в некое подобие девичьего силуэта, однако фок Дахе косился в другую сторону. Отцовская половина его души рвалась к мерзавке-дочери, полковничья исполняла приказ, и долго так продолжаться не могло.

– Монсеньор, – голос фок Дахе был тускл и тверд, будто трактирная тарелка. – Разрешите обратиться. Теньент, отойдите. Прошу вас.

Отошел. Каким же славным он вырос. Везет же некоторым родиться младшими, а полковник смотрит осмысленно и даже не думает бубнить «я иду!». Эспера действует и на расстоянии? Ее действие длится какое-то время? Единожды разбуженный не засыпает? Просвещенные люди! Как же мало мы знаем.

– Говорите, полковник.

Будет просить то, что сам почитает постыдным. Слушать тоже неприятно, но вдруг удастся понять что-то новое. Об Изломе, о крови, о той же Королеве Холода.

– Монсеньор, я поступаю как дезертир, но я… Талиг без меня обойдется! Я всю жизнь жертвовал семьей ради службы. Жена меня понимает, но Гизеллу мы погубили… Как я брошу ее сейчас, когда… Вы еще не отец, откуда вам знать! Дочка перестала звать меня папой, когда ей было десять. Я не понимал, не видел… Выйди я в отставку еще тогда!.. Другие как-то умеют обращаться с полковой казной, у них никто не голодает и лошади в порядке, а деньги водятся. У меня было только жалованье, я этим гордился и терял дочь… Птиченька, – голос фок Дахе внезапно обрел твердость, – подожди. Я должен объясниться. Монсеньор, прошу принять мою отставку!

– Нет, – отрезал Лионель, – вы вернулись на службу, и вы будете служить.

– Монсеньор, я думал, что я потерял дочь.

– Вы ее потеряли, причем дважды. Гизелла фок Дахе, – тварь, я называю тебя по имени, так покажись! – стала убийцей и умерла. Ваша дочь – выходец, последовав за ней, вы станете таким же и погубите все семью.

Для начала – семью, потом круги пойдут дальше. Уведенные – Королева холода не в счет – подчиняются тем, кто их увел, и действуют словно в полусне. Полковник будет скулить под окнами родни и друзей без злого умысла, как пьяный, что прибрел в знакомый дом. И его пустят и пойдут за ним, как он сам брел за дочкой, ничего не соображая… Поэтому фок Дахе уйдет или на Цитадельный мост, или в Рассвет. Сразу и навсегда.

Полковник, словно кого-то отстранив, шагнул вперед:

– Никогда! Я не причиню им … Я их не трону!

– Причините. – Пусть подойдет ближе. – Вы просто не сможете иначе. Семья пойдет за вами, как вы пошли за своей кровью. Слепо.

– Я… Я шел. Да, я шел… Иначе я бы помнил, что сказал Францу!

– Так звали вашего денщика?

– Да… То есть как «звали»?!

– Возможно, он пытался вас остановить, а возможно, слишком любил, чтобы уснуть и не слышать, как вы уходите в смерть. Вы этого не помните, я – не знаю, однако ваш Франц потерял человеческий разум и обрел крысиный. Это тоже сделала ваша дочь.

– Нет… Она не хотела! Господин маршал, поймите же! Я верю, что она мертва, я вижу, что она мертва, но есть же жизнь вечная! Гизелла все поняла, испугалась, теперь я ей нужен. Монсеньор, ради Создателя… В память вашего отца, он мог меня помнить по Лауссхен. Умоляю, примите мою отставку! Я понимаю, что умру, но я не хочу умереть дезертиром! Клянусь, моя смерть никому не повредит.

– Даже вашей жене? Она уже лишилась двоих сыновей, теперь потеряла и дочь. Вы готовы добавить ей еще одну беду? Вы упомянули моего отца. Что ж! Моя мать, та, которую я помнил с детства, мужа не пережила, нам с братьями в спину смотрит другая женщина. У нее есть все, кроме счастья, у вашей супруги не останется ничего, кроме беды.

– Создатель… Агата. Как я мог забыть о ней?!

– Она не плакала под вашей дверью.

Думает. Нет, не думает, слушает… Такой долгожданный дочерний лепет. Агата далеко, с внуками, со вдовой невесткой, а Гизелла тут. Одинокая, несчастная, испуганная, будто не она осыпала отца бранью и нанимала убийц. Эта… Люцилла? Да, именно так, Люцилла тоже плакала и жаловалась, хотя прежде только пакостила. Госпожа Арамона не устояла – устояли решетки Багерлее, а здесь стоять им с Арно.

– Сударь… – звонко выкрикнул брат. – Гизелла больше не одна. Я ее провожу… Я ее понимаю, вы – нет. Ли, я скоро вернусь, только до церкви дойду.

– С дочерью пойду я. Это мой долг… Моя вина! Гизелла… Не говори так! Я пойду с тобой, чтобы ты… Чтобы ты не вернулась за матерью. Теньент, не смейте!

Ли не вмешивался, спор был бесполезен. Эспера вернула полковнику волю, но он решил уйти с дочерью. Братец воли не терял, но, похоже, все забыл, вывод – одна эспера двоих не защитит, а ты… Ты, если не ошибешься, защитишь провинцию, но не этих двоих. Уступать не собирается никто, отпускать нельзя никого, но полковника – больше.

– Монсеньор, я отказываюсь от звания, – отчеканил фок Дахе. – И от пенсиона!

– Лионель, я скоро!

– Птиченька, я с тобой. Теньент, вы не вернетесь!

– Кляча твоя несусветная, я что, в Эйнрехт собрался?! Тут шагов сто, не больше…

Полковник не противник, но он должен остаться в сознании, а малыш до церкви не дойдет. Даже если сам станет хромым полковником, генералом, маршалом… Лет через двадцать. Только б не дернулся, а рука не дрогнет. Пуля – брату, а фок Дахе придется скрутить.

– Да, Монсеньор! – старик увидел пистолет и радостно сверкнул глазами. – Да! Расстреляйте меня, как мою дочь, и мы уйдем вместе. Навсегда. Я – дезертир, я признаю свою вину полностью и согласен с приговором. Прошу разрешения умереть с открытыми глазами. Где встать?

– У стены. – Пусть встанет, тогда удастся свалить Арно и схватить этого… исполненного вины. Придд не промешкает, только бы от него без эсперы был прок. К кошкам! Через пару часов мертвая дрянь всяко уберется и очнутся караульщики.

– Ли, зачем?! Я же за него…

– Отойдите, теньент, так нужно. Птиченька, это быстро! Да ты же знаешь… Монсеньор, я готов.

4

Ли все же свихнулся. На пару с фок Дахе. Ну не хочет старик больше служить, и ладно, свое он давно отдал! Только брата не остановишь и не убедишь, остается полковник.

– Гизелла, – шепнул виконт, – скорей! Скажи отцу, что не хочешь, чтоб он шел с нами.

Кудлатая головка согласно кивнула.

– Ты мне не нужен! – выкрикнула девушка. – Ты уже жалеешь… О своей армии и своей халупе! Ну так оставайся и думай. Я, может быть, вернусь за тобой. Может быть… Мне холодно, надо спешить!

– Накинь мундир, – велел Арно. – Тебе точно нужно именно в эту церковь? По дороге в Старую Придду их полно, куда хочешь, туда и зайдем.

– Нет… Я там тебе все скажу. Только там… Здесь они, здесь холодно. Тебе скажу, ты поймешь… Они – нет, мы им не нужны, у них свои забавы… Твой брат такой жестокий, а мой отец глуп. Твой брат тебя спасать не будет, мой отец меня предал… Идем…

– Ах ты ж мармалюца хренова! Ну, зараза! – Арно не понял, кто его схватил. Уж точно не рысью прыгнувший на фок Дахе Ли. Хватка у чужака была железной, а дикая боль в руке не давала вырваться. Арно мог только смотреть на замершую в шаге от него девчонку. Он так и не успел ее закутать…

– Я вернусь, – губы Гизеллы дрожали. – Если ты меня не забудешь. Не забудешь?! У тебя есть все… У меня ничего… Меня предали, а тут так холодно… Я боюсь… Ты меня забудешь. Я тебя никогда больше…

– Я не забуду!

– Не забу…

– Заткнись, холера, четыре молнии тебе в сердце!

– Ты грязный… Грязный!

– Сама хороша! – Что-то колючее и холодное тычется в шею, лезет за шиворот, царапает. Не железо, какой-то хворост. Ли держит бьющегося полковника, Гизелла, сжав кулаки, кричит на того, за спиной. Кляча твоя несусветная, зачем так-то уж?!

– Да хоть лопни! – огрызается невидимка. – Дохлятина.

– Ты… Я тебя…

– Ори, ори… Не хочешь рябинки, птиченька?

Боль в руке заставляет согнуться, смотреть на свои сапоги и чужую тень то ли в венке, то ли в плоской лохматой шапке. Кричит, рвется к дочери полковник, визжит и сыплет проклятьями сама Гизелла. Она даже на Валентина так не орала, вот ведь злое место! И ведь знал же, что умерла, точно знал и… забыл!

– Пустите меня к дочери, – молит фок Дахе. – Я заберу ее! Навсегда…

– Нет.

– Ненавижу!.. – отчаянный девичий крик больше не трогает, наоборот… Как же мерзко, когда столько ненависти. И к кому? К старику, готовому для нее на все.

– Больно же, – бросает Арно непонятно кому. – Я этой …больше не защитник, так что хватит меня держать!

– Рановато, – фыркают из-за спины, но боль отпускает, теперь можно поднять голову, взглянуть перед собой. Полковник уже не бьется, просто плачет как маленький, обмякнув в руках Лионеля. Гизелла все еще что-то орет, лохматая фигурка дергается, будто марионетка, и больше не кажется ни хрупкой, ни трогательной. Грязные слова сливаются в какой-то дурной шум, и в такт ему дышит, на глазах покрываясь пятнами, растерявшая серебро стена.

5

Теперь Ли ее почему-то и видел, и слышал. Кудлатая полуодетая девица выплевывала оскорбления, с ее точки зрения, несомненно, убийственные. Выходило не хуже, чем у торговки рыбой, только чем громче визг, тем короче зубы. Молчащая пустота может быть страшной, вопящая – никогда, но как же вовремя объявился Уилер!

– Ведите теньента на мост, там отпустите, не раньше.

– Слушаюсь. – «Фульгат» в венке из рябины и с рябиновой же гирляндой на шее словно выскочил из пасторальной мистерии, только у него не забалуешь. Остается полковник, бедняга вовсе плох, но, к счастью, мелок. Не сможет идти, придется взять на руки, вряд ли он тяжелей Селининой матушки.

– Идемте, фок Дахе. Можете?

– Да, модседьор… – Полковник жалко всхлипнул. Мужчинам заказано плакать потому, что это зрелище вынесет не каждый. На кровь смотреть как-то легче… – А ода… Ода де явится к Агате?

– Сегодня уже нет, – если только по соседству кого-то должным образом не убили, но это было бы слишком. – Счастливо бесноваться, сударыня.

– Ты свое получишь, – зашлась в прощальном вопле девица, – чума белобрысая!.. Я… тебя…

Желающих сотворить с графом Савиньяком что-то скверное хватало, высказывавших свои пожелания вслух было заметно меньше, это могло бы вызвать уважение. Если б дочка полковника нашла подходящие слова. Не обязательно приличные, но подходящие. Увы, брань Гизеллы была еще глупей эпиграмм Понси и колиньяровских обличений. Лионель поволок тщившегося подавить рыдания полковника к воротам, и тут же в них вцепился лунный луч. Что-то ясно блеснуло – не пуговица. Адрианова звезда! Так вот почему фок Дахе очнулся, а братец одурел… Да и ты тоже: не заметить, не понять, что сделал Арно, надо суметь, хотя уснули же люди Придда. «Спруты»! На посту!

– Гизелла, – выдавил из себя полковник. – Прощай… и прости!

– Никогда! – несется в спину. – А ты скоро сдохнешь, сыч недоделанный!.. Ай-йя…

– Ха! – Нечто темное отваливается от стены, становясь толстяком в ботфортах с белыми отворотами. Арнольдом Арамоной.

– Так вот кто на доченьку мою хвост поднял! – Толстый палец знакомым всем унарам жестом тычет в Гизеллу. – Кровиночка моя, сердечко золотенькое, словечка дурного никому не сказала, цыпленочка-щеночка не обидела! Терпеливица кроткая, только ты ей зла и желала, сучка подколодная, исчадье злокозненное, всякой жалости лишенное!.. Только я деточку свою не оставлю, все брошу, в немилость к Ней попаду, но тебя, убивица, покараю! Смотри на эти звездочки, мерзавица, в последний разочек смотри…

Сгинувший капитан Лаик надвигался на Гизеллу, раскинув, словно для объятия, руки. Тени у него, само собой, не имелось, но в остальном он изменился мало. Ли покосился на стену в надежде увидеть еще и Зою, но Арамона заявился один. На помощь кровиночке.

– Папа! – пролепетала словно приросшая к земле Гизелла. – Папочка!..

Рывок полковника был предсказуемым, отчаянным и несильным. Разумеется, фок Дахе не вырвался, и бред начался с новой силой – бился в руках старик, визжала расстрелянная красотка, бубнил свои угрозы Арамона. Спасибо, хоть братца Уилер уволок, умнику только со Свином сцепиться не хватало! А тот был прекрасен. В черно-белом парадном мундире, лунно-бледный, он надвигался на сжавшуюся в комок Гизеллу.

– Ха! Теперь оправдываться поздно…

– Монсеньор, – стонал полковник, – Монсеньор…

– И не голоси на луну! Она не услышит… Она думает о нем, Она тоскует, Она послала меня! Я нарушил приказ из-за тебя, убивица!

– Папочка! Я не хочу… Не отдавай меня!

– Маршал!.. Монсеньор… Сделайте что-нибудь!

– Я делаю. – Савиньяк усилил хватку, вынуждая полковника отвернуться. Лучше было прикрыть глаза и самому, предоставив выходцу покончить с выходцем, но Ли смотрел и запоминал. Не так, как казнь Борна – тогда он ждал, что Занха сделает смерть отца прошлым. Не сделала, но легче стало. То, что творилось сейчас, давало знание, которое могло пригодиться, и Савиньяк отмечал каждую мелочь. Гизелла отчаянно ловила взгляды живых и больше не кричала. Кажется, наконец испугалась. Хорошо, что Арно не видит!

– Спасите…

Это был шепот, отчаянный женский шепот, который мужчине так трудно выдержать, но Ли помнил Занху. Борн не боялся и ничего не просил, он защищал жену, только этого никто не знал. Стойкость мятежника вызвала уважение, несколько дурных стихов и три дуэли. Сам Ли не дрался – при нем убийцей маршала не восхищались. Карл умер, графиня Борн осталась и почти сожрала свою семью. Жаль, за ней никто не явился.

– Ты… – мертвый капитан сделал последний шаг и сграбастал так и не двинувшуюся с места Гизеллу в охапку. Широченная спина не давала толком видеть, что происходит, но жалкий сдавленный писк оборвался почти сразу, и Арамона поволок добычу назад. Гизелла вырывалась, словно была живой, полковник бормотал молитву, но на выходцев молитвы не действуют.

– Ты… ты…

Теперь они были совсем рядом. Лионель думал, что мститель уйдет тем же путем, что и явился, но тот, достигнув некоей черты, остановился.

– Ты был сносным унаром, – сообщил он. – Смотри, как я защищаю доченьку. Смотришь?

– Да.

– Ха! – Арамона поднял извивающуюся девицу над головой, на миг превратившись в пародию на гальтарские изображения борцов, и с силой швырнул в стену, с которой только что сошел.

Не было ни стука, ни крика, просто на старые камни легла фреска – лохматая фигурка в непристойно задранной юбке и с раскинутыми, как лапки лягушки в прыжке, руками и ногами. Потом краски стали меркнуть и темнеть, сперва сквозь них проступила кладка, затем Гизелла фок Дахе стала россыпью исчезающих на глазах пятен, но Арамона все еще был здесь.

– Ты был сносным унаром, – повторил он, – но ты – всего лишь вшивый граф и благословения моего не получишь. Пока. Стань герцогом, обойди его, не хочу ему служить, пусть сам идет, и кровиночку мою ему не отдам. Ты – другое дело, но сперва заслужи! Ты можешь…

– Что именно, господин капитан?

– Это можешь, – Свин стоял уже вплотную к стене, – и больше тоже можешь! Добудь кровиночке моей короночку, и будет хорошо. Справедливо будет, а этот пусть сам… Ха!

Пятен не было, Арамона ушел в стену сразу, и тут же из караулки выскочил встрепанный сержант.

– Примите полковника фок Дахе, – буднично распорядился Савиньяк, – ему стало плохо.

VI. «Колесо Фортуны»[2]

Не нужно в последний момент геройски хвататься за невозможное. Достаточно вовремя сделать то, что нужно.

Уинстон Черчилль

Глава 1

Талиг. Старая Придда Дриксен. Люценроде

400 год К.С. 15-й день Осенних Волн

1

Арлетта вспоминала юность. Восьмой день и через силу. Вырвавшись из приторной дворцовой паутины, влюбленная девчонка радостно выковыряла из души все, что мешало, а оно, не прошло и пятидесяти лет, взяло и понадобилось.

Графиня неторопливо пила шадди, бродила по старому Арсеналу, стояла у окна, глядя в серенький день, а видела профиль Мориса Эпинэ в дневничке принцессы Карлы и его же вензель, выведенный на запотевшем стекле принцессой Георгией. Когда мэтр Капотта перевел дриксенскую балладу о разлученных жестокими родителями влюбленных, поженивших уже своих детей и скончавшихся в миг их поцелуя на свадебном пиру, ее величество поднесла к глазам платочек. Всё все поняли и принялись гадать, которой из августейших сестер достанется черноокий Морис. Не угадал никто – наследник Анри-Гийома бросился на колени перед Жозиной Ариго. В дворцовом парке, на середине сонета о всесилии любви, который читала королева.

Примеру Мориса немедленно последовали двое его друзей, одним из которых был граф Савиньяк. Загодя предупрежденной о тройственном любовном порыве Арлетте тогда было не до принцесс, но лицо Карлы запомнилось.

Морис женился, однако девицы Оллар не зачахли и разлучницу не извели. Сестрам начали подыскивать женихов, когда Арлетта уже уехала в Сэ. Меньше всего молодую графиню заботило, кому королева в конце концов отдаст дочерей, а она не отдала никому. Не успела. Георгию под венец отправлял уже дядюшка-регент, причем невеста отнюдь не казалась несчастной. О том, что герцогиня Ноймаринен еще и дочь Алисы, как-то забылось, а вот Ли, ожегшись с Фридой, вспомнил. Это Марианна была безопасна, а для Урфриды Бергмарк мог стать и тесен. Последний Эрнани не зря записал, что высокородным дамам свойственно путать любовь к короне с влечением к тому, кто может эту корону поднять. Урожденная герцогиня Ноймаринен была достаточно высокородна.

Арлетта сдвинула портьеры и перебралась к письменному столу. Если Георгия ехала к мужу, она еще пару дней просидит с Рудольфом, но если у герцогини собственные дела, жди приглашения на послеобеденный шадди. Вот прямо сейчас и жди, то есть, конечно же, наоборот! Графиня Савиньяк будет застигнута врасплох и слегка растеряется. Она теряется не хуже, чем Росио пьет, а Бертрам зудит о болячках и астрах, хотя исцеленному Валмону придется подагру чем-то заменить. Или не придется. Проэмперадор вправе вышвырнуть докучливых гостей, не прибегая к уловкам, впрочем, ссориться с Ноймариненами, даже начни Георгия мутить воду, нет резона и ему. Значит, в Эпинэ будут трудности с сырами и рассада, а в Старой Придде – сказочка.

Тут же захотелось написать о хорошо воспитанных змеях, но графиня готовилась извиваться, а не сочинять. История о блохах, порицавших собаку, была почти готова, и Арлетта разложила исписанные листки, открыла спасительную чернильницу и сунула туда перо. Если придут, заработавшаяся хозяйка вздрогнет и посадит кляксу.

Пришли. Чуть ли не с боем часов раздался стук. Сдержанный, дворцовый – здешние слуги и порученцы стучат иначе. Клякса упала куда нужно, графиня Савиньяк досадливо ойкнула и разрешила кому-то войти.

– Арлина, дорогая!

– Георгия? – удивление было почти искренним, радость – не совсем.

– Готова побиться об заклад, ты меня не ждала!

– Я ждала приглашения выпить шадди, – Арлетта присыпала кляксу песком и отодвинула лист. – Завтра или послезавтра.

– Это издевательство? – герцогиня Ноймаринен окинула взглядом письменный стол и уселась в ближайшее кресло. – Я о шадди… Рафиано никогда не признают хорошим сваренное северянами. Арлина, я не могла не прийти первой, ведь я – супруга больного регента, а ты – мать Проэмперадора, бьющего за этого регента волков. Мое приглашение могло показаться попыткой утвердить первенство.

«Арлина»… Как же «маленькая Рафиано» ненавидела изобретенную королевой слюнявую кличку, хоть и держала свои чувства при себе. С падением Алисы исчезли и сочиненные ею прозвища, но принцессы Оллар упорно зовут бывших материнских фрейлин на старый лад. Общее прошлое, о котором не было особой нужды вспоминать. До последнего времени.

– Рафиано никогда ничего не кажется, – Арлетта улыбнулась и тут же сощурилась. – Геора, я не стала лучше видеть, а ты села слишком далеко, лучше перейдем в гостиную и в самом деле выпьем шадди. Очень хорошего.

– Бертрам?

– О да, – графиня улыбнулась со всей мечтательностью, на которую была способна. Она ждала разговора и знала, что легким он не станет.

– Арлина, – Георгия без усилий поднялась, да и выглядела она хорошо. Удайся герцогиня совсем уж в мать, она была бы красавицей, правда, копия Алисы бесила бы не только графиню Савиньяк. – Не хочу лгать, моя истинная цель – твой Лионель, но сперва шадди и немного воспоминаний. Наша юность была яркой и счастливой. Не правда ли?

– Правда. – Спасибо тебе, Арно, за то, что ты пришел… Ты стал счастьем, а все остальное просто жизнью. – Я повстречала в Олларии нашу Одетту, она по-прежнему плачет по любому поводу, а я по-прежнему не терплю рыданий.

2

Лейтенант Тапферхазе щелкнул каблуками и вытянулся; ему было неуютно, тем более что начальство ругалось по делу. Начальство в лице капитана Фельсенбурга при виде покаянного рвения малость остыло и ухватило себя за ошейник – приступ злости явно не соответствовал обнаруженным вездесущим папашей Симоном прегрешениям.

– Ступайте, – хмуро распорядился Руппи. Бруно бы прибавил что-нибудь насчет науки впредь, но Фельсенбург кусался, а не зудел.

Красный, как лучший из раков, подчиненный убрался отводить душеньку на провинившихся. Руппи проводил разогнавшегося Тапферхазе взглядом – настроение лучше не стало, но и не ухудшилось, и вообще подчиненных нужно школить!

– Зверствуешь? – хмыкнули за плечом.

– Так точно, – бодро подтвердил Руппи. Не будь он так зол, подкравшийся был бы «замечен» раньше. – Зверствую.

– Доложил бы подробности, что ли, – хмыкнул фок Хеллештерн. Он был генералом, но молодым, вряд ли старше фрошерских Савиньяков, а Руппи – капитаном, но Фельсенбургом. Это сближало, хотя дистанцию держали оба. – По-человечески доложи и с расстановкой, а то я тоже злюсь.

Вдвоем они двинулись вдоль аккуратных рядов палаток. О причинах генеральской злости капитаны не спрашивают, и Руппи не спросил – Бруно тоже вовсю зверствовал, вернее – занудствовал, что было куда тошнее. Придирки высокого начальства заводят тех, кто пониже, вплоть до выговаривающих своим битюгам обозников. И все же почему так и тянет кого-нибудь убить?

– Так бы кого-нибудь и пристрелил, – поделился сокровенным Хеллештерн. – Надеюсь, ты не сочтешь это советом или намеком. И вообще, я слушаю.

– Сержант Целлер отвечает за состояние ротных лошадей. – Докладывать так докладывать, авось полегчает! – Мы на марше, порядок особенно необходим, а полковой кузнец без можжевеловой не живет. На последней большой стоянке этот бездельник, либо выпив, либо торопясь это сделать, весьма небрежно подковал рейтарских лошадей. Не прошло и недели, как у пары болванов кони захромали, и что, мне теперь самому копыта у всей роты осматривать? За что, интересно, пройдоха Целлер получает свою доплату?

– Все? – участливо, в самом деле участливо, поинтересовался Хеллештерн. Командующий кавалерией, он любил повторять, что проиграть битву может не только генерал, но и коваль.

– Если бы! – фыркнул Руппи. – Вчера мои герои чудом не передрались с соседями-драгунами. У тех что-то пропало – не то зимние плащи, не то сумка с инструментом, обвинили моих, но у обормотов нашлось что ответить. Дескать, вы сами, неделю назад… Потом вспомнили какую-то муку и какую-то девку. Слово за слово… Назревала хорошая свалка, спасибо, сержант Вюнше, есть у нас такой здоровяк, раскидал самых горластых, а кое-кому и зубы надраил. В общем, утихомирил, обошлось без членовредительства.

– Молодец.

– Конечно, молодец, – поморщился Фельсенбург, – только за парнями из первого взвода грешок водится – сопрут и не чихнут. Пусть в этот раз они и ни при чем, но было такое раньше, было… И Вюнше, холера такая, все знает, но ничего не делает, вот чуть до оружия и не дошло.